Закипела сталь
Шрифт:
— Что с ним сталось? — спросил Макаров Пермякова, когда они остались вдвоем. — Ваша работа?
— Враждовать перестал. Сейчас, когда Бурой смену подготавливает к сдаче, он не о рапорте в первую очередь думает, не о начальнике, с которым привык спорить, а о товарище, упрек которого руганью не перекроешь, успех которого — твой успех, а неудача — твоя неудача. Дружнее стали. К тому же Бурой — общественное лицо: руководит рабочим контролем в столовой. Все свое красноречие там растрачивает. На поваров такого страха нагнал — как никого
— Не думал, что вы с ним так быстро справитесь, — признался Макаров.
— Справился? До этого еще далеко. По-прежнему пьет. Недавно в общежитии такое устроил… А натура его мне нравится. Горяч. Его энергию только нужно куда следует направить. Вот с апатичными, безвольными — худо. Их труднее воспитывать. А все-таки таких, как Бурой, я люблю.
— Надеюсь, не только таких? — улыбнулся Макаров.
— Не только. Разных — по-разному. Возьмите Смирнова или Шатилова, например. Без единого пятнышка парень, насквозь просвечивает. Кем будет лет через десять Шатилов? Начальником цеха. И надо его к этому посту заранее готовить. А то у нас иногда как получается? Назначат, предположим, начальника цеха главным инженером, и смотришь — не тот уже человек. И говорит иначе, и голову держит по-другому, и особого почтения к себе требует. Не понимает одного: есть авторитет должности, а есть авторитет личности, — и уже официальным тоном добавил: — Плакатист мне нужен.
— Для чего? И так весь цех в плакатах, — запротестовал Макаров.
— Это верно, но не заметили ли вы, что наша наглядная агитация какая-то… — Пермяков замялся, подыскивая подходящее слово, — ну, больно стабильная. Оперативная агитация нужна, живая. Вот на фронте. Кончился бой, глядишь — уже боевой листок по бойцам пошел. Узнают, кто как воевал. И у нас бы так. Выпустили скоростную плавку — «молния», плохую — тоже «молния». Каждый день. А сейчас что? Призывы висят, а как их выполняют, коллектив узнает с опозданием.
— В этом вы, пожалуй, правы. Но где такого плакатиста найти?
— Я уже нашел. На фронте убит один наш машинист. У него сынишка остался четырнадцати лет. Матери тоже нету.
— Четырнадцати? Кто же его в цех пустит, малолетку?
— Не беспокойтесь, пустят.
— Где отыскали?
— Отыскал не я, а Дмитрюк в детдоме. Упрямый паренек. Не хочет оставаться там — и все. «Или в цех возьмите, говорит, где батя работал, или беспризорничать пойду». Вот и выбирай. Не пускать же его на улицу. Очень прошу уважить паренька.
— Хорошо. Приведите — посмотрим.
— Да он тут. — И Пермяков с юношеским проворством вылетел из комнаты.
Через несколько минут в кабинет вошел мальчуган, сделал несколько нерешительных шагов и остановился.
Он был низкорослый. Огромные серые глаза смотрели с затаенной грустью, но задорный нос и по-детски смешно надутые губы смягчали это выражение.
Макаров на мгновение закрыл глаза: мальчик напомнил ему умершего сына.
— Подойди, сынок! — мягко сказал он. — Как
— По-разному звали. Папка — Петром звал, мамка — Петей, ребята — Петюхой называют, а кто Петухом.
У Пети ломался голос, деланный басок неожиданно срывался на дискант, и Макарову стало смешно: в самом дело петух.
Он долго убеждал Петю продолжать учиться в школе, обещал помочь, но мальчик стоял на своем.
— Батя с одиннадцати лет сам себя кормил, а мне уже четырнадцать. Никуда я из батиного цеха не уйду.
Вошел Дмитрюк — он умышленно задержался, чтобы не мешать разговору.
— Ну, кто кого уговорил? — спросил он, зная, что Петю переубедить не удастся.
— Возьмем, — решил Макаров. — Но как с охраной труда?
— Уже разрешили взять в штат плотником.
Макаров повертел в руках приемный листок, подписал его и взял с мальчугана слово, что с начала учебного года пойдет учиться в школу.
Петя порылся в недрах своего кармана, отыскивая платок, но не нашел, сочно шмыгнул носом и, потянувшись через стол, степенно поблагодарил Макарова, пожав ему руку.
— Вот и кончилось у него детство… — покачал головой Макаров и задумчиво посмотрел на дверь, которую осторожно закрыл Петя.
— Ничего… — возразил Дмитрюк. — Пермяков обещал в плотницкой устроить, а там он всем сыном будет. Присмотрят, чтобы не совался, куда не надо, чтобы поел вовремя. Больше четырех часов работать не придется. И на забавы времени хватит.
24
Макарову нездоровилось — сказалось перенапряжение последних дней. Он позвонил в цех и, узнав, что дела идут нормально, решил, к великому восторгу Вадимки, не ехать на вечерний рапорт — поручил провести его своему заместителю.
Вадимка отказался идти спать. Он прилег рядом с Василием Николаевичем так же, как, бывало, ложился с отцом, и шепотом спросил: «А почему тетя Лена у нас такая грустная растет?»
Василий Николаевич прыснул, но, взглянув на жену, заметил в глазах у нее слезы.
Надо было как-то отвлечь ее, и Макаров рассказал о разговоре с Ротовым.
— Гаевой, говоришь, у него остался? — спросила Елена. — Ну, он уговорит.
— И я так думаю. Если уж Григорий чем-то займется, то доведет до конца.
С улицы донесся зловещий, заплетающийся говор ветра. В стекло беспокойно застучала ветка березы, как человек, просящий в ночи у хозяев крова.
Елена вздрогнула, зябко поежилась.
— Жутко.
— А знаешь, о чем я думаю в такие ночи?
— Знаю, — одними губами сказала Елена, побледнев, и безвольно уронила голову на сцепленные пальцами руки.
Макаров понял, что она представила себе одинокую могилку сына в степи на полустанке, и мысленно выругал себя за неосторожность. Тихонько, чтоб не разбудить заснувшего ребенка, встал с кровати, взял теплый платок и накинул его на опущенные, дрожащие плечи жены.