Закат и падение Римской Империи. Том 2
Шрифт:
павшего к его ногам тирана. Такие принципы и такие примеры мало-помалу подготовили торжество римских первосвященников, попиравших своими ногами королей.
VI.Каждое правительство, допускающее выражение народной воли, знакомо по опыту с влиянием и натурального, и искусственного красноречия. Внезапно всех увлекающий сильный импульс воодушевляет самые холодные натуры и потрясает самые твердые умы; тогда каждый слушатель поддается влиянию и своих собственных страстей, и страстей окружающей его толпы. Гибель гражданской свободы наложила печать молчания на уста афинских демагогов и римских трибунов; церковная проповедь, по-видимому, занимающая значительное место между делами христианского благочестия, не была введена в древние храмы, и слух монархов никогда не оскорблялся грубыми звуками общепонятного красноречия до тех пор, пока во всей империи не появились на церковных кафедрах священные ораторы, обладавшие такими преимуществами, которые не были знакомы их светским предшественникам. Аргументы и риторика светской трибуны тотчас вызывали возражение со стороны искусных и энергичных антагонистов, сражавшихся со своими противниками равным оружием, а истина и разум могли извлекать некоторую для себя пользу из столкновения борющихся страстей. Но епископ или какой-нибудь способный пресвитер, которому епископ осмотрительно передавал права проповедника, обращался - не опасаясь быть прерванным или услышать возражение - к покорной толпе, ум которой уже был подготовлен и подавлен внушительными религиозными церемониями. Так строга была субординация в кафолической церкви, что с сотни церковных кафедр Италии и Египта могли одновременно раздаваться одни и те же звуки, если только они были настроены мастерской рукой римского или александрийского митрополита. Цель такого учреждения была похвальна, но его плоды не всегда были благотворны. Проповедники рекомендовали исполнение общественных обязанностей, но восхваляли достоинства монашеской добродетели, которая мучительна для тех, кто ею отличается, и бесполезна для человечества. Их воззвания к благотворительности обнаруживали тайное желание, чтоб духовенству было дозволено употреблять богатства верующих
VII.Представители христианской республики собирались регулярно весной и осенью каждого года, и эти соборы распространяли дух церковной дисциплины и церковного законодательства по всем ста двадцати провинциям Римской империи. Архиепископ или митрополит был уполномочен законами созывать викарных епископов своей провинции, рассматривать их поведение, отстаивать их права, проверять их верования и взвешивать достоинства кандидатов, избранных духовенством и народом для замещения вакантных мест в епископской корпорации. Первосвятители Рима, Александрии, Антиохии, Карфагена и впоследствии Константинополя, пользовавшиеся более обширной юрисдикцией, созывали многочисленные собрания из подведомственных им епископов. Но созвание больших и чрезвычайных соборов было привилегией одного императора. Всякий раз, как дела церкви требовали этой решительной меры, он рассылал не допускавшие возражений приглашения епископам или депутатам от каждой провинции вместе с разрешением пользоваться почтовыми лошадьми и достаточной денежной суммой на покрытие расходов путешествия. В раннюю пору, когда Константин был скорее покровителем, нежели последователем христианства, он предоставил разрешение возникших в Африке религиозных споров созванному в Арелате собору, на который епископы Йорка, Трира, Милана и Карфегена съехались как друзья и братья для того, чтоб обсудить на своем родном языке общие интересы латинской, или западной, церкви. Через одиннадцать лет после того более многочисленное и более знаменитое собрание было созвано в Никее, в Вифинии, для того чтоб своим окончательным решением прекратить утонченные разногласия, возникшие в Египте касательно Св. Троицы. Триста восемнадцать епископов явились на зов своего милостивого повелителя: число лиц духовного звания разного ранга, различных сект и наименований доходило, как полагают, до двух тысяч сорока восьми. Греки лично явились на собрание, а согласие латинов было выражено легатами римского первосвященника. Сессия, продолжавшаяся около двух месяцев, была часто удостаиваема личного присутствия императора. Оставив у входа свою стражу, он садился (с дозволения собора) на возвышенное седалшце посреди залы. Константин слушал с терпением и говорил с скромностью, и в то время как он влиял на ход прений, он смиренно утверждал, что он служитель, а не судья апостольских преемников, этих представителей религии и Бога на земле. Такое глубокое уважение неограниченного монарха к бессильному и безоружному собранию его собственных подданных можно сравнить только с тем уважением, которое выказывали к сенату римские монархи, державшиеся политики Августа. Философ, наблюдавший в течение пятидесяти лет за превратностями человеческой судьбы, мог видеть Тацита посреди членов римского сената и Константина посреди членов Никейского собора. И отцы Капитолия, и отцы церкви одинаково утратили добродетели основателей их могущества, но так как уважение к епископам пустило более глубокие корни в общественном мнении, то они поддерживали свое достоинство с более приличным высокомерием и иногда мужественно сопротивлялись желаниям своего государя. Время и успехи суеверия изгладили воспоминания о слабостях, страстях и невежестве, унижавших эти церковные собрания, и кафолический мир единодушно подчинился непогрешимым решениям вселенских соборов.
ГЛАВА XXI
Преследование еретиков.
– Секта донатистов.
– Споры, вызванные Арием.
– Афанасий.
– Тревожное состояние церкви и империи при Константине и его сыновьях.
– Терпимость язычества. 312-361 г.н.э.
Признанные похвалы служителей церкви увековечили славу монарха, потворствовавшего их страстям и соблюдавшего их интересы. Константин доставил им безопасность, богатства, почести и средства для мщения, а поддержание православной веры стало считаться за самую священную и самую важную обязанность гражданских должностных лиц. Миланский эдикт - эта великая хартия религиозной терпимости - утвердил за каждым нз подданных Римской империи право выбирать и исповедовать свою собственную религию. Но эта неоценимая привилегия была скоро нарушена: вместе с познанием истины император впитал в себя принципы религиозного угнетения, и торжество христианства обратилось в невыносимый гнет для тех сект, которые не сходились в убеждениях с кафолической церковью. Константин пришел без труда к тому убеждению, что еретики, осмеливавшиеся оспаривать его мнения или не подчиняться его приказаниям, были виновны в самом бессмысленном и самом преступном упорстве и что своевременное применение некоторых мер строгости может спасти этих несчастных от вечной гибели. Император поспешил устранить священнослужителей и проповедников различных иноверческих сект от всякого участия в наградах и привилегиях, которыми он так щедро осыпал православное духовенство. Но так как сектанты могли бы существовать и под бременем монаршей немилости, то немедленно вслед за покорением востока был издан эдикт, предписывавший их совершенное истребление. После предисловия, полного раздражения и упреков, Константин безусловно воспрещает сборища еретиков и приказывает конфисковать все их общественные имущества в пользу или казны, или кафолической церкви. К числу тех сект, против которых была направлена императорская строгость, как кажется, принадлежали: приверженцы Павла Самосатского;
фригийские монтанисты, отличавшиеся непрерывным рядом восторженных пророков; новациане, решительно отвергавшие мирскую пользу покаяния; маркиониты и валентиниане, под чьим руководящим знаменем мало-помалу соединились различные гностики Азии и Египта, и, может быть, манихеи, незадолго перед тем принесшие из Персии более искусную смесь восточного богословия с христианским. Намерение искоренить название или, по меньшей мере, остановить распространение этих ненавистных ересей приводилось в исполнение с энергией и успехом. Некоторые из уголовных наказаний были заимствованы слово в слово из эдиктов Диоклетиана против христиан, и этот способ обращения в истинную веру был одобрен теми самыми епископами, которые испытали на самих себе тяжесть угнетения и которые вступались за права человечества. Впрочем, два факта, которые сами по себе незначительны, служат доказательством того, что душа Константина не была еще совершенно заражена религиозным усердием и ханжеством. Прежде нежели произнести приговор над манихеями и родственными с ними сектами, он решился тщательно исследовать характер их религиозных принципов. Как будто не доверяя беспристрастию своих советников из духовного звания, он возложил это щекотливое поручение на одного гражданского сановника, которого он уважал за ученость и скромность, но о продажности которого он, вероятно, ничего не знал. Император скоро пришел к убеждению, что он слишком поспешно осудил православные верования и примерную нравственность новациан, расходившихся с церковью только в некоторых правилах дисциплины, может быть, небезусловно необходимых для вечного спасения. Поэтому он издал особый эдикт, освобождавший их от установленных законами общих уголовных наказаний, позволил им выстроить церковь в Константинополе, стал относиться с уважением к чудесам их святых, пригласил их епископа Акезия на Никейский собор и только позволил себе легкие и фамильярные шуточки насчет строгости его учения, которые нельзя было принять из уст монарха иначе как с одобрением и признательностью.
Жалобы и взаимные обвинения, с которыми стали осаждать трон Константина, лишь только смерть Максенция подчинила Африку его победоносному оружию, не могли служить назиданием для не вполне уверовавших новообращенных. Он с удивлением узнал, что провинции этой обширной страны, простиравшейся от пределов Кирены до Геркулесовых столбов, были раздираемы религиозными распрями. Причиной раздоров было двойное избрание в Карфагенской церкви, занимавшей по своему рангу и богатству второе место между западными церквами. Цецилиан и Майорин были два соперника, спорившие из-за звания африканского архиепископа; а смерть последнего из них скоро очистила место для Доната, который по своим выдающимся дарованиям и по своим мнимым добродетелям был самой твердой опорой своей партии. Преимущества Цецилиана, основанные на том, что он был посвящен ранее своего соперника, теряли свою силу ввиду противозаконной или, по меньшей мере, непристойной торопливости, с которой его рукоположили в епископское звание, не дожидаясь прибытия нумидийских епископов. Авторитет этих епископов, которые в числе семидесяти осудили Цецилиана и рукоположили Майорина, в свою очередь был ослаблен личными пороками некоторых из них, а также женскими интригами, нечестивыми денежными сделками и бесчинствами, в которых обвиняют этот Нумидийский собор. Епископы двух враждебных партий с одинаковым жаром и упорством утверждали, что их противники лишили себя всех своих прав или по меньшей мере опозорили себя ужасным преступлением - тем, что выдали Св. Писание офицерам Диоклетиана. Из их взаимных обвинений и вообще из всех подробностей этого дела можно заключить, что последнее гонение разожгло усердие африканских христиан, но не исправило их нравов. Такая разделенная на партии церковь была неспособна к беспристрастному отправлению правосудия; эта тяжба рассматривалась, одним вслед за другим, пятью трибуналами, назначенными императором,
Но этот случай, сам по себе столь ничтожный, что он едва ли имеет право занимать место в истории, породил тот достопамятный раскол, который раздирал африканские провинции более трехсот лет и угас лишь вместе с самим христианством. Непоколебимая любовь к свободе и фанатизм, которые одушевляли донатистов, заставили их отказаться от повиновения узурпатору, избрание которого они считали неправильным и духовную власть которого они не признавали. Будучи исключены из гражданского и религиозного общения с человеческим родом, они смело произнесли отлучение от церкви над всеми, кто принял сторону Цецилиана и тех изменников, от которых он принял мнимое рукоположение в епископы. Они с уверенностью и почти с торжеством утверждали, что преемничество апостольской власти было прервано, что все епископы Европы и Азии были поражены преступной заразой раскола и что прерогативы кафолической церкви принадлежат лиге избранной части африканских верующих, которая одна сохранила ненарушимыми чистоту веры и правила церковного благочиния. С этой суровой теорией они соединяли такой образ действий, который был вовсе несогласен с правилами христианского милосердия. Всякий раз, как они приобретали нового последователя, хотя бы из отдаленных восточных провинций, они снова совершали над ним священные обряды крещения и рукоположения, так как считали недействительными те, которые уже были совершены руками еретиков и раскольников. Епископов, молодых девушек и даже чистых от всякого греха детей донатисты подвергали публичному покаянию, прежде чем допустить к св. причастию. Если они вступали в обладание церковью, в которой прежде того священнодействовали их кафолические противники, они очищали оскверненное здание с такой же бдительной заботливостью, с какой стали бы очищать храм, в котором совершалось поклонение идолам. Они обмывали пол, обчищали стены, сжигали алтарь, который обыкновенно делался из дерева, расплавливали священные сосуды и бросали освященные просфоры собакам, сопровождая все эти действия такими позорными церемониями, какие только можно было придумать для того, чтоб разжечь в сделать непримиримой взаимную вражду религиозных партий. Несмотря на такое взаимное непреодолимое отвращение, приверженцы обеих партий, хотя и чуждавшиеся друг друга, но жившие вперемежку во всех африканских городах, имели одинаковый язык и нравы, одинаковое усердие и ученость, одинаковую веру и богослужение. Гонимые гражданскими и церковными властями, донатисты все-таки удерживали эа собой численное превосходство в некоторых провинциях, и в особенности в Нумидии, и четыреста епископов признавали над собой юрисдикцию их архиепископа. Но неукротимый дух сектантства иногда снедал жизненные силы самой секты, и недра этой еретической церкви терзались внутренними раздорам. Четвертая часть донатистских епископов перешла под самостоятельное знамя максимианистов. Узкая и уединенная тропа, проложенная их первыми руководителями, все более и более удаляла их от общения с человечеством. Даже ничтожная секта рогациан имела смелость утверждать, что, когда Христос придет на землю судить смертных, он найдет, что истинное его учение сохранилось лишь в нескольких ничтожных деревушках Кесарийской Мавритании.
Ересь донатистов ограничивалась пределами Африки, но более широко распространившееся зло от споров касательно Св. Троицы мало-помалу проникло во все части христианского мира. Первая возникла от случайной ссоры, вызванной употреблением во зло свободы, а второе истекало из возвышенной и таинственной аргументации, возникшей от употребления во зло философии. Со времен Константина до времен Хлодвига и Феодориха мирские интересы римлян и варваров были тесно связаны с богословскими спорами по поводу учения Ария. Поэтому историку должно быть дозволено приподнять покрывало с святилища и проследить влияние разума и веры, заблуждений и страстей со времен Платоновой школы и до разрушения и упадка Римской империи.
Ум Платона, просветившись своими собственными размышлениями или основанными на преданиях научными познаниями египетских жрецов, осмелился взяться за исследование таинственных свойств Божества. Когда он возвысился до мысленного созерцания первой существующей сама собою необходимой причины вселенной, афинский мудрец был неспособен понять, каким образом несложное единство ее сущности может допускать бесконечное разнообразие отдельных и последовательных идей, образующих совокупность духовного мира, - каким образом Существо совершенно бестелесное могло привести в исполнение этот удивительный план и придать пластические формы грубому и самобытному хаосу. Тщетная надежда выпутаться из затруднений, которых никогда не будет в состоянии преодолеть слабый человеческий ум, вероятно, и побудила Платона рассматривать свойства Божества в его трех видоизменениях - в первопричине, в разуме или Logos’e, в душе или духе вселенной. Его поэтическое воображение иногда придавало этим метафизическим отвлеченностям определенные формы и одушевляло их: три первоначальных (archical) принципа представлены в системе Платона тремя богами, связанными друг с другом таинственным и невыразимым произрождением, а Логос рассматривался под более доступным для понимания характером Сына Вечного Отца - Творца и Правителя мира. Таково, как кажется, было тайное учение, которое осторожно проповедовалось вполголоса в садах Академии и которое, по словам позднейших последователей Платона, могло быть вполне понятно лишь после прилежного тридцатилетнего изучения.
Завоевания македоян распространили в Азии и Египте язык и ученость Греции, а богословская система Платона преподавалась с меньшей сдержанностью и, может быть, с некоторыми улучшениями в знаменитой александрийской школе. По приглашению Птолемеев многочисленная иудейская колония поселилась в их новой столице. В то время, как большинство этих переселенцев довольствовалось исполнением установленных обрядов и занималось выгодными торговыми операциями, некоторые из иудеев, отличавшиеся более просвещенным умом, посвятили свою жизнь на религиозные и философские размышления. Они с усердием изучали и с горячностью усвоили богословскую систему афинского философа. Но их национальная гордость была бы унижена чистосердечным признанием своей прежней бедности, и они стали смело выдавать за священное наследство, доставшееся им от предков, те золотые вещи и драгоценные каменья, которые они так незадолго перед тем похитили у повелителей египтян. За сто лет до рождества Христова философский трактат, носивший на себе явные признаки слога и мыслей платоновской школы, был издан александрийскими иудеями и единогласно признан за подлинный и неоценимый остаток боговдохновенной мудрости Соломона. Таким же сочетанием учения Моисея с греческой философией отличаются сочинения Филона, написанные большей частью в царствование Августа. Материальная душа вселенной могла оскорблять благочестие иудеев, но они применили характер Логоса к Иегове Моисея и патриархов, и Сын Бога был низведен на землю под видимой и даже человеческой внешностью для того, чтоб исполнить те интимные обязанности, которые кажутся несовместимыми с натурой и атрибутами первопричины всех вещей.
Красноречие Платона, имя Соломона, авторитет александрийской школы и одобрение иудеев и греков были недостаточны для того, чтоб удостоверить истину таинственного учения, которое могло привлекать к себе рациональные умы, но не могло удовлетворять их. Только вдохновленный Богом пророк или апостол мог приобрести законное господство над верованиями человеческого рода, и теология Платона могла бы навсегда остаться смешанной с философскими грезами Академии, Портика и Ликея, если бы имя и божественные атрибута Логоса не были подтверждены божественным пером последнего и самого возвышенного из евангелистов. Христианское откровение, завершившееся в царствование Нервы, раскрыло перед всем миром поразительную тайну, что Логос, который был вечно с Богом и сам был Бог, который все создал и для которого все было создано, воплотился в лице Иисуса Назаретского, родившегося от девы и претерпевшего смерть на кресте. Кроме общего намерения утвердить божественные отличия Христа на незыблемом основании, самые древние и самые почтенные из церковных писателей приписывали евангельскому богослову особую цель - а именно желание опровергнуть две противоположные одна другой ереси, нарушавшие спокойствие первобытной церкви. I. Вера эбионитов и, быть может, также вера назареев была груба и несовершенна. Они чтили Иисуса, как величайшего из пророков, одаренного сверхъестественной добродетелью и могуществом. Они относили к нему и к его будущему царствию все те предсказания еврейских оракулов, которые относились к духовному и вечному царствию Мессии. Некоторые из них, быть может, и признавали, что он родился от девы, но они упорно отвергали предшествовавшее существование и божественные совершенства Логоса или Сына Божия, так ясно указанные в Евангелии св. Иоанна. Почти через пятьдесят лет после того эбиониты, о заблуждениях которых Юстин Мученик отзывается не с такой строгостью, какой они, по-видимому, заслуживают, - составляли весьма незначительную часть христианского общества. II. Гностики, носившие название докетов, впали в противоположную крайность: они признавали божественную натуру Христа, но отвергали в нем человеческую натуру. Воспитанные в школе Платона и свыкшиеся с возвышенной идеей Логоса, они охотно допускали, что самые чистые зоны или эманации Божества могут принимать наружные формы и внешний вид смертных, но они тщетно настаивали на том, что несовершенства материи несовместимы с чистотой небесной субстанции. В то время, как кровь Христа еще дымилась на Голгофе, докеты сочинили нечестивую и нелепую гипотезу, что будто он не родился из чрева Девы, а сошел на берега Иордана в форме вполне развитого мужчины, что он был узнан как своими врагами, так и своими последователями и что исполнители приказаний Пилата изливали свою бессильную ярость над призраком, который, по-видимому, испустил дух на кресте и воскрес через три дня из мертвых.