Захват Московии
Шрифт:
— О, шашлык! Шаши-шиши! Потому шипит, да, шу-мится?
Полковник подлил вина, исправил меня в том плане, что это называется не шашлыки, а «мцвади», он же учил, «рац шемцвариа» [38] (а я удивился, как такие звуки вообще могут рождаться в горле человека), потом, подняв бокал до лица (сквозь вино мне виделся его разбухший, плавающий, как в яичнице, глаз):
— В общем и целом — решил я, мой геноссе, отсюда уехать. Хватит! 20 лет учился, 20 лет в тбилисском угро протрубил, 20 лет жизни в московской милиции угробил — хватит, генуг ист генуг! [39] Теперь хочу оставшиеся 20 лет прожить в свое удовольствие, где-нибудь среди цивилизации…
38
Что пожарено (груз.).
39
Хватит — значит хватит! (нем.)
— Моя? Какая? — Я спешился на землю, оторвавшись от обсасывания мцвадийской косточки.
Полковничьярукаобежалавраз все предметы на столе, поправила тарелочки, вилочки, тронула солоночку:
— Дорогой геноссе, мне нужен в Европе человек, который помогал бы мне вести дела…
«Вот что!»
— Но я не юрист! Я филологист! — возразил я.
Полковник остановил мои возражения ладонью:
— Момент! Я знаю! Юриста наймем, когда нужен будет. По себе знаю — юристы ненадёжные, лживые и продажные люди. Финансы сами посчитаем. Мне нужен честный человек, чтобы делать разное, мелкое: следить за движением счетов, платить за то, за что надо платить, что-то положить в банк, что-то снять, кому-то что-то перевести, послать, переслать… Работа чистая. А главное — я давно мечтаю купить дом в горах, вот как раз в Баварских Альпах, где ваши глубокоуважаемые бабушка с дедушкой живут… Барашки, ягняшки… У меня есть дом в Кахетии, но там жена с детьми, не захотели нах Москау… что ж… их дело… Есть и еще домик, тут, в Перегажино… есть и квартирка на Кутузовском… но зачем мне всё это? Если ты богат — ты все равно варишься в том же дерьме, что и остальные, а мне надоело… А когда узнал о 46 кило, то решил окончательно…
— Но я что тут… пятая стренога в колесе? — пьянея от еды и питья, устав жевать и понимать, спросил я.
Полковник привстал, когда мимо проходили два очень толстых господина с тугими заушинами, а мне продолжал:
— Я вижу людей насквозь. Я вижу, что вы честный, порядочный, образованный, сообразительный молодой человек, отец научил вас заполнять документы, языки знаете… Я, конечно, мог бы нанять адвоката или маклера, но по собственному опыту знаю, что профессионалы — это надувалы, так и смотрят, где бы урвать и предать, а в вас этой алчности к деньгам нет, вы нормальный человек, а не эти рвачи… Знаете картину — «Рвачи прилетели»? Нет? Вот это про нас.
— Врачи? А что, реально, надо сделать? — Я оборачивался в поисках стаканчика с зубочистками, отмечая, что со всех сторон на меня настороженно смотрят лица без улыбок.
Полковник вздохнул, поводил над столом руками:
— Не так уж и много. Чтоб вы пару раз в месяц осуществили те или иные операции… что-нибудь со счета на счёт перевести… чтоб помогли в покупке дома… когда приеду — встретили бы в аэропорту, определили в отель, помогали, были бы со мной, переводили бы… Ну, чтобы были как секретарь, что ли… Зарплата — от 1000 евро и выше, сами скажете, вот могу за три месяца вперед. — И он вытащил из пиджака пачку банкнот толщиной в сигаретную коробку и отсчитал под корзинушку с хлебом шесть новеньких сиреневых 500-евровых купюр: — Прошу! За три месяца вперёд!
Это всё привело меня в переполох. С одной стороны, деньги нужны, с другой — кто его знает?.. Если Хорстович с русскими не советовал связываться, то этот вообще грузин, как Сталин… Но что может быть плохого?.. Он скажет — я сделаю. В чем проблема? Почему нет?
Деньги слепо выглядывали из-под коробушки.
В этот момент где-то
— Аугсбург — это же Бавария?.. Вы когда в Мюнхен летите? Послезавтра? Посылочку могли бы взять для друга — документы, то, сё?
Обрадованный вопросом (если «когда лечу» — значит, вообще лечу!), я ответил согласием: конечно, не вопрос, багажа мало.
Закончив, он тщательно запрятал телефон и спросил:
— Ну что, согласны? Если да — то вот моя рука и ваш паспорт. — Он достал паспорт из внутреннего кармана.
— Если нет?
— Если нет — открываю дело по двум, нет, по трём статьям и позабочусь, чтобы вы сидели… — сухо отчеканил он, обмахиваясь паспортом, как веером.
— Шантажка? Давилка? — спрашивал я, смотря на свой паспорт и думая о том, что надо в любом случае соглашаться — взять паспорт, улететь, а там видно будет…
— Называйте как хотите. Я назову это — поверенный в делах. Я дам вам доверенность на ведение всех дел… С каждой сделки — пара процентов ваши… Что в этом плохого?.. Что не запрещено — то разрешено… Вот вы и будете узнавать, что разрешено, и мы вместе будем делать то, что не запрещено… Акции, недвижимость, мало ли чего… Я и сам в этом неплохо разбираюсь, только вот языков не знаю, а сейчас учить трудно, голова не варит, память уходит… А там видно будет.
Да, видно-увидно. И я ответил:
— Я сейчас согласный.
— Очень рад.
И он передал мне паспорт, я спрятал его в карман (но руки на всякий случай не дал, помня о том, что у нас в Германии есть старый догитлеровский закон: если сделка не скреплена пожатием рук, то её потом на этом основании можно опровергнуть в суде).
Полковник руки и не протягивал: своими верткими пальцами он приподнял хлебушницу и подтолкнул ко мне сиреневые шуршащие купюры. Когда я брал (уже взял) деньги, то сквозь винный занавес понял, что дело серьезно, но не нашёл ничего лучшего, как сам себе процитировать Лютера (хоть я и католик) о том, что грех не заработать там, где можно заработать, и грех заработать меньше там, где можно заработать больше… Потом вспомнил:
— Расписка?
Полковник поморщился и сделал руками плавные, утоляюще-умоляющие жесты:
— Какая расписка, геноссе? Мы же доверяем друг другу? Мы же не в Белом доме, где одни бумаги и ложь?.. Да, и у бумаг тоже своя судьба. — Он полез в карман, не глядя вытащил ещё одну сиреневую купюру. — Вот, на ней «500 евро» напечатано, и все её с уважением трогают, щупают, видите, какая она новенькая… — («Да, шелушится…») — Красивая, все с ней аккуратно обращаются, не пачкают, не сгибают, в тепле хранят, не мнут… — («А, разомни, блин, тунца в блин!») — Из кармана в портмоне осторожно перекладывают, и эта купюра из гипюра будет жить долго и счастливо, как на курорте, даже если все её хозяева перемрут или убиты, не про нас будет сказано, тьфу, тьфу, тьфу, — сплюнул полковник через плечо. — А другой бумагой задницы подтирают и в клоаку бросают — такая у неё судьба оказалась… Так и у людей… Вот я хочу, как эта банкнота, дожить счастливо и спокойно… — И он, перегнувшись через стол, сунул деньги в мой нагрудный карман: — Купите на эти деньги что-нибудь хорошее, нужное для вашего дедушки и бабушки в Альпах… Когда я приеду, я обязательно должен с ними познакомиться… Есть у них хозяйство? Овцы, куры?
— Овцы-куры нет, пони есть… Эта пони влюблилась в козу, эдакий день у забора… после забора… смотрит на козушку…
— Скажите пожалуйста… Пони! До свадьбы — все кони, а после свадьбы — пони, хе-хе…
Всё казалось милым, понятным, близким, добрым, ну а полковник, майская роза, и подавно… недавно… нет, уже давно друг… А его крики, шумы и гамы — это только звук, фойерверк, как на вывеске… Надо бы им сказать, что надо говорить «фойерверк», это от «фойер», а не от «файер», как кто-то утверждал… хотя кто его знает, оба слова похожи и оба подходят… Рассказывал же кто-то недавно в университете, что, когда начался пожар в доме, где жило много эмигрантов, старуха-афганка бегала по этажам, кричала вместо «фойер» — огонь — «файер» — праздник, — и все думали, что она так бурно рада какому-нибудь своему Рамадану, пока дым не повалил клубами и люди не погибли. Вот что может сделать одна буква, один звук!