Зак и Мия
Шрифт:
– Давай доиграем, – прошу я.
– А если человек совсем один? Как этот, как его, помнишь?
– Может, человек как раз и хочет побыть один.
Ну правда. Это что, ненормальное желание?
– Тс-сс!
За стеной снова голоса. Слов не разобрать – все-таки между палатами гипсокартонная стена сантиметров в шесть толщиной.
– Разговаривают две женщины, – сообщает мама. Зрачки ее расширяются, и она поджимает губы, прислушиваясь к гулу гласных. – Одна постарше другой.
– Хватит шпионить, – морщусь я, но это бесполезно. Голоса между
– Да что там происходит? – удивляется мама, и я протягиваю ей свой пустой стакан, намекая, что можно приложить его к стене по-шпионски.
– Да ну тебя, – отмахивается мама, но потом решает уточнить: – А что, помогает?
Не то чтобы в моей семье никогда не ссорились. Несколько лет назад, бывало, мама и Бекки срывались друг на друге по любому поводу и собачились, как истые ротвейлеры. Папа и Эван тогда сваливали куда подальше, обычно на оливковую ферму, где не было слышно ругани. Я же, как правило, оставался на веранде, не решаясь оставить маму с сестрой наедине.
Когда Бекки исполнилось восемнадцать, ссоры утратили былой накал. Поспособствовало и то, что сестра переехала в бывший домик рабочих по соседству. Сейчас ей двадцать два, она ждет ребенка, и они с мамой очень близки. Обе по-прежнему упертые до чертиков, но теперь научились смеяться друг над другом.
В палате № 2 не смеются. В голосах слышна угроза. Выругавшись, кто-то выходит вон, наверняка желая хлопнуть дверью, но там доводчик, из-за которого она закрывается мягко, с флегматичным, ничуть не насыщающим звуком. Раздаются торопливые шаги по коридору. Мимо окошка в моей двери проносится невысокая женщина – голова едва попадает в поле зрения, – но я успеваю разглядеть очки в коричневой оправе и черепаховую заколку-краб, которой собраны волосы песочного цвета. Одной рукой женщина держится за шею.
Мама вытянулась, как сурикат. Бросив взгляд на дверь, затем на стену, она уставилась на меня. Проведя двадцать дней в палате № 1, она отвыкла, что существует реальность, где люди бывают вспыльчивы, как подростки в школьной столовой, налетая на кого-нибудь с подносом. Она забыла, что в мире встречаются и гнев, и эгоизм.
Я вижу, как она готовится к броску вслед за женщиной: догнать, предложить булочек, чаю и жилетку.
– Мам, не надо.
– Чего не надо?
– Завтра ее утешишь.
– Думаешь, лучше подождать?..
Я думаю, что и новенькой, и этой женщине сейчас нужно что-то понадежнее маминой жилетки. Например, алкоголь. Или диазепам. Многозначительно щелкая буквами по доске, я выкладываю слово «ОЦТАНЬ», но мама не реагирует. Ее волнует другое:
– Зачем же так ссориться? В раковом-то отделении? Можно же как-то, я не знаю…
Внезапно из-за стены, как из громкоговорителя, жахает вокал.
– Ч-чтоза…
К голосу подключается бит, да такой, что мы подскакиваем. Мама роняет буквы.
Музыка, если это можно так назвать, вторгается в мою палату на громкости, прежде неслыханной
Мама ползает на четвереньках под кроватью, собирая буквы, а палата пульсирует от электро-попа. «Щипнул лукавый купидон», «теперь мне срочно нужен он». Я слышал эту песню пару лет назад.
Когда мама поднимается с пола, у нее в руках «Т» и «Ь», клубничный бальзам для губ и мятная конфетка.
– Это кто ж так надрывается? – спрашивает она.
– Откуда я знаю?
Зато я знаю, что такая попса оскорбляет мой слух.
– Прям ночной клуб тут устроили, – говорит мама.
– Можно подумать, ты ходишь по ночным клубам.
Вскинув бровь, мама разворачивает конфетку. Справедливости ради, я сам никогда не был в ночном клубе, и мы оба не вправе судить о корректности сравнения. Уровень громкости скорее сопоставим с безобидной школьной дискотекой, но мы, привыкшие к тишине и пенсионерам за стенкой, были потрясены.
– Это не Шер? Мне когда-то нравилась Шер…
Я не разбираюсь в исполнительницах без фамилий. Рианна, Бейонсе, Пинк, кто там был еще… Песня продолжает сотрясать гипсокартон.
И тут до меня доходит. У новой соседки Гага головного мозга. Это же надо – чтоб одновременно и рак, и плохой вкус!
–.. погоди, может, это Мадонна?
– Твой ход, – напоминаю я, пересекая «ЛАПУ» словом «ПЕНЬ». Из-за стенки доносится: «Охота покрутиться на твоем шесте». Вот как это можно слушать?
Мама наконец отправляет конфету в рот и вздыхает:
– Видимо, совсем еще девчонка…
Молодые пациенты расстраивают ее больше пожилых. Она задерживает на мне взгляд, по-видимому, вспомнив, что я тоже, мягко говоря, не стар, затем опускает глаза и начинает разглядывать буквы в своих руках. Сосредоточенно, словно надеясь собрать из них слово, которое, наконец, придаст происходящему смысл.
Я знаю, о чем она думает. Увы, я теперь слишком хорошо ее знаю.
– Хорошие колонки, – заключает мама.
– В каком смысле?..
– Нужно будет твои тоже привезти. Или купить новые. Вот как раз завтра буду в магазине…
– Лучше отбери у соседки.
– Ну ладно тебе. Девочка просто в стрессе.
– Я тоже! Эта музыка повышает мне лейкоциты!..
Между прочим, я только отчасти шучу.
Песня подходит к концу, но облегчения это не приносит, поскольку трек сразу же начинает играть заново. Нет, как можно? Мало того, что новенькая слушает Леди Гагу на такой громкости – она еще и циклится на одной песне!
– Твой ход, – заявляет мама и, надо же, выкладывает на доске слово «ХОД». Затем она выуживает из мешочка четыре новые буквы. Все с таким видом, будто ничего особенного не происходит, и мы совершенно не подвергаемся звуковому насилию. Я решаю проконстатировать очевидное: