Закат и падение Римской Империи. Том 2
Шрифт:
непристойным оскорблениям. Участь Гермогена научила преторианского префекта Филиппа действовать в подобных случаях более осмотрительно. Он в самых любезных и почтительных выражениях пригласил Павла прибыть на минеральные воды в Зевксипп, откуда было устроено тайное сообщение с дворцом и с морем. Павел был посажен на корабль, который стоял наготове у садовой лестницы и который немедленно отплыл, так что жители Константинополя еще ничего не знали об этом предумышленном святотатстве, в то время как их епископ уже был на пути к Фессалонике.
Они скоро с удивлением и негодованием увидели, как отворились дворцовые ворота и как узурпатор Македоний сел рядом с префектом на высокой колеснице, которую окружал отряд гвардейцев с обнаженными мечами. Эта воинственная процессия двинулась по направлению к собору; тогда ариане и католики устремились к этому важному посту, чтоб скорее занять его, и три тысячи сто пятьдесят человек лишились жизни среди вызванного общим смятением беспорядка. Поддерживаемый регулярными военными силами Македоний одержал решительную победу; но его владычество нарушалось смутами и мятежами, а для того, чтоб поддерживать и разжигать пламя внутренних раздоров, оказывались достаточными такие мотивы, которые, по-видимому, не имели никакой связи с предметом спора. Так как капелла, в которой было положено тело Константина Великого, пришла в разрушение, то епископ перенес эти почтенные смертные останки в церковь Св. Акакия. Партия, стоявшая за Homoousion, стала выдавать эту благоразумную и даже благочестивую меру за преступное святотатство. Противники немедленно взялись за оружие; освященная почва сделалась их полем битвы, и один из церковных историков рассказывает - как действительно случившийся факт, а не ради риторических прикрас, - что находившийся перед церковью колодец был наполнен доверху кровью, которая текла из него ручьем в портики и соседние дворы. Писатель, который приписал
Констанций, жестокий и деспотический нрав которого не всегда нуждался для своего проявления в действительной преступности и в сопротивлении, был выведен из терпения происходившими в его столице смутами и преступным поведением партии, восстававшей против власти и религии своего государя. Он с чрезвычайной строгостью подверг ее обычным наказаниям смертью, ссылками и конфискацией имуществ, а греки до сих пор еще чтят память двух церковнослужителей , одного чтеца и одного поддиакона, которые обвинялись в умерщвлении Гермогена и были обезглавлены у ворот Константинополя. В силу изданного Констанцием эдикта против католиков, который не был признан достойным занимать место в Кодексе Феодосия, всякий, кто отказывался от общения с арианскими епископами, и в особенности с Македонием, лишался привилегий духовного звания и прав христианина; этих людей заставили отказаться от пользования их церквами и строго запретили им устраивать сборища внутри городских стен. Исполнение этого несправедливого закона во Фракии и в Малой Азии было поручено усердию Македония; гражданским и военным властям было приказано исполнять его требования, а совершенные этим полуарианским тираном жестокости для поддержания homoiousion’a вышли из пределов того, что было приказано Констанцием, и запятнали царствование этого императора. Церковные таинства силою совершались над теми, кто не признавал Македония епископом и кто ненавидел его принципы. Обряд крещения совершался над женщинами и детьми, нарочно вырванными для этой цели из рук их друзей и родителей; приобщавшимся св. Таин держали рот открытым при помощи деревянной машинки, а освященный хлеб впихивали им силою в горло; груди молодых девушек или выжигали докрасна раскаленной яичной скорлупой, или безжалостно сжимали острыми и тяжелыми досками. Жившие в Константинополе и его окрестностях новациане были так сильно преданны учению о homoousion’e, что были достойны стоять наряду с самими католиками. Македоний узнал, что обширный округ в Пафлагонии почти сплошь населен этими сектантами. Он решился или обратить их в настоящую веру, или совершенно их истребить, а так как он не верил, чтоб отправка какого-нибудь миссионера могла принести в этом случае пользу, то он отрядил против мятежников четыре тысячи легионеров с приказанием подчинить его духовной власти территорию Мантиниума. Новацианские крестьяне, воодушевленные отчаянием и религиозной яростью, смело выступили навстречу вторгнувшемуся неприятелю, и, хотя многие из пафлагонцев пали в сражении, римские легионы были побеждены недисциплинированной толпой, вооруженной лишь косами и топорами; на поле битвы легли четыре тысячи солдат, за исключением очень немногих, спасшихся постыдным бегством. Преемник Констанция обрисовал в сжатой и энергической форме некоторые из бедствий, обрушившихся вследствие богословских распрей на империю и в особенности на ее восточные провинции в царствование такого императора, который был рабом и своих собственных страстей, и страстей своих евнухов. «Многих заключали в тюрьмы, преследовали и отправляли в ссылку; массы людей, которых называли еретиками, были умерщвлены, в особенности в Кизике и в Самосате. А в Пафлагонии, Вифинни, Галатии и многих других провинциях города и деревни обезлюдели и были совершенно разорены».
В то время как пламя арианских раздоров поглощало жизненные силы империи, африканские провинции страдали от своих особых местных врагов - от тех диких фанатиков, которые под именем циркумцеллионов составляли силу и позор партии донатистов. Строгое исполнение законов Константина раздражило умы и вызвало сопротивление; усиленные старания его сына Константа восстановить единение церкви усилили те чувства взаимной ненависти, которые были первой причиной разрыва, а насилие и подкуп, к которым прибегали императорские комиссары Павел и Макарий, доставили приверженцам раскола повод указывать на противоположность между принципами апостолов и поведением их мнимых преемников. Крестьяне, жившие в деревнях Нумидии и Мавритании, составляли свирепую породу людей, которая не вполне подчинялась авторитету римских законов, не вполне обратилась в христианскую веру, но вступалась за своих донатистских наставников с слепым и неистовым энтузиазмом. Они с негодованием выносили изгнание своих епископов, разрушение своих церквей и прекращение своих тайных сборищ. Насильственные меры, к которым прибегали представители правосудия, обыкновенно опиравшиеся на военную стражу, иногда встречали решительное сопротивление, а пролитая в этой борьбе кровь некоторых популярных духовных лиц внушала их грубым приверженцам горячее желание отомстить за смерть этих святых мучеников. Гонители иногда погибали жертвами своей собственной жестокости и опрометчивости, а случайное участие в каких-нибудь смутах заставляло виновных прибегать из отчаяния к восстанию. Изгнанные из своих жилищ донатистские крестьяне собрались многочисленными толпами на окраине Гетулианской степи и охотно переменили свои привычки к труду на праздную жизнь хищников, которая была освящена именем религии и которую наставники секты порицали лишь слегка. Вожди циркумцеллионов приняли титул: полководцы святых; так как у них было мало мечей и копий, то их главным оружием была уродливая и тяжелая палица, которую они называла израильтянином, а служивший для них боевым криком хорошо известный возглас «Хвала Господу!» наводил ужас на безоружные африканские провинции. Сначала их грабежи извинялись нуждой, но они скоро перестали довольствоваться лишь средствами продовольствия, стали бесконтрольно удовлетворять свою невоздержанность и жадность, стали жечь ограбленные ими селения и обратились в распутных тиранов над беззащитной страной. Земледельческие занятия и отправление правосудия прекратились, а так как циркумцеллионы уверяли, что они намерены восстановить первобытное равенство человеческого рода, уничтожить вкравшиеся в общество злоупотребления, то они открыли у себя безопасное убежище для рабов и должников, толпами стекавшихся под их священное знамя. Когда они не встречали сопротивления, они обыкновенно довольствовались грабежом; но малейшая оппозиция вызывала их на насилия и убийства, а некоторых католических священников, некстати выказавших свое усердие, эти фанатики пытали с самым утонченным варварством. Храбрость циркумцеллионов давала себя знать не одним только беззащитным противникам; они вступали в борьбу и с стоявшими в провинции войсками и даже иногда одерживали над ними верх, а в кровопролитном деле при Багае они напали в открытом поле, хотя и без успеха, на передовой кавалерийский отряд императорской гвардии. С донатистами, взятыми с оружием в руках, обходились так же, как с жившими в пустыне дикими зверями, и они скоро доказали, что были достойны такого обхождения; они безропотно умирали от меча, секиры или огня; а случаи отплаты такою же монетой умножались в быстро возраставшей пропорции и, увеличивая ужасы восстания, делали невозможным забвение взаимных обид. В начале настоящего столетия пример циркумцеллионов нашел себе подражание в гонении, отваге, преступлениях и энтузиазме камисардов, и если лангедокские фанатики превзошли нумидийских военными дарованиями, зато африканцы отстаивали свою дикую независимость с большею твердостью и непреклонностью.
Такие смуты бывают естественым последствием религиозной тирании; но ярость донатистов воспламенялась от особого и чрезвычайно странного вида безумия, которое - если оно действительно развилось между ними в такой сильной степени, как рассказывают, - не имело ничего себе подобного ни в какой стране и ни в каком веке. Многие из этих фанатиков были одержимы отвращением к жизни и желанием мученичества; им было все равно, каким способом и от чьей руки они погибали, лишь бы только их смерть была освящена желанием увеличить славу истинной веры и надеждой вечного блаженства. Иногда они грубо расстраивали празднества язычников и оскверняли их храмы с намерением вызвать со стороны самых усердных идолопоклонников отмщение за поруганную честь их богов. Иногда они силою проникали в суды и тем заставляли испуганных судей немедленно предавать их смертной казни. Они нередко останавливали на больших дорогах путешественников и добивались от них мученической смерти, обещая наградить их в случае их согласия и угрожая им немедленной смертью, если они не захотят оказать такой странной услуги. Когда у них не было никакого другого ресурса, они объявляли, что в назначенный день, в присутствии своих друзей и единоверцев, они бросятся головою вниз с какого-нибудь высокого утеса, и любопытным указывали немало пропастей, прославившихся многочисленностью таких религиозных самоубийств. В действиях этих бешеных энтузиастов, - которых одна партия превозносила, как мучеников за веру, а другая ненавидела, как жертв сатаны, - беспристрастный философ усматривает
Безыскусный рассказ о внутренних раздорах, нарушавших спокойствие церкви и позоривших ее торжество, может служить подтверждением замечаний одного языческого историка и оправданием жалоб одного почтенного епископа. Опыт привел Аммиана к убеждению, что злоба, которую христиане питали друг к другу, превосходила ту ярость, с которой дикие звери бросаются на людей, а Григорий Назианзин высказывает в самых трогательных выражениях свою скорбь по поводу того, что царство небесное превратилось, вследствие внутренних раздоров, в нечто похожее на хаос, на ночную бурю и даже на ад. Заносчивые и пристрастные писатели того времени, приписывая самим себе все добродетели и взваливая всю вину на своих противников, точно будто описывали войну ангелов с демонами. Но наш более спокойный ум не допускает, чтоб могли существовать такие чистые и цельные образцы чудовищных пороков или чудовищной святости; он признает, что враждовавшие между собою сектанты, называвшие самих себя православными, а своих противников еретиками, творили и добро и зло если не в одинаковой мере, то в такой, которая не может быть с точностью определена. Они были воспитаны в одной и той же религии и в недрах одного и того же гражданского общества. Их надежды и опасения и в здешней жизни, и в том, что касается жизни будущей, уравновешивались в одинаковой пропорции. С обеих сторон заблуждения могли быть невинны, вера могла быть искренна, а деяния могли быть или достойны похвалы, или преступны. Их страсти воспламенялись одними и теми же предметами, и они могли попеременно употреблять во зло сочувствие двора или народа. Метафизические идеи приверженцев Афанасия и приверженцев Ария не могли влиять на их нравственность, и они одинаково увлекались духом религиозной нетерпимости, который они черпали из чистых и простых принципов Евангелия.
Один из новейших писателей, вполне основательно поставивший перед написанной им самим историей почетные эпитеты политической и философской, обвиняет Монтескье в трусливой осмотрительности, потому что он не включил в число причин упадка империи закон Константина, безусловно запрещавший отправление языческого богослужения и оставлявший значительную часть его подданных без священнослужителей, без храмов и без всякой общественной религии. Из желания вступиться за права человечества этот историк-философ поверил двусмысленному свидетельству тех лиц духовного звания, которые слишком охотно приписывали своему любимому герою заслугу всеобщего гонения. Вместо того, чтобы ссылаться на воображаемый закон, который мог бы занимать блестящее место во главе императорских кодексов, мы можем с уверенностью указать на подлинное послание, с которым Константин обратился к приверженцам старой религии в такое время, когда он уже не скрывал своего обращения в христианство и когда уже никакой соперник не оспаривал у него верховной власти.
Он в самых настоятельных выражениях приглашает и увещевает подданных Римской империи подражать примеру их государя, но вместе с тем он объявляет, что те, которые все-таки будут закрывать свои глаза перед небесным светом, могут свободно пользоваться своими храмами и поклоняться своим мнимым богам. Мнение, что будто языческие обряды и богослужения были запрещены, формально опровергается самим императором, который благоразумно указывает, как на мотив своей умеренности, на непреодолимую силу привычек, предрассудков и суеверий. Не нарушая святости данного им обещания и не встревоживая язычников никакими опасениями, хитрый монарх стал медленно и осторожно подкапываться под нестройное и разваливавшееся здание политеизма. Отдельные строгие меры, к которым ему случалось прибегать, хотя и были втайне вызваны его христианским усердием, приукрашивались благовидными мотивами справедливости и общественной пользы, и в то время как Константин старался уничтожить самые основы старой религии, он, по-видимому, только исправлял вкравшиеся в нее злоупотребления. По примеру самых мудрых между своими предшественниками он воспретил, под страхом самых жестоких наказаний, тайное и нечестивое искусство ворожбы, возбуждавшее неосновательные надежды, а иногда и поползновение к преступным попыткам в тех, кто был недоволен своим настоящим положением. Позорное молчание было предписано оракулам, которые были так явно уличены в мошенничествах и обмане; изнеженные священнослужители берегов Нила были уволены, и Константин исполнил обязанности римского цензора, когда дал приказание разрушить в Финикии храмы, в которых из благочестия совершались среди белого дня разные прелюбодеяния в честь Венеры. Столица империи, Константинополь, был построен в некоторой мере на счет богатых храмов Греции и Азии и был украшен вывезенною из них добычей; их священные имущества были конфискованы; статуи богов и героев были с грубой фамильярностью перевезены к такому народу, который смотрел на них не как на предметы поклоненья, а как на предметы, возбуждавшие любопытство; золото и серебро были пущены в обращение, а должностные лица, епископы и евнухи воспользовались этим удобным случаем, чтоб удовлетворять и свое религиозное рвение, и свое корыстолюбие, и свою злобу. Но это хищничество ограничивалось небольшою частью римского мира, а провинции уже задолго перед тем привыкли выносить такие же святотатственные грабежи со стороны таких государей и проконсулов, которых нельзя было заподозрить в намерении ниспровергнуть установленную религию.
Сыновья Константина шли по стопам своего отца с большим рвением, но с меньшею сдержанностью. Предлоги для хищений и угнетений мало-помалу увеличивались; противозаконным поступкам христиан оказывались всякие снисхождения; всякое сомнение объяснялось в ущерб язычеству, а разрушение языческих храмов прославлялось, как одно из самых счастливых событий, ознаменовавших царствования Константа и Констанция. Имя Констанция стояло во главе следующего краткого закона, по-видимому уничтожавшего на будущее время всякую надобность в каких-либо новых запрещениях: «Нам угодно, чтоб во всех местах и во всех городах храмы были немедленно закрыты и тщательно охраняемы для того, чтоб никто не имел возможности впасть в преступление. Нам также угодно, чтоб все наши подданные воздерживались от жертвоприношений. Если кто-либо из них провинится в таком деянии, пусть он погибнет от меча, а после его казни пусть его имения будут конфискованы на общественные нужды. Мы осуждаем на такие же наказания губернаторов провинций, если они будут небрежны в наказании виновных». Но самые убедительные резоны заставляют нас думать, что этот страшный эдикт или не был опубликован, после того как был написан, или не приводился в исполнение, после того как был опубликован. Очевидность фактов и сохранившиеся до нашего времени памятники из бронзы и мрамора доказывают нам, что публичное исполнение обрядов языческого богослужения не прекращалось в царствование сыновей Константина. И на востоке и на западе, и в городах и в селах еще было множество храмов, уцелевших от разрушения, а благочестивая чернь могла по-прежнему наслаждаться пышною обстановкой жертвоприношений , празднеств и процессий с разрешения или с тайного одобрения гражданских властей. Почти через четыре года после того, как был издан приписываемый Констанцию кровожадный эдикт, этот император посетил римские храмы, а один языческий оратор рекомендовал его благопристойное по этому случаю поведение как пример, достойный подражания его будущих преемников. «Этот император, - говорит Симмах, - оставил неприкосновенными привилегии девственных весталок; он раздал жреческие должности знатным римлянам, приказал по-прежнему выдавать деньги на покрытие расходов, сопряженных с публичными обрядами и жертвоприношениями, и хотя он перешел в другую веру, он никогда не пытался лишить подданных империи их древнего священного культа». Сенат по-прежнему считал себя вправе освящать публичными декретами божественную память своих государей, и сам Констанций после своей смерти был сопричислен к тем богам, от которых он отрекся и которых он поносил в течение своей жизни. И титул, и внешние отличия, и прерогативы верховного первосвященника, установленные Нумой и усвоенные Августом, были без колебаний приняты семью христианскими императорами, которые оказались облеченными более абсолютною властью над той религией, от которой они отказались, нежели над той, которую они исповедовали.
Раздоры христиан замедлили гибель язычества, так как священная война против неверующих велась без надлежащей энергии государями и епископами, которых более непосредственно тревожили опасения внутренних восстаний. Искоренение идолопоклонства могло бы найти для себя оправдание в установленных принципах религиозной нетерпимости, но враждебные одна другой секты, попеременно властвовавшие при императорском дворе, опасались совершенно оттолкнуть от себя и, может быть, даже довести до отчаяния партию, хотя и приходившую в упадок, но все еще очень влиятельную. Все мотивы авторитета и моды, интереса и рассудка были на стороне христианства, но прежде, нежели их победоносное влияние проникло повсюду, протекли два или три поколения. Религия, издавна установившаяся и так еще недавно господствовавшая в Римской империи, все еще чтилась многочисленным населением, привязанным не столько к философским идеям, сколько к старинным обычаям. И Константин, и Констанций раздавали государственные и военные отличия безразлично всем своим подданным, и между теми, кто исповедовал многобожие, было еще много людей и ученых, и богатых, и храбрых. Сенаторы и крестьяне, поэты и философы впали в суеверия из весьма различных причин, но они с одинаковым благочестием сходились в храмах своих богов. Их религиозное рвение мало-помалу воспламенялось вследствие оскорбительного для них торжества запрещенной секты, а их надежды ожили от основательной уверенности, что наследник престола - юный и отважный герой, избавивший Галлию от нашествий варваров, - втайне принял религию своих предков.