Заика… Рыбка в аквариуме

Пентюшин Алексей

Однажды пришла одна совсем оригинальная бабулька. Сделав опрёделенные манипуляции с воском, она говорит моему бате:

– Просверлите дрелью в каком-нибудь дверном косяке дырку по его росту.

– Зачем?

– Сейчас я вылью воск, узнаю причину, и мы этот воск затолкаем в эту дырку.

Батя сделал, как было сказано, поставил меня возле дверного косяка и над моей головой стал сверлить толстым сверлом.

– Теперь воск затолкаем в отверстие, – подходя к косяку, причитала она. – И когда он перерастёт эту черту, тогда всё исчезнет. – Она перекрестилась.

Около года ждали. Я каждый день подходил к косяку, замеряя свой рост. Но, как говорится, бабушка надвое сказала. Вот так лечили раньше, другого не знали, главное, что верили и надеялись на чудо, но чудо по-прежнему не приходило. Перерос я эту черту, а воз был и ныне там – ничего не менялось. Мама утверждала, что у меня испуг, и рассказывала такую историю. Когда мы куда-то

шли с ней по тротуару, то из-за забора выскочила собака, и я, ничего не подозревавший, от неожиданности встал как вкопанный, и, по наблюдениям мамы, с того момента и произошёл сбой в речи. Думаю, испуг был, но не до такой степени – что-то со мной произошло другое, необъяснимое. Спустя сорок лет я плотно начал изучать эту особенность – заикание, – но об этом дальше. Ибо всё не так ясно и загадочно до сих пор – и в медицине, и в психологии заикающегося человека.

2

Белая рубашка, цветы, школьный красивый новый костюм. Тёплым сентябрьским утром пошёл я в школу. Счастью не было предела. Такая же звонкая, крикливая малышня, как и я, окружала меня, в душе пели птички: уже не детсад, это уже школа – всё серьёзно. Помню, поставили нас по парам, девочка с мальчиком, мы взялись за руки – так торжественно – школьная линейка, музыка с колонок на всю округу и песня:

«Учат в школе, учат в школе, учат в школе…» «Малышей не обижать…»

Девочка спросила у меня вдруг:

– Как тебя зовут?

А я, как та ржущая лошадь, начал махать головой назад и в судорогах пытался произнести своё имя, но ничего не вышло, и с отчаянием отвернулся. Девочка как бы понимающе посмотрела на меня, промолчав в свою очередь. А когда заходили в класс после линейки, я наблюдал такую картину: эта девочка разговаривала со своей мамой и тыкала пальцем на меня. Я думаю, она говорила не о симпатии ко мне, – явно девочка никогда не видела такого мальчика, и это её повергло в шок. Мама ей что-то сосредоточенно объясняла. Думаю, она говорила:

– Плохо ему, болеет он сильно.

Я был очень молчалив и наблюдателен – моя болезнь заставила быть меня таким. Я очень тонко чувствовал взгляд и отношение к себе. В основном они были сочувственными, но иногда и насмешливыми. Я уже тогда понимал, как и с кем себя вести. Да, мама девочки была права: как я сильно страдал, как мучился, как меня бесила моя неполноценность – получеловек, который не может даже имени своего сказать, не говоря уже о фамилии и всём остальном, просто по-детски поговорить я не мог! Как я завидовал людям, как я им заглядывал в рот, когда они разговаривали и произносили слова, – для меня это была фантастика, какая-то другая планета! Вот тогда я себе сказал: «Вы мне будете заглядывать в рот, что бы я ни говорил, я добьюсь этого, чего бы мне ни стоило!» Боже мой, как вспомню, насколько было больно моей маленькой душе, как обидно, что я не «как все», аж горло сжимает, и сколько было слёз, невидимых миру, из жалостливых детских глазок, и сколько их будет потом, накрывающих пеленой и безысходностью. Слёзы с трудом держу.

Начался учебный процесс – всё новое, всё неизведанное, непонятное, непостижимое, новые отношения маленьких людей, свои характеры, своё «Я», новые знакомства. И они, конечно, недопонимали этого «чудного» мальчишку, который разговаривал только двумя словами «да» и «нет», активно кивал головой и при каждом вопросе улыбался своей широкой улыбкой, иногда делал пассы руками, активно жестикулируя и улыбаясь. Но всё-таки я начал ощущать неприязнь, свойственную детям, в силу их известной природной жестокости, выраженную в открытой форме или завуалированно. Как бы я ни скрывал своё заикание и ни пытался его утаить, на моём лице отражалось всё.

К лету вспомнили о тяжёлой артиллерии – моей бабушке родной, моего бати маме. Судьба её достаточно интересна. Родилась в начале двадцатого века в бедной семье, никогда не посещала школу, не умела ни читать, ни писать, занималась тяжёлой колхозной и домашней работой – просто физически не хватало времени. Да и не нужна особенно в те времена была наука школьная, задача была прокормиться, и в деревнях выживали как могли – тяжелейшим трудом с раннего утра и до поздней ночи, что характерно – ежедневно, без выходных. Как-то она рассказывала своё видение. Когда ей было четырнадцать лет, во сне, когда на часок прилегла в самый пик жары, к её кровати подошёл маленький, седой, с бородкой, очень опрятный старичок. Она акцентировала внимание на слове «маленький» и рукой показала себе по пояс – примерно метр двадцать. Он положил свою руку ей на голову – она говорила, что очень отчётливо чувствовала тёплую руку старика, – и спокойным тихим голосом произнёс:

– Детка, ты будешь лечить людей. Я даю тебе такую власть.

И так же, как таинственно появился, он исчез. Бабушка говорила, что того старичка она видела в церкви, на иконе. К ней приходил Николай Угодник. Бабушка, конечно, была напугана всем происходящим после

своего пробуждения и, рассказывая своё видение своей маме, которая была глубоко верующим человеком, услышала в ответ, что это всё не случайно, если приходят во сне такие святые, а тем более кладут свою руку, – значит, будут изменения в судьбе, и ждёт озарение в чём-то. Спустя короткое время девочка Валя (так звали мою бабушку) начала вдруг читать молитвы, которых она никогда не знала и не слышала, и по чьей-то воле они были исцеляющие. Не знаю уж, как поняли, что эти молитвы чудодейственны, но со временем всё село и окрестности стали ездить на исцеление к бабушке. Значит, был толк в том, что она читала над головами бедствующего, и, видимо, был результат, и людям действительно становилось лучше, и недуг уходил, а иначе бы не атаковали её ежедневно и не записывались в очередь на неделю вперёд. Да и откуда ей была знакома анатомия тела человеческого, но к ней ехали с вывихом рук и ног, с переломами, с сорванными спинами – и она помогала, ставила на свои места косточки, а те, кого привозили на костылях, сами вставали и шли после её врачеваний. Чудо? Думаю, да – она была награждена высшими силами. Почему она? Только им известно и неподвластно нашему маленькому разуму. Я сам был сорвиголова, и много раз меня мой батя возил с вывихами к бабушке, а уезжал я от неё с полной постановкой костей на место, и заживало, как на собаке. Она делала какие-то мази сама, по только ей ведомым рецептам, из желчи – то ли куриной, то ли утиной; помню: вонючая-вонючая, но рана, помазанная этой желчью, затягивалась на глазах. Помню случай: пошли мы на рыбалку летом с братом на пруд, забредать занавеской, раков ловить этим бреднем-занавеской. Я-то маленького росточка был, а брат – под два метра, и нужно было этой занавеской под берегом захватывать воду и вытягивать на берег – раки-то в норах сидят возле берега. Мне удобно – рост позволяет немного наклониться и зачерпнуть воду бреднем, а когда рост два метра, удобств немного стоять по колено в воде, и брат становился на колени, чтобы было полегче. Ловили-ловили, и вдруг такой вой и крик нечеловеческий: брат встаёте колен, а у него одно колено так распанахано, аж чашечка видна, и кровь как с кабана льёт, кожа разошлась так сильно, что спичечный коробок засунуть можно. В общем, на дне была разбитая бутылка, и он на неё встал коленом. Еле дошли домой к бабушке, а там уже дело мастера боится: какой-то бодягой намазала, и так пять дней подряд – рана зажила, был шрам, а впоследствии и шрам пропал.

Любил я эту деревню, благо она находится в двадцати минутах от города, и к бабушке с дедом всегда приезжал с радостью. Сколько себя помню, как заходишь во двор, то бабушка всегда в суете бегала, и всегда босиком, всегда ждала нас, болезни её не брали, вот не вспомню такого случая, чтобы она лежала болела, – всё-таки люди старой закалки, а сейчас увидишь человека босиком – так напоминает пришествие Христа. Скотный двор курлыкал разными голосами – кого у неё только не было: и гуси, и утки, и индюки, и цыплята, и куры. Серьёзное хозяйство, с пяти часов утра и до позднего вечера за ним следила: то накормить, то воды налить, то на выгон вывести – поражался её работоспособности. Огород – отдельная тема: как выйдешь в начало его – так конца и края не видно, метров двести, а то и триста. А чего там, в этом огороде, только не было, какие вкусные груши, яблоки, персики, арбузы, дыни – боже мой! Днями ходи и чавкай ту же смородиу, четырёх видов – одним словом, деревня – житница. К слову, сейчас заезжаешь в село или деревню, а запаха живности уже не слышно, всё стало цивилизованно, газ у всех проведён, русской печки дымка не увидишь и не почувствуешь. А цветочные палисадники какие огромные были у неё, постоянно ухоженные, подвязанные, подстриженные, и всё она успевала, а когда привозили кого-то на излечение, всё бросала и занималась «клиентом», денег никогда не брала за свою работу, только натур-продуктом: яйцо, мука и т. д., и то, если люди сами считали дать, в знак благодарности.

– Унучок мий, приихав! – с улыбкой и с распахнутыми объятьями она принимала меня. Прижмёт, помню, крепко и целует, куда губами доберётся: в макушку, в щёки, в лоб. Искренняя и чистейшая доброта и любовь от неё исходили.

На летних каникулах отвозили меня к ней на пару недель, и находился я у них с радостью, ничего не давала мне делать; отдыхай и свежим воздухом дыши, иди в огород и лопай, что захочешь. Ни шума, ни криков, ни повышенных голосов я не слышал, берегли меня, и, конечно, молитвы три раза в день. На улице жара, сущий ад, она меня заведёт в хату, ставни днём всегда были закрыты, а в хате прохладно, печкой русской пахнет, и деревенский особый запах гуляет в помещении. Тишина, только часы с кукушкой, на гирьках тик-так, тик-так да кукушка иногда вылезет из своего дупла и сообщит, который час.