Закат и падение Римской Империи. Том 5

Гиббон Эдвард

Здоровые поселяне Норика и Паннонии снова усвоили нравы варваров, и названия гепидов, болгар, сарматов и баваров оставили в итальянских провинциях ясно распознаваемые воспоминания. Старинные союзники лангобардов саксы приняли приглашение Альбоина и прислали ему двадцать тысяч воинов вместе с их женами и детьми. Храбрость этих союзников способствовала его успехам, но его армия была так многочисленна, что их присутствие или отсутствие было бы не очень заметно. Всякому было дозволено исповедовать такую религию, какую желал. Король лангобардов был воспитан в арианской ереси; но католикам, при отправлении их богослужения, он позволял молиться о его обращении в истинную веру, а более упорные варвары могли приносить в жертву богам своих предков козу или, быть может, пленников. Лангобардов связывала с их союзниками общая привязанность к вождю, отличавшемуся всеми добродетелями и пороками варварского героя, а предусмотрительный Альбоин заготовил для экспедиции огромные запасы всякого рода оружия. Лангобарды везли с собой всю свою движимость, а свои земли охотно уступили аварам вследствие данного этими последними торжественного обещания, которое было и дано и принято без усмешки, что, если лангобардам не удастся завоевать Италию, этим добровольным изгнанникам будет возвращена их прежняя земельная собственность.

Они, вероятно, и не имели бы успеха, если бы им пришлось иметь дело с Нарсесом, а заслуженные воины, когда-то участвовавшие в победах римского полководца над готами, неохотно шли бы против врага, которого и боялись и уважали. Но слабость византийского двора была благоприятна для варваров, и лишь ко вреду Италии император в первый раз внял жалобам своих подданных. Доблести Нарсеса были запятнаны корыстолюбием, и он накопил в течение пятнадцатилетнего управления такие сокровища из золота и серебра, которые далеко превышали размер состояний, приличный для честных людей. Его управление было тягостно и непопулярно, и римские послы выразили без всяких стеснений общее неудовольствие. Они смело заявили перед троном Юстина, что их рабство под готским владычеством было более сносно, чем деспотизм греческого евнуха, и что, если их тиран не будет немедленно удален, они будут руководствоваться при выборе нового повелителя требованиями своего собственного благополучия. К опасениям восстания присоединился голос зависти и клеветы, так еще недавно восторжествовавший над заслугами Велисария. Новый экзарх по имени Лонгин был назначен преемником завоевателя Италии, а низкие мотивы этой отставки обнаружились в оскорбительном письме императрицы Софии. Она приказывала Нарсесу “предоставить мужчинам занятие военными делами и возвратиться

на свое настоящее место среди дворцовых служанок, где ему снова дадут в руки прялку”. “Я впряду ей такую нитку, которую она не скоро выдернет!”— таков был, как рассказывают, ответ, вызванный из уст героя негодованием и сознанием своих заслуг. Вместо того чтобы явиться у входа в византийский дворец в качестве раба или жертвы, он удалился в Неаполь, откуда (если можно верить тому, что рассказывалось в его время) пригласил лангобардов наказать и монарха, и народ за их неблагодарность. Но народные страсти столько же изменчивы, сколько они свирепы, и римляне скоро вспомнили о заслугах своего победоносного главнокомандующего или убоялись его мщения. Они раскаялись и получили прощение через посредство папы, предпринимавшего для этой цели благочестивое странствование в Неаполь; тогда Нарсес принял более мягкий вид, стал выражаться более приличным для верноподданного языком и согласился избрать постоянным местом своего пребывания Капитолий. Хотя смерть и постигла его в последнем периоде старости, она была и несвоевременна, и преждевременна, так как только его гений был способен загладить последнюю и пагубную ошибку его жизни. Действительное или мнимое существование заговора обезоружило и разъединило италийцев. Солдаты были раздражены опалой своего главнокомандующего и оплакивали его смерть. Они не были знакомы со своим новым экзархом, а Лонгин, со своей стороны, не был знаком с положением армии и страны. В предшествовавшем году Италия была опустошена мировой язвой и голодом, и недовольный народ приписывал эти ниспосланные природой бедствия вине и безрассудству своих правителей.

Каковы бы ни были причины его самоуверенности, Альбоин полагал, что ему не придется померяться с римской армией на поле сражения, и это ожидание оправдалось на деле. Он поднялся на Юлийские Альпы и оттуда с презрением и с жадностью окинул взором плодоносные равнины, за которыми его победа навсегда закрепила название Ломбардии. Избранный отряд под начальством надежного герцога был поставлен в Forum Julii, теперешнем Фриуле, для того чтобы охранять горные проходы. Лангобарды не попытались завладеть сильно укрепленной Павией и вняли мольбам жителей Тревизо; медленно подвигаясь вперед во главе обремененной обозом массы людей, Альбоин занял дворец Вероны и самый город и через пять месяцев после своего выступления из Паннонии осадил Милан, восстававший в ту пору из своих развалин. Его приближение повсюду наводило ужас; он повсюду или находил, или оставлял после себя печальную пустыню, а малодушные италийцы считали его непобедимым, не пытаясь проверить это предубеждение на опыте. Объятые страхом жители искали убежища среди озер, утесистых гор и болот, унося с собой самые ценные пожитки и только отсрочивая момент своего порабощения. Патриарх Аквилеи Павлин перевез все свои сокровища, и церковные и мирские, на остров Градо, и его преемников усыновила юная Венецианская республика, которую постоянно обогащали общественные бедствия. Занимавший кафедру св. Амвросия, Гонорат легкомысленно принял вероломное предложение капитуляции, и коварный Альбоин принудил архиепископа вместе с миланским духовенством и миланской знатью искать убежища за более надежными стенами Генуи. Вдоль морского побережья мужество жителей поддерживалось тем, что они легко добывали съестные припасы, не утрачивали надежды на скорую помощь и могли в крайнем случае спастись бегством; но внутренними итальянскими провинциями, от возвышенностей Триента до ворот Равенны и Рима, лангобарды завладели, не дав ни одного сражения и не предприняв ни одной осады. Покорность населения побудила варвара принять на себя роль законного государя, а беспомощный экзарх ограничился исполнением той обязанности, что известил императора Юстина о быстрой и непоправимой утрате его провинций и городов. Только один старательно укрепленный готами город оказал сопротивление завоевателю, и в то время, как летучие отряды лангобардов покоряли Италию, королевский лагерь был в течение трех с лишком лет раскинут перед западными воротами Тицина, или Павии. То же самое мужество, которое внушает уважение цивилизованному врагу, возбуждает ярость в варварах, и выведенный из терпения Альбоин связал себя страшной клятвой, что при общей резне не будет оказано пощады ни возрасту, ни полу, ни личным достоинствам. При помощи голода он наконец получил возможность исполнить свой кровожадный обет; но в то время, как он въезжал в городские ворота, его лошадь споткнулась, упала, и ее никак не могли поднять. Кто-то из его свиты, движимый состраданием или благочестием, заметил, что этот факт есть признак гнева небес; завоеватель призадумался и смягчился: он вложил в ножны свой меч, расположился для отдыха во дворце Теодориха и объявил объятому страхом населению, что оно должно жить и повиноваться. Восхищаясь положением города, который стал тем более дорог для его гордости, что достался ему нелегко, он отнесся с пренебрежением к древнему величию Милана, и Павия пользовалась при нескольких поколениях почетом столицы Итальянского королевства.

Царствование основателя этого королевства было блестяще и непродолжительно, и прежде чем Альбоин успел ввести порядок во вновь завоеванных землях, он сделался жертвой домашней измены и женского мщения. В одном дворце подле Вероны, построенном вовсе не для варваров, он угощал своих ратных товарищей; опьянение служило наградой за храбрость, и сам король, из склонности к вину или из тщеславия, вышел из обычных границ своей невоздержанности. Осушив несколько больших кубков рецийского и фалернского вина, он приказал принести череп Кунимунда, служивший самым гордым и самым ценным украшением для его столовой посуды. Сидевшие за столом вожди лангобардов выразили свирепый восторг при виде этой чаши победы. “Налейте еще раз эту чашу,— воскликнул безжалостный завоеватель,— налейте ее до краев, поднесите ее королеве и попросите ее от моего имени повеселиться вместе с ее отцом”. Задыхавшаяся от скорби и от гнева Розамунда имела достаточно присутствия духа, чтобы ответить: “Воля моего господина да будет исполнена”, и, прикоснувшись к чаше губами, дала в глубине своей души клятву, что смоет это оскорбление кровью Альбоина. В качестве оскорбленной дочери она могла бы иметь некоторое право на снисходительность, если бы она не нарушала обязанностей жены. Непримиримая в своей ненависти и непостоянная в своих любовных привязанностях, королева Италии спустилась с высоты престола в объятия подданного, и королевский оруженосец Гельмигис сделался тайным орудием и ее наслаждений, и ее мщения. На приглашение убить короля Гельмигис уже не мог возражать ссылкой на долг верности или признательность; но он трепетал при мысли как о преступности, так и об опасности предприятия, так как ему были хорошо известны необыкновенная физическая сила и неустрашимость воина, при котором он так часто находился на полях сражений. По его настоятельной просьбе ему дали в помощники одного из самых храбрых лангобардских бойцов; но от великодушного Передея не могли добиться ничего другого, кроме обещания хранить тайну, а способ, которым Розамунда вовлекла его в преступление, доказывает, до какого бесстыдства она доходила и в делах чести, и в делах любовных. Она легла в постель одной из прислужниц Передея, с которой тот находился в любовной связи, и под разными предлогами не зажигала огня и не говорила ни слова до тех пор, пока не получила права объявить своему компаньону, что он насладился королевой лангобардов и что это изменническое прелюбодеяние должно иметь последствием, или его собственную смерть, или смерть Альбоина. Он предпочел быть сообщником, а не жертвой Розамунды, которая была одарена такой неустрашимостью, что не была доступна ни для страха, ни для угрызений совести. Она стала выжидать благоприятную минуту и скоро нашла ее: король, встав из-за стола с отяжелевшей от вина головой, лег по своему обыкновению вздремнуть. Его вероломная супруга, по-видимому, заботившаяся о его здоровье и спокойствии, приказала запереть дворцовые ворота и унести оружие, распустила прислугу и, убаюкавши мужа своими нежными ласками, отворила дверь спальни и потребовала от заговорщиков, чтобы они немедленно привели в исполнение свой кровавый замысел. Услышав шум, воитель вскочил со своего ложа; он схватился за свой меч, но не мог обнажить его, потому что он был прикреплен к ножнам рукою Розамунды, а небольшой стул, который был единственным попавшимся ему под руку оружием, не мог долго защищать его от вооруженных копьями убийц. Дочь Кунимунда улыбнулась, когда он упал мертвым; его похоронили под лестницей, которая вела во дворец, и признательное потомство лангобардов долго чтило гробницу и память их победоносного вождя.

Честолюбивая Розамунда желала царствовать от имени своего любовника; и в городе Вероне, и в тамошнем дворце все боялись ее могущества, а преданный ей отряд ее соотечественников-гепидов был готов рукоплескать мщению своей королевы и содействовать исполнению ее желаний. Но вожди лангобардов, обратившиеся в бегство в первые минуты общего смятения и беспорядка, снова ободрились и собрались с силами, а весь народ, вместо того чтобы подчиниться владычеству Розамунды, стал единогласно требовать наказания преступной супруги и убить короля. Розамунда нашла убежище у врагов своей родины, и себялюбивая политика экзарха оказала покровительство такой преступнице, которая должна была внушать отвращение всему человеческому роду. Вместе со своей дочерью, наследницей трона лангобардов, вместе с двумя своими любовниками, со своими верными гепидами и с вывезенной из веронского дворца добычей Розамунда спустилась по рекам Адидже и По и затем переехала на греческом корабле в Равеннскую гавань. Лонгин пришел в восторг от прелестей и от сокровищ вдовы Альбоина; ее положение и ее прежнее поведение могли служить оправданием для самых бесстыдных предложений, и она охотно удовлетворила любовную страсть зкзарха, который, даже при упадке империи, пользовался почетом наравне с королями. Ей не стоило большого труда принести ему в жертву ревнивого любовника, и Гельмигис, выйдя из бани, принял отравленный напиток из рук своей любовницы. И вкус напитка, и его быстрое действие, и приобретенное на опыте знакомство с характером Розамунды убедили его, что он отравлен; он приставил свой меч к ее груди, принудил ее выпить до дна все, что оставалось в чаше, и через несколько минут после того испустил дух в утешительной уверенности, что она не переживет его и не будет наслаждаться плодами своего преступления. Дочь Альбоина и Розамунды была отправлена морем в Константинополь вместе с самой богатой добычей лангобардов; необычайная физическая сила Передея сначала забавляла императорский двор, а потом стала наводить на всех страх, а его слепота и мщение отчасти напоминали приключения Самсона. На созванном в Павии собрании свободный выбор народа возвел одного из самых знатных вождей по имени Клеф в преемники Альбоина. Не прошло и восемнадцати месяцев, как престол был снова запятнан смертоубийством; Клеф был заколот одним из своих служителей; во время малолетства его сына Автари, в течение десяти с лишним лет, исполнение королевских обязанностей было приостановлено, и аристократия из тридцати герцогов поделила Италию и угнетала ее.

Когда племянник Юстиниана вступил на престол, он объявил о наступлении новой эры благоденствия и славы. Но летописи царствования Юстина Второго отмечены внешним позором и внутренними бедствиями. На Западе римское могущество пострадало от потери Италии; Африка была опустошена, а персы расширяли свои завоевания. Несправедливость господствовала и в столице, и в провинциях; богатые дрожали за свою собственность, бедные — за свою личную безопасность; судьи были несведущи или продажны; средства, которыми иногда пытались исцелить это зло, отличались произволом или насилием, и народных жалоб уже нельзя было заглушить блестящими названиями законодателя и завоевателя. Историк может поддерживать как серьезную истину или как благотворный предрассудок то мнение, что монарх всегда виновен в общественных бедствиях своего времени. Тем не менее есть некоторое основание предполагать, что намерения Юстина были чисты и благотворны и что он мог бы с честью занимать свой высокий пост, если бы умственные способности не пострадали от недуга, который лишил его употребления обеих ног и принудил его никогда не покидать дворца, так что он ничего не знал ни о жалобах народа, ни о недостатках своего управления. Запоздалое сознание своего бессилия побудило его сложить с себя бремя верховной власти, а в выборе достойного заместителя он обнаружил некоторые признаки прозорливости и даже великодушия. Единственный сын Юстина и Софии умер в детстве; их дочь Арабия была в супружестве за Бадуарием, который сначала занимал

должность главного смотрителя дворца, а потом должность главного начальника италийских армий и тщетно желал подкрепить свои супружеские права теми правами, которые давало усыновление. В то время, когда Юстин еще только мечтал об императорском престоле, он привык относиться к своим родным и двоюродным братьям с недоверием и с ненавистью, так как видел в них своих соперников, и он не мог рассчитывать на признательность родственников, которые приняли бы от него императорское звание не как дар, а как восстановление их законных прав. Между этими соискателями престола один был устранен изгнанием и вслед за тем смертью, а другому император нанес такие жестокие оскорбления, что должен бы был или опасаться мщения, или презирать его за терпеливость. Эта семейная вражда навела Юстина на великодушное намерение найти себе преемника не в своем семействе, а в государстве, и коварная София обратила его внимание на преданного ей начальника императорской гвардии Тиберия, добродетель и блестящую фортуну которого император мог бы считать за плод своего благоразумного выбора. Обряд возведения Тиберия в звание Цезаря, или Августа, был совершен в портике дворца в присутствии патриарха и Сената. Юстин собрал остатки своих умственных и физических сил; но ходившее в народе мнение, будто его речь была внушением Божества, доказывает, какое низкое понятие имели в ту пору и о самом императоре, и той эпохе. “Вы видите перед собой,— сказал император,— внешние отличия верховной власти. Вы сейчас примете их не из моих рук, а из рук Божьих. Воздавайте им честь, и вы извлечете из них честь для вас самих. Уважайте императрицу, вашу мать; теперь вы ее сын, а до сих пор были ее слугой. Не ищите наслаждения в пролитии крови; воздерживайтесь от мщения; избегайте тех деяний, которые навлекли на меня общую ненависть, и руководствуйтесь опытностью вашего предшественника, а не его примером. Как человек, я грешил; как грешник, я был строго наказан даже в этой жизни; но эти служители,— и он указал на своих министров,— злоупотреблявшие моим доверием и разжигавшие мои страсти, предстанут вместе со мной перед трибуналом Христа. Я был ослеплен блеском диадемы: будьте мудры и скромны и не забывайте, чем вы были прежде и что вы теперь. Вы видите вокруг нас ваших рабов и ваших детей; вместе с властью над ними примите на себя и отеческую нежность. Любите ваш народ, как самого себя; старайтесь внушить армии преданность и поддерживайте в ней дисциплину; охраняйте собственность богатых людей и помогайте нуждам бедняков”. Присутствовавшие молча и в слезах восхищались наставлениями своего государя и были тронуты его раскаянием; патриарх произнес церковные молитвы; Тиберий принял диадему, стоя на коленях, и Юстин, выказавший себя более всего достойным верховной власти в то время, как отказался от нее, обратился к новому монарху со следующими словами: “Я буду жить, если вы дозволите; я умру, если вы прикажете: молю Отца небесного и земного, чтобы он вложил в ваше сердце все то, что я оставил без внимания или позабыл”. Последние четыре года своей жизни Юстин провел в безмятежной неизвестности; его совесть уже не мучили воспоминания о тех обязанностях, которых он не был в состоянии исполнить, и его выбор был оправдан сыновним уважением и признательностью Тиберия.

Между добродетелями Тиберия его красота (он был один из самых высоких ростом и самых красивых римлян), быть может, и была именно та, которая доставила ему милостивое расположение Софии, так как вдова Юстина была убеждена, что она сохранит и свое высокое положение, и свое влияние под верховной властью второго и более молодого супруга. Но если честолюбивое желание достигнуть престола вовлекло Тиберия в лесть и в притворство, он не был в состоянии оправдать ожидания Софии или исполнить свои обещания. Партии ипподрома требовали с некоторым нетерпением, чтобы им назвали имя их новой императрицы, и как народ, так и сама София были поражены удивлением, когда услышали имя Анастасии,— хотя и тайной, но законной супруги Тиберия. Преданность усыновленного ею человека щедро доставила вдовствующей императрице все, что могло смягчить ее досаду,— и почести, и великолепный дворец, и многочисленный придворный штат; в важных случаях он сопровождал вдову своего благодетеля и обращался к ней за советами; но ее честолюбие гнушалось пустым призраком верховной власти, и почтительное название матери не смягчало, а разжигало ярость оскорбленной женщины. В то время как она принимала и вознаграждала ласковой улыбкой непритворные изъявления уважения и доверия, она вступила в тайный союз со своими старыми врагами, и сын Германа Юстиниан был избран орудием ее мщения. Гордость царствующего дома неохотно преклонялась перед владычеством чужеземца; юный Юстиниан был популярен и был этого достоин; после смерти Юстина его имя было произнесено партией недовольных, а то, что он в ту пору с покорностью преклонил свою голову и предложил отобрать его состояние в шестьдесят тысяч фунт, ст., может считаться за доказательство его виновности или, по меньшей мере, его страха. Юстиниан получил великодушное помилование и главное начальство над восточной армией. Персидский монарх был обращен им в бегство, и радостные возгласы, сопровождавшие его триумф, объявили его достойным престола. Его коварная покровительница выбрала тот месяц, когда происходит сбор винограда, так как в эту пору император обыкновенно наслаждался в сельском уединении такими же удовольствиями, какими наслаждались его подданные. При первом известии о ее замыслах он возвратился в Константинополь, и заговор был подавлен благодаря ею личному присутствию и твердости. От роскоши и почестей, которые она употребила во зло, София должна была перейти к скромному образу жизни; Тиберий распустил ее штат, приказал перехватывать ее письма и поручил доверенному лицу держать ее в заключении. Но этот превосходный государь не счел заслуги Юстиниана за усиливающие его виновность обстоятельства и после мягких упреков простил ему его измену и неблагодарность, а в обществе сложилось убеждение, что император намеревался заключить двойственный союз с этим претендентом на его престол. Голос ангела (как рассказывали в то время) поведал императору, что он всегда будет торжествовать над своими домашними врагами; но Тиберий более полагался на невинность и великодушие своего собственного сердца.

К ненавистному имени Тиберий он присоединил более популярное имя Константин и принял за образец самые чистые добродетели Антонинов. После того как мы описывали пороки и безрассудства стольких римских монархов, нам приятно остановиться на минуту на таком характере, который отличался человеколюбием, справедливостью, умеренностью и твердостью, и приятно посмотреть на такого монарха, который был приветлив в своем дворце, благочестив в церкви, беспристрастен в качестве верховного судьи и победоносен в войне с персами — хотя бы благодаря дарованиям своих военачальников. Самым блестящим его трофеем была масса пленников, которых Тиберий содержал, выкупал на волю и отпускал на родину с милосердием христианского героя. Заслуги или несчастья его собственных подданных имели еще более прав на его благотворительность, и он соразмерял свои щедроты не с тем, чего у него просили, а со своим собственным достоинством. Хотя такой принцип опасен, если его придерживается тот, кому вверено народное достояние, но ему служил противовесом принцип человеколюбия и справедливости, заставлявший Тиберия с отвращением смотреть на извлекаемое из слез народа золото как на самый низкопробный металл. Всякий раз как его подданные страдали от ниспосылаемых природой общественных бедствий или от неприятельских нашествий, он спешил сложить с них недоимки или уменьшить размеры налогов; он решительно отвергал предложения своих министров, придумывавших такие источники доходов, которые становились вдесятеро более обременительными вследствие способа их взыскания, и мудрые, справедливые законы Тиберия сделались предметом похвал и сожалений для следующих веков. В Константинополе все были уверены, что император нашел сокровище; но его настоящее сокровище заключалось в благородной бережливости и в презрении ко всем тщеславным и излишним тратам. Восточные римляне были бы счастливы, если бы самый лучший дар небес — любящий свое отечество монарх — никогда не покидал этого мира. Но не прошло и четырех лет по смерти Юстина, как его достойного преемника постигла смертельная болезнь, и Тиберий едва успел возложить свою диадему — точно так же, как сам получил ее,— на самого достойного из своих сограждан. Он выбрал Маврикия, и этот выбор был ценнее самой короны; патриарх и Сенат были приглашены к постели умирающего монарха; он передал Маврикию и свою дочь, и империю, а его последний совет был торжественно выражен устами квестора. Тиберий высказал надежду, что добродетели его сына и преемника будут служить для него самым благородным надгробным памятником. Память о нем была увековечена общей горестью; но самая искренняя скорбь испаряется среди суматохи нового царствования, и как взоры, так и приветствия человеческого рода скоро обратились к восходящему солнцу.

Император Маврикий происходил от древнего римского рода, но его родители имели постоянное жительство в Арабиссе, в Каппадокии, и на их долю выпало то редкое счастье, что они еще были в живых и могли созерцать и разделять блестящую судьбу своего августейшего сына. Свою молодость Маврикий провел в занятиях военным ремеслом; Тиберий поручил ему главное начальство над вновь организованным и любимым легионом из двенадцати тысяч союзников; он отличился своей храбростью и своим поведением в персидской войне и по возвращении в Константинополь получил в награду за свои заслуги императорскую корону. Маврикий вступил на престол в зрелом, сорокатрехлетнем возрасте и царствовал двадцать с лишним лет, и над Востоком, и над самим собою, изгоняя из своей души необузданную демократию страстей и утверждая в ней (по изысканному выражению Эвагрия) полнейшую аристократию рассудка и добродетели. Однако свидетельство подданного внушает некоторое недоверие, хотя он и заявляет, что его тайные похвалы никогда не дойдут до слуха его государя, а некоторые ошибки Маврикия заставляют думать, что его характер не мог равняться с более безупречными достоинствами его предшественника. Его холодное и сдержанное обхождение могло быть приписано высокомерию; его справедливость иногда отзывалась жестокосердием, его милосердие иногда походило на малодушие, а его строгая бережливость слишком часто навлекала на него упреки в жадности. Но благоразумные желания абсолютного монарха должны клониться к тому, чтобы доставлять счастье своему народу; Маврикий имел достаточно прозорливости и мужества, чтобы достигнуть этой цели, и в своем управлении он руководствовался принципами и примером Тиберия. Малодушие греков ввело такое полное различие между обязанностями монарха и обязанностями полководца, что человек военного звания, достигший своими заслугами престола, или редко показывался во главе своих армий, или никогда. Впрочем, император Маврикий прославил себя тем, что восстановил персидского монарха на его трон; его полководцы вели с сомнительным успехом войну с жившими на Дунае аварами, а на униженное и бедственное положение своих италийских провинций он взирал с состраданием, которое было совершенно бесплодно.

Из Италии императора беспрерывно докучали жалобами на бедственное положение и просьбами о помощи, вынуждавшими их на унизительное признание в их собственном бессилии. Издыхавшее величие Рима обнаруживалось лишь в свободе и энергии, с которыми он излагал свои жалобы. “Если вы не способны,— говорили римляне,— избавить нас от меча лангобардов, то, по крайней мере,спасите нас от голода”. Тиберий извинил этот упрек и помог нужде: запасы хлеба были перевезены из Египта к устью Тибра, и жители Рима, взывая не к Камиллу, а к св. Петру, отразили варваров от своих стен. Но помощь была случайна, а опасность была непрерывна и настоятельна; поэтому духовенство и Сенат собрали остатки своих прежних богатств — сумму в три тысячи фунтов золота — и отправили патриция Памфрония с поручением положить их подарок к подножию византийского трона и изложить их жалобы. И внимание двора, и военные силы Востока были в ту пору заняты войной с персами; но справедливый Тиберий употребил привезенную ему субсидию на оборону города и, отпуская патриция, не мог дать лучшего совета, как тот, чтобы римляне попытались подкупить лангобардских вождей или купить помощь франкских королей. Несмотря на то, что этот вновь придуманный способ доставил некоторое облегчение, положение Италии не улучшилось, Рим был снова осажден, а находившееся только в трех милях от Равенны предместье Класс было разграблено и занято войсками простого герцога Сполетского. Маврикий дал аудиенцию второй депутации, состоявшей из лиц духовного звания и сенаторов; в письмах от римского первосвященника с энергией говорилось о долге, налагаемом религией, и произносились от ее имени угрозы, а папский посол диакон Григорий был уполномочен взывать к властям и небесным и земным. Император прибегнул к мерам своего предшественника, но с более блестящим успехом: нескольких варварских вождей убедили принять сторону римлян, а один из них, отличавшийся особенной мягкостью характера и преданностью, провел и окончил свою жизнь на службе при экзархе; альпийские проходы были отданы в руки франков, и папа поощрял их нарушить без всяких угрызений совести клятвы и обещания, данные неверующим. Правнуку Хлодвига, Хильдеберту, заплатили пятьдесят тысяч золотых монет, с тем чтобы он вторгся в Италию, а когда король Австразии прельстился видом византийских монет, весом в один фунт золота, он потребовал, чтобы несколько таких почтенных монет были включены в полученную им сумму, для того чтобы сделать подарок еще более достойным принятия. Лангобардские герцоги раздражали своих могущественных галльских соседей своими частыми нашествиями.