Закат и падение Римской Империи. Том 5
Шрифт:
Андроник был низвергнут с престола таким соперником, у которого не было никаких достоинств, и такими людьми, у которых не было в руках никакого оружия. Из предосторожности или из суеверия император обрек на жертву Исаака Ангела, происходившего по женской линии от великого Алексея. В минуту отчаяния Ангел стал защищать свою жизнь и свою свободу, убил присланного тираном палача и укрылся в Софийском соборе. Церковное святилище мало-помалу наполнилось толпой людей, привлеченных или любопытством, или состраданием и видевших в гибели Ангела предзнаменование своей собственной гибели. Но их соболезнования скоро перешли в проклятия, а их проклятия в угрозы, и они осмелились задаться вопросом: “Чего мы боимся? Зачем мы повинуемся? Нас много, а он один; только наше терпение удерживает нас в рабстве”. На рассвете в городе вспыхнуло общее восстание; двери тюрем были взломаны; даже самые хладнокровные и самые раболепные люди восстали на защиту своего отечества, и Исаак, второй по имени, был вознесен из святилища на престол. Тиран, ничего не знавший о том, какая ему угрожала опасность, находился в отсутствии; он отдыхал от государственных забот на прелестных островах Пропонтиды. Он вступил в неблагопристойный брак с дочерью французского короля Людовика VII Алисой, или Агнесой, которая была вдовой несчастного Алексея, и проводил свое время в таком обществе, которое соответствовало скорее его вкусам, чем его летам,— в обществе молодой жены и любимой наложницы. При первом известии о случившемся он устремился в Константинополь, горя нетерпением пролить кровь виновных, но его поразили удивлением и тишина во дворце, и смятение в столице, и то, что все его покинули. Андроник объявил своим подданным всеобщую амнистию, но они не хотели ни получать, ни давать помилования; он предложил им отказаться от престола в пользу своего сына Мануила, но добродетели сына не могли загладить преступлений отца. Море еще было открыто для бегства; но весть о происшедшем перевороте пролетела вдоль всего побережья; лишь только исчез страх, прекратилось и повиновение; легковооруженное судно отправилось в погоню за императорской галерой и овладело ей, и тирана притащили к Исааку Ангелу закованным в кандалы и с обвернутой вокруг его шеи длинной цепью. Его красноречие и слезы сопровождавших его женщин тщетно ходатайствовали за его жизнь; но вместо того, чтобы наказать преступника по всем формам судопроизводства, новый монарх предоставил его на произвол многочисленных страдальцев, у которых Андроник отнял или отца, или мужа, или друга. Они вырвали у Андроника зубы и волосы, выкололи один глаз, отсекли одну руку, как будто этим можно было загладить понесенные ими утраты, и совершали все эти жестокости с небольшими промежутками времени, для
Я увлекся желанием подробно описать необыкновенный характер и похождения Андроника; теперь мне предстоит закончить ряд греческих императоров, царствовавших со смерти Ираклия. Ветви, выросшие из корня Комнинов, мало-помалу завяли, и мужская линия сохранилась лишь в потомстве самого Андроника, которое, пользуясь общественными смутами, присвоило себе столь мало известное в истории и столь прославленное в романах владычество над Трапезундом. Простой гражданин из Филадельфии по имени Константин Ангел достиг богатства и почестей благодаря своей женитьбе на одной из дочерей императора Алексея. Его сын Андроник прославился только своей трусостью. Его внук Исаак наказал и заместил тирана; но он был свергнут с престола своими собственными пороками и честолюбием своего брата, а эта братская вражда облегчила латинам завоевание Константинополя, которое было первой важной эпохой в истории разрушения Восточной империи.
Если мы подведем итог числу царствований и их продолжительности, то найдем, что в шестисотлетний период времени царствовали шестьдесят императоров, со включением в это число нескольких женщин и за исключением как нескольких узурпаторов, власть которых никогда не была признана столицей, так и нескольких молодых кесарисов, не доживших до вступления в свои наследственные права. Таким образом, на каждого императора приходится средним числом по десяти лет, то есть гораздо менее того, что считает за хронологическое правило сэр Исаак Ньютон, который, руководствуясь опытом новейших, более правильно организованных монархий, определил обыкновенную продолжительность царствований в восемнадцать или двадцать лет. Византийская империя пользовалась самым прочным спокойствием и благоденствием при переходе императорской власти по наследству; пять династий — Ираклиева, Исаврийская, Аморийская, Василиева и Комнинская — занимали престол первая при пяти поколениях, вторая при четырех, третья при трех, четвертая при шести, пятая при четырех; некоторые из этих монархов считали годы своего царствования начиная с годов своего детства, а Константин VII и его двое внуков занимают целое столетие. Но в промежутках между этими византийскими династиями замена одних императоров другими совершается быстро и с некоторыми перерывами, так что имя счастливого претендента быстро вычеркивается из памяти более счастливым соперником. Верховная власть достигалась различными путями; то, что создавалось восстанием, разрушалось взрывом заговора или подтачивалось тайными происками интриги; в императорскую мантию облекались, одни вслед за другими, любимцы солдат или народа, Сената или духовенства, женщин и евнухов; средства их возвышения были неблагородны, а их конец нередко внушал или презрение, или сострадание. Если бы существовали люди с такими же способностями, как обыкновенные смертные, но с более продолжительной земной жизнью, они смотрели бы с улыбкой сострадания и презрения на преступления и безрассудства честолюбцев, которые так страстно стремятся к непрочному и скоротечному владычеству. Этим-то путем, вынесенная из изучения истории опытность облагораживает и расширяет наш умственный кругозор. В рассказе, который написан в несколько дней и который можно прочесть в несколько часов, перед нашими глазами протекли шестьсот лет, а продолжительность жизни или царствования того или другого императора сократилась в скоропроходящую минуту; того, кто сидит на престоле, всегда ждет могила; за успехом преступления почти тотчас следует утрата того, что служило для него наградой, и наш бессмертный разум переживает и оставляет без внимания те шестьдесят коронованных призраков, которые прошли перед нашими глазами, оставив лишь слабые следы в нашей памяти. Философ сдерживает свое удивление, замечая, что честолюбие господствовало в человеческой душе с одной и той же непреодолимой силой во все века и во всех странах; но он не ограничится тем, что осудит такое тщеславное влечение, а постарается доискаться мотивов такого общего стремления к верховной власти. Большинству царствовавших в Византии императоров мы никак не можем приписать любви к славе и к человечеству.
Только добродетели Иоанна Комнина были благотворны и ничем не запятнаны; самые знаменитые из предшественников и из преемников этого почтенного императора шли не без ловкости и энергии по извилистой и окровавленной стезе себялюбивой политики; при изучении нецельных характеров Льва Исавра, Василия, Алексея Комнина, Феофила, Василия II и Мануила Комнина наше уважение и наше порицание почти уравновешиваются, а остальные члены императорской группы могли желать и ожидать только того, чтобы потомство вовсе о них позабыло. Не было ли целью и предметом их честолюбия личное благополучие? Я не буду повторять общие места относительно жалкого положения коронованных особ; но я могу с уверенностью заметить, что их положение более всякого другого способно внушать опасения и менее всякого другого способно внушать надежды. Для этих противоположных чувств было более простора при происходивших в древности государственных переворотах, нежели при правильном и прочном государственном устройстве нашего времени, при котором едва ли могло бы повториться торжество Александра или падение Дария. Но особенным несчастьем для византийских монархов было то, что они должны были остерегаться внутренних врагов без всякой надежды на внешние завоевания. Андроника низвергла с вершины человеческого величия смерть более ужасная и более позорная, чем смерть самых низких злодеев; но и самые знаменитые из его предшественников заботились не столько о прибыли, которую можно было получить от врагов, сколько о вреде, который могли им причинить их подданные. Армия была безчинна без мужества, народ был мятежен без свободы; варвары теснили империю и с Востока, и с Запада, а утрата провинций привела к окончательному порабощению столицы.
Весь ряд императоров, от первого Цезаря до последнего Константина, занимает период времени в пятнадцать с лишком столетий, и ни одна из древних монархий — ни Ассирийская, ни Мидийская, ни та, которая находилась под властью преемников Александра,— не представляет примера столь продолжительного существования, ни разу не прерывавшегося владычеством иностранного завоевателя.
ГЛАВА XLIX
Введение, почитание и гонение икон.— Восстание Италии и Рима.— Светская власть пап.— Завоевание Италии франками.— Поклонение иконам восстановлено.— Характер Карла Великого и его коронование.— Восстановление и упадок римского владычества на Западе.— Независимость Италии.— Государственное устройство Германии. 726-1378 г.н.э.
Излагая церковные события в связи с политическими, я не придавал первым из них самостоятельного значения и рассматривал их только по отношению ко вторым, а такая точка зрения привела бы к благотворным результатам, если бы она служила руководством не только для исторического повествования, но и для действительной жизни. Я умышленно предоставил любознательности пытливых богословов и восточную философию гностиков, и мрачную бездну предопределения, и благодати, и совершающееся при евхаристии странное превращение изображения тела Христова в самое тело. Но я старательно и с удовольствием описывал те факты из церковной истории, которые имели существенное влияние на упадок и разрушение Римской империи, как-то распространение христианства, организацию католической церкви, гибель язычества и секты, возникшие из таинственных споров о Троице и Воплощении. Во главе фактов этого разряда следует поставить поклонение иконам, вызвавшее такие горячие споры в восьмом и девятом столетиях, так как вопрос, касавшийся народных суеверий, привел к восстанию Италии, к светскому владычеству пап и к восстановлению Римской империи на Западе.
Первые христиане чувствовали непреодолимое отвращение к иконам, которое можно объяснить их происхождением от иудеев и их враждой к грекам. Закон Моисеев строго запрещал изображать Божество в каком бы то ни было виде, и избранный народ твердо держался этого правила и в принципе, и на практике. Остроумие защитников христианства изощрялось над безрассудными идолопоклонниками, преклонявшимися перед произведениями своих собственных рук,— перед теми бронзовыми или мраморными фигурами, которые, будь они одарены умом и способностью двигаться, скорее, должны бы были сами встать со своих пьедесталов, чтобы преклониться перед творческими дарованиями художника. Может быть, некоторые из гностиков, только что перешедших в христианскую религию и еще не вполне освоившихся с новыми верованиями, воздавали статуям Христа и св.Павла такие же мирские почести, какие они воздавали статуям Аристотеля и Пифагора; но религия, которую публично исповедовали католики, всегда была одинаково безыскусственна и духовна, и о поклонении произведениям живописи впервые упоминает в своем порицании Иллиберийский (Эльвирский) собор через триста лет после начала христианской эры. При преемниках Константина среди спокойствия и роскоши, в которых жила победоносная церковь, самые осторожные из епископов снисходили до того, что допускали для пользы толпы явное суеверие, а после уничтожения идолопоклонства их уже не сдерживало опасение унизительных сравнений. Введение культа символических изображений началось с поклонения Кресту и мощам. Святых и мучеников, к которым верующие обращались с мольбами о заступничестве, стали помещать по правую сторону от Господа, а вера народа в щедрые и даже сверхъестественные милости, которые можно было получать у их гробниц, приобретала неопровержимую санкцию в благочестии тех пилигримов, которые посещали и целовали эти безжизненные останки, напоминавшие о прошлых заслугах и страданиях. Но еще более интересным, чем череп или сандалии, напоминанием об усопшем святом служило верное изображение его особы или его лица рукой искусного живописца или скульптора. И для семейных привязанностей, и для общественного уважения были во все века приятны эти изображения, так хорошо отвечавшие требованиям человеческого сердца; изображениям императоров воздавались не только гражданские, но даже почти религиозные почести; менее блестящий, но более искренний почет оказывали статуям мудрецов и патриотов, а эти мирские добродетели, эти блестящие прегрешения исчезали в присутствии тех святых людей, которые умерли за свое небесное и вечное отечество. Первые попытки были осторожны и нерешительны, и поклонение этим почтенным изображениям допускалось с целью просветить людей невежественных, воспламенить усердие в людях равнодушных и удовлетворить предрассудки перешедших в христианство язычников. С медленной, но неизбежной постепенностью почести, которые воздавались оригиналу, были перенесены на копию; благочестивые христиане стали молиться перед изображениями святых, и в католическую церковь снова вкрались языческие обыкновения становиться на колени, зажигать светильники и курить ладаном. Красноречивое свидетельство видений и чудес разгоняло колебания людей рассудительных или благочестивых, и казалось естественным, что произведения живописи, которые говорили, двигались и проливали кровь, были одарены божественной силой и могли считаться достойными религиозного поклонения. Самая смелая кисть должна была дрожать при отважной попытке изобразить определенными очертаниями и красками бесконечного Духа, Предвечного Отца, который объемлет и сохраняет всю вселенную. Но суеверные люди легче примирялись с изображениями и почитанием ангелов, и в особенности Сына Божия, в той человеческой форме, которую они соблаговолили принять на земле. Второе лицо Троицы облеклось в действительное и смертное тело; но это тело вознеслось на небеса, и если бы его почитатели не имели перед глазами его изображения, духовное поклонение Христу могло бы заглохнуть перед видимыми мощами и изображениями святых. Такое же снисхождение требовалось и было допущено в пользу Девы Марии: место ее погребения было неизвестно, а легковерие греков и латинов освоилось с мыслью, что ее душа и ее тело перенесены на небо. Употребление икон и даже поклонение им твердо установились
Достоинство и эффект копии зависит от ее сходства с оригиналом; но первобытным христианам не были знакомы подлинные черты лица Сына Божия, его матери и его апостолов; статуя, находившаяся в Палестине, в городе Панеаде, хотя и считалась за изображение Христа, но, по всей вероятности, была статуей какого-нибудь светского спасителя, а гностики и их нечестивые памятники подвергались осуждению, так что фантазия христианских артистов могла руководствоваться только тайным подражанием какому-нибудь языческому образцу. При таком затруднительном положении одна смелая и ловкая выдумка одним разом удостоверила и сходство изображения, и безупречность воздаваемого ему поклонения. Новая надстройка из вымыслов была возведена на популярном фундаменте той сирийской легенды о переписке Христа с Авгарем, которая пользовалась такой известностью во времена Евсевия и от которой так неохотно отказались ее новейшие защитники. Епископ Кесарийский упоминает о послании Авгаря к Иисусу Христу, но, к крайнему удивлению, умалчивает об изображении Христа — о том верном отпечатке его лица на плате, которым он наградил веру царственного иноземца, обратившегося за помощью к его дару исцелять больных и предложившего ему укрыться от злобы иудеев в укрепленном городе Эдессе. Чтобы объяснить, почему об этом ничего не знала первобытная церковь, рассказывают, что изображение долго хранилось в углублении стены, откуда после пятисотлетнего забвения было вынуто каким-то благоразумным епископом и выставлено в благоприятную минуту перед благочестивыми людьми того времени. Его первым и самым знаменитым подвигом было освобождение города от войск Хосрова Ануширвана, и его скоро стали чтить как залог Божеского обещания, что Эдесса никогда не попадет в руки иноземного врага. Однако текст Прокопия приписывает двоекратное избавление Эдессы богатству и мужеству ее граждан, купивших отступление персидского монарха и отразивших его приступы. Этот светский писатель не знал, что на страницах церковного писателя Евагрия ему приписывается свидетельство в пользу того факта, что этот палладиум был выставлен на городском валу и что вода, которой был обрызган святой лик, вместо того, чтобы гасить пламя, которое метали осажденные, придавала ему новую силу. После этой важной услуги Эдесскую икону хранили с уважением и с признательностью, и хотя армяне отвергали эту легенду, зато более легковерные греки боготворили изображение, которое было не произведением какого-то смертного, а непосредственным творением божественного оригинала. Тон следующего византийского гимна и выраженные в нем идеи объяснят нам, насколько поклонение иконам удалялось от самого грубого идолопоклонства: “Разве мы можем смотреть нашими смертными глазами на такое изображение, небесный блеск которого не осмеливаются созерцать небесные рати? Тот, кто пребывает на небесах, почтил нас сегодня своим посещением через посредство этой уважаемой иконы; тот, кто восседает выше херувимов, является нам сегодня в этом изображении, которое Отец начертал своей чистой рукой, которое он произвел неисповедимым образом и которое мы свято чтим, преклоняясь перед ним со страхом и любовью”. В конце шестого столетия эти иконы, сделанные без помощи рук (на греческом языке это выражается одним словом), распространились по лагерям и городам Восточной империи; они были предметами религиозного поклонения и орудиями чудес, а в минуту опасности или внутреннего смятения их свято чтимое присутствие было способно вдохновлять римские легионы надеждой, воспламенять их мужество или сдерживать их ярость. Большая часть этих изображений, срисованных человеческими руками, могла претендовать только на второстепенное сходство и не имела прав, равных с оригиналом; но некоторые из них были более высокого происхождения, так как были продуктом непосредственного соприкосновения с подлинником и потому были одарены чудотворной и плодотворной силой. Самые честолюбивые между ними заявляли притязание не на происхождение от эфесского изображения, а на братское с ним родство; такова римская, или испанская, или иерусалимская так называемая вероника, состоящая из платка, которым Христос утер лицо в то время, как находился в агонии и был покрыт кровавым потом, и который он вручил одной святой женщине. Это послужило прецедентом для появления таких же платков Девы Марии, святых и мучеников. В Диосполийской церкви, в Палестине, черты матери Божией глубоко отпечатлелись на мраморной колонне; церкви восточные и западные были украшены произведениями кисти св.Луки и этого евангелиста, как кажется, бывшего по своей профессии доктором, заставили заниматься живописью, которая была в глазах первобытных христиан занятием нечестивым и ненавистным. Юпитер Олимпийский, созданный музой Гомера и резцом Фидия, мог внушить философу минутное благочестие; но эти католические иконы были бесцветными и жалкими произведениями монашествующих художников и свидетельствовали о совершенном упадке вкуса и дарований.
Поклонение иконам вкралось в церковь с незаметной постепенностью, и всякий новый шаг на этом пути был приятен людям суеверным, так как доставлял им новый источник утешений, в котором не было ничего греховного. Но в начале восьмого столетия, в то время, как это злоупотребление достигло полного развития, некоторые из самых богобоязненных греков были встревожены опасением, что под маской христианства они восстановили религию своих предков; они не могли без скорби и раздражения слышать название идолопоклонников, которое им беспрестанно давали иудеи и мусульмане, почерпнувшие в Моисеевом законе и в Коране непреодолимую ненависть к сделанным рукой ваятеля иконам и к какому бы то ни было поклонению этим изображениям. Рабство, в котором находились иудеи, смиряло их религиозное рвение и ослабляло их авторитет, но нападки владычествовавших в Дамаске и угрожавших Константинополю мусульман приобретали особую силу вследствие того, что опирались и на истину, и на военное могущество. Города Сирии, Палестины и Египта были снабжены, взамен укреплений, иконами Христа, его матери и его святых, и каждый из этих городов питал надежду или полагался на обещание, что он будет защищен от неприятеля сверхъестественным способом. В течение тех десяти лет, когда арабы быстро расширяли свои завоевания, они овладели и этими городами, и этими иконами и были того мнения, что Бог ратных сил произнес окончательное решение насчет того, следует ли поклоняться этим бессловесным и бездушным идолам или следует презирать их. В течение некоторого времени Эдесса отражала приступы персов; но этот избранный город, эта невеста Христова была вовлечена в общую гибель, и ее священный плат перешел в руки неверующих и увеличил число их трофеев. После трехсотлетнего пленения этот Палладиум был уступлен благочестивому константинопольскому правительству, которое заплатило за него двенадцать тысяч фунтов серебра, возвратило свободу двумстам мусульманам и обязалось на вечные времена не предпринимать неприязненных действий против территории Эдессы. В этот период общественных бедствий и душевных тревог монахи изощряли свое красноречие для защиты икон и пытались доказать, что своими грехами и еретическими заблуждениями жители Востока лишили себя права на благосклонность этих драгоценных символов и уничтожили их чудотворную силу. Но они встретили препятствие в ропоте многих или добродушных, или здравомыслящих христиан, ссылавшихся на тексты Священного Писания, на факты и на пример первых последователей христианства и втайне желавших церковной реформы. Так как поклонение иконам никогда не было установлено никаким общим или положительным законом, то его распространение в Восточной империи или замедлялось, или ускорялось под влиянием людей, нравов, степени умственного развития в этой или другой местности и личного характера епископов. Блестящая выставка благочестия очень нравилась легкомысленному столичному населению и изобретательному уму византийского духовенства, между тем как грубым жителям азиатских провинций было вовсе не знакомо это нововведение в церковной пышности. Многие из многолюдных конгрегаций гностиков и ариан сохранили и после своего обращения в православие тот безыскусственный культ, которого они держались до своего отделения от господствовавшей церкви, а самые воинственные из римских подданных, армяне, еще не успели и в двенадцатом столетии примириться с видом икон. От такого различия мнений возникали предубеждения и личная неприязнь, которые не имели большого значения для жителей анатолийских или фракийских деревень, но нередко играли важную роль в судьбе воина, прелата или евнуха, достигшего высших церковных и государственных должностей.
Самым счастливым между такими искателями фортуны был император Лев III, перешедший с гор Исаврии на престол Восточной империи. Он не был знаком ни с церковной литературой, ни с светской; но воспитание, здравый смысл и, быть может, сношения с иудеями и арабами внушили этому воинственному крестьянину ненависть к иконам, а в то время считалось обязанностью монарха подчинять подданных внушениям его собственной совести. Но в начале своего неупрочившегося владычества, в первые десять лет трудов и опасностей Лев унижался до лицемерия, преклонялся перед идолами, к которым питал презрение, и успокаивал римского первосвященника ежегодными доказательствами своего православия и религиозного усердия. Когда он приступил к церковной реформе, его первые шаги были сдержанны и осторожны; он созвал большой собор из сенаторов и епископов и с их согласия постановил, что все иконы должны быть вынесены из святилища и с алтаря и повешены в церквах на такой вышине, что были бы видны для глаз, но недоступны для народного суеверия. Но не было никакой возможности сдерживать противоположные влечения почитателей икон и их противников: даже будучи так высоко повешены, священные изображения по-прежнему служили назиданием для верующих и упреком для тирана. Сам Лев был раздражен сопротивлением и личными оскорблениями, а его собственная партия обвиняла его в неудовлетворительном исполнении его долга и указывала ему, как на достойный подражания пример, на то, что один иудейский царь без всяких колебаний разбил находившегося в храме медного змея. Вторым Эдиктом Лев не только воспретил употребление священных картин, но приказал совершенно их уничтожить; тогда и константинопольские, и провинциальные церкви были очищены от идолопоклонства; изображения Христа, Святой Девы и святых были уничтожены, а стены зданий были покрыты тонкой штукатуркой. Секту иконоборцев поддерживали усердие и деспотизм шести императоров, и как Восток, так и Запад были вовлечены в шумную распрю, длившуюся сто двадцать лет. Лев Исавр намеревался сделать из запрещения чтить иконы догмат веры, утвержденный вселенским собором; но такой собор был созван только при его сыне Константине, и хотя одержавшее верх ханжество клеймит его названием сборища безумцев и атеистов, но в дошедших до нас отрывках из его постановлений заметны многие признаки и здравомыслия, и благочестия. Прения и декреты нескольких провинциальных соборов послужили мотивом для созыва вселенского собора, который собрался в константинопольских предместьях и состоял из трехсот тридцати восьми епископов европейских и анатолийских, так как патриархи Антиохийский и Александрийский находились в рабской зависимости от халифа, а церкви италийские и западные были устранены римским первосвященником от общения с греками. Этот Византийский собор присвоил себе название и власть Седьмого вселенского собора; однако даже в этом названии выражалось признание шести предшествовавших соборов, потративших столько труда на то, чтобы дать католической церкви прочную организацию. После серьезных шестимесячных прений триста тридцать восемь епископов единогласно утвердили и подписали постановление, что все видимые символические изображения Христа, за исключением тех, которые употребляются при евхаристии, должны считаться или богохульными, или еретическими; что поклонение иконам есть извращение христианства и возвращение к язычеству; что все такие памятники идолопоклонства должны быть или уничтожены, или изглажены и что всякий, кто откажется выдать предметы своего личного суеверия, провинится в ослушании церкви и императору. В своих громких выражениях преданности они превозносили заслуги своего мирского искупителя и поручили исполнение наложенных ими духовных кар его усердию и правосудию. На Константинопольском соборе, точно так же, как и на всех предшествовавших, воля монарха служила руководством для верований епископов; но я склонен думать, что в настоящем случае значительное большинство прелатов пожертвовало своими тайными убеждениями внушениям надежды и страха. Среди продолжительного мрака суеверий христиане давно уже отдалились от чистоты евангельского учения, и им уже нелегко было отыскать настоящий путь, чтобы выпутаться из лабиринта. Поклонение иконам — по меньшей мере в воображении людей благочестивых — было неразрывно связано с почитанием Креста, Святой Девы, святых и мощей; эту священную почву заволакивали тучи чудес и видений, а умственные нервы — любознательность и скептицизм притупились от привычки повиноваться и верить. Самого Константина обвиняли в том, что он дозволял себе или подвергать сомнению, или отрицать, или осмеивать мистерии католиков; но эти мистерии составляли неотъемлемую принадлежность и публичных, и личных верований его епископов, и самый смелый иконоборец должен был чувствовать тайный страх, нападая на памятники народного благочестия, посвященные его небесным заступникам. Во время реформы шестнадцатого столетия свобода и знание уже успели расширить все человеческие способности; жажда новизны заглушила уважение к старине, и окрепшая духом Европа могла относиться с пренебрежением к тем призракам, которые наводили ужас на болезненное и раболепное малодушие греков.