Заходер и все-все-все…
Шрифт:
Тогда я не могла ответить на этот вопрос. Теперь, когда его уже нет, попробую вспомнить то, что он мне рассказывал, пересмотреть его записки, стихи и представить, какой дом был у него до нашей с ним встречи.
Строчки, вынесенные в заглавие, Борис написал, вспоминая своего рано ушедшего из жизни отца. Но что тогда говорить о его матери, которая сделала своего сына сиротой в 14 лет, отравившись уксусной кислотой. Страшная кончина, да еще с последним криком о помощи, обращенным к мужу: «Володечка, спаси меня».
Кончилось детство. Вместе с кончиной матери ушло понятие родного дома.
Отец, боясь одиночества, женился, да
Остались у Бори от домашнего очага лишь фотографии родителей и собственная, где ему два с половиной года.
Из записок Бориса Владимировича 1971 года:
Как тронули меня те страницы «Нильса» [4] , где писательница говорит о возвращении в свое старое имение, в те места, где прошла ее молодость. Меня, у которого нет таких мест, нет родного угла и чье детство прошло в переездах, во временных квартирах — без устоявшегося быта, без обрядов, без традиций, без семьи с каким-то подлинным укладом жизни, — интеллигента 20 века…
4
Имеется в виду книга шведской писательницы Сельмы Лагерлеф.
Ранняя любовь к девушке, которая на три года старше (что очень существенно — Борису неполных 16 лет), принесла ему много поэтических переживаний, но и ранила. Речь идет о дочери писателя Ефима Зозули, Нине.
Вот как описывает К. И. Чуковский в своем дневнике за 1927 год их дом и саму Нину:
«У Ефима Зозули всегда полон дом каких-то родственников, нахлебников, племянниц — и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс и мышей, морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки, — пугая кошку. Есть и черепаха. Все это — хозяйство Нины, Зозулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме — доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда».
Атмосфера хлебосольства, уюта, телефонных разговоров, еды сохранялась всю жизнь, мне тоже посчастливилось наблюдать ее позднее.
Чтобы узнать некоторые подробности жизни Бориса и Нины в те годы, я позвонила их общей подруге Г. В. Дробот. Она вспоминает, что Боря поражал всех своей феноменальной памятью. «Он мог прочитать две страницы совершенно нового текста и тут же пересказать его слово в слово».
А что можно сказать о человеке, который в 16 лет написал такое?
Пусть ни один сперматозоид Иллюзий никаких не строит; Поскольку весь наш коллектив Попал в один презерватив.Передо мною лежит толстая общая тетрадь за 1934 год.
На первой странице
Видно по надписи на обложке, что эта тетрадь принадлежала поэту Арону Копштейну и он подарил ее Борису в Коктебеле, где тот находился вместе со своей подругой Ниной Зозулей, впоследствии ставшей его женой.
…Совершенно неожиданное соприкосновение с именем Арона Копштейна произошло у меня 8 мая 2003 года, в канун Дня Победы.
Вдовы писателей пригласили меня присоединиться к их союзу. Программа встречи состояла из поминовения павших, а затем общего чаепития в малом зале ЦДЛ. Не уверена, что меня соблазнило бы чаепитие, но я хотела почтить память погибших писателей — и поехала.
Хор студентов консерватории исполнил песни военных лет. Прозвучали в записи стихи фронтовиков, среди которых стихи Арона Копштейна. Вспомнила, что Борис с Ароном вместе были на войне, где тот и погиб. Захотелось узнать о нем что-нибудь еще. Потихоньку покинула свое место и подошла к мраморной доске с именами павших, нашла его имя. У стенда с фотографиями узнала сразу, словно видела раньше, черноглазого молодого человека в вязаной шапке. (Может быть, по головному убору?) «Арон Копштейн. 1915–1940».
У Бориса хранится фотография, помеченная 27 марта 1940 года, где студенты Литературного института, вернувшись с финской войны, снялись на память (все в таких же вязаных шапках, которые трансформировались в шлем), — Арона среди них нет. Значит, он погиб в самом начале этого года на финской, а не на Отечественной войне, как я думала. Надпись на обороте: «…не забывай своих боевых ребят. В будущей войне ты будешь с нами». Они знали, что будущая война не за горами.
Я стояла перед фотографией старого друга Бориса, ушедшего из жизни таким молодым, и плакала о нем. Может быть, я осталась единственным человеком, скорбящим о нем в этот день…
Наш друг, — первый читатель, наблюдавший за рождением моей рукописи, — как-то заметил, что мои «отступления придают динамику и прихотливость фабуле». Сочту его слова за одобрение и позволю прервать главу, чтобы дописать нечто важное, что взволновало меня уже после того, как я поставила последнюю точку в этих воспоминаниях.
Подыскивая себе новую «работу», заглянула в папку «Финские записки», которые вел Борис на Белой войне в 1939–40 годах, и обнаружила волнующий материал.