Заклинатель змей. Башня молчания

Ильясов Явдат Хасанович

Эх вы, неучи. В них, пожалуй, и состоит главная сила воздействия «священной книги», - в леденящей ритмике звучности и пугающей образности ее стихов. А не в смысле, очень часто противоречивом...

– Нет, почему же? Вы попали туда, куда надо.
– Омар вырвал книгу из хилых рук имама.
– Теперь давайте испытаем самого почтенного домуллу. А ну-ка вспомните, уважаемый, суру восемьдесят первую, аяты первый-третий, пятый-шестой, одиннадцатый-тринадцатый, - подступил Омар к перепуганному старичку.

Глаза его горели, как стекла с примесью меди, зеленые.

«Он

сам - пророк», - похолодел имам. И живо укрылся за спиной туркмена.

– Не можешь?
– загремел Омар.
– Чего же тогда ты берешься кого-то в чем-то уличать, жалкий ты человечек? Я тебе напомню эту главу!
– «Когда солнце обовьется мраком, когда звезды померкнут, когда горы с мест своих сдвинутся, звери столпятся, моря закипят... когда небо снимется, точно покров, ад разгорится и опустится рай...»

У туркмен от ужаса развернулись и встали торчком кольца меха на их барашковых шапках. И горячий пот под ними оледенел. Будто громилы и вправду узрели наступление «последнего часа».

Старший воин низко, чуть на колени не пав, поклонился поэту:

– Ваша милость! Простите. За нелепое вторжение...

Ушли, чуть живые со страху. За оградой было слышно, как разъяренный начальник ватаги отчитывает злосчастного шейха за глупость:

– Без указания свыше мы здесь ничего не можем!

Да, повезло. А то б затаскали. Насидишься, с больной рукой, в каменном сыром колодце, пока докажешь, что ты - не верблюд.

Верблюд-то ты верблюд, но не из того каравана.

С шаром стеклянным теперь никуда не суйся. Что же делать? Он не может ждать, когда улягутся страсти. Не скоро они улягутся в этой стране...

Хорошо бы выбраться куда-нибудь, где Омара никто не знает. В другой город. И даже - в другую страну. Скажем, в Армению или Византию, где нет ярых ревнителей «правой веры». Э! Мракобесы везде одинаковы. Христиане могут вообразить, что сарацин своим стеклянным шаром хочет поджечь гроб господень. И непременно какой-нибудь заезжий торгаш из Нишапура увидит его среди гебров - неверных. Сколько людей на земле! Человеку на ней негде укрыться: в самой глухой дыре - или в самой густой толпе тебя обязательно заметит чей-то знакомый недобрый глаз. А захочешь пойти к кому со своим наболевшим - с грустью увидишь, что идти-то некуда. Кому ты нужен? Никому ни до кого нет дела...

Слово «гебры» (гяуры, кафиры), случайно мелькнув в голове, застряло в ней - и притянуло к себе весь круговорот его невеселых мыслей. В памяти далекой манящей звездой загорелось название - Йезд...

Омар собрался в дорогу.

Занге-Сахро! Наконец-то ему довелось вновь увидеть ее. Ту странную дикую женщину, которую он встретил когда-то в песках между Мервом и рекой Аму. Увидеть в новой, другой, очередной в его жизни пустыне, - каких будет еще немало на долгом и трудном пути...

Здесь те же крутые барханы. Может быть, даже круче. Ибо здесь их вздымает и гонит вечный ветер. Вечный, не перестающий гудеть ни зимой, ни летом, ни ночью, ни днем. Округлые дюны, теснясь

друг к другу, большими стадами слонов, изнывающих от жажды, ползут издалека, из глубин Деште-Лута, и с немой яростью осаждают стены древнего города, местами уже доставая зубцы и бойницы хоботами сыпучих горячих струй.

Нет, конечно, не она. Дикой женщине в этих местах нечего делать. Город. Оазис. Прибежище гебров - зороастрийцев, не пожелавших принять новую веру - ислам. О чем свидетельствует скорбная «башня молчания» на холме у въезда в знойный Йезд.

И та была нагой, эта - одета.

Та была как бы войлочной, покрытой шерстью, у этой кожа на голых руках и плечах - золотисто-коричневый шелк. Хотя в остальном - будто она: и ростом так же мала, и охапка огненно-рыжих, солнечных, золотых волос так же спадает на брови и плечи. Кончик узкого носа чуть приподнят. И верхняя губа чуть выступает над полувтянутой нижней, как-то улыбчиво, мило - и беззащитно накрывая ее. Та же яркость в длинных огромных глазах. Как в двух дождевых крупных каплях, что сорвались где-то с нездешних туч, и, вобрав в звенящем полете всю небесную синеву, упали, брызнув ресницами, на золотистый лик языческой богини. Но у той торчали клыки, - у этой зубы оказались вполне человеческими, когда она улыбнулась в ответ на его вопрос, не здесь ли живет Кавад-заргар - ювелир, о котором ему сказали в караван-сарае.

– Здесь, добрый человек! Это мой брат. Окажите милость, проходите...

И девушка с открытым лицом, на улице, залитой солнцем, приветливо отступила, пропуская его в калитку в глухой высокой ограде.

С открытым лицом. На улице. Девушка. Свободно разговаривает с незнакомым мужчиной...

В городах мусульманских такое немыслимо. Там бы она шарахнулась от него, как от прокаженного, и пустилась бежать, закутавшись поплотнее в чадру. Не дай бог кто увидит и донесет мужу, брату, отцу.

Омар будто попал, как Синдбад-мореход, на волшебный остров, где все не так, как везде...

Сразу влево от входа - низкое, но просторное, во всю ширь стены, раскрытое окно мастерской.

Гость осторожно признался:

– Я человек, гонимый суровой жизнью. По роду своих занятий неразлучен с пером и бумагой. Но в сорок шесть бог наказал меня за грехи слепотой. Где-то я прочитал, что сегмент стеклянного шара улучшает зрение. Стеклянный шар имею.
– Он протянул шар ювелиру.
– Однако в наших краях не нашлось людей, способных распилить его на части.

– Нашлись бы, - усмехнулся ювелир, человек еще не старый, лет сорока - сорока двух, невысокий и худощавый, с бородкой, окрашенной, по обычаю, хною. Глаза у него были синими, как у сестры. Он хитро сощурил их.
– Но ты боишься разделить судьбу Аль-Хазена. Я так полагаю. Или я ошибаюсь?

«Ого!» - вздрогнул поэт. Ювелир сказал с печалью:

– Да-а, уж так устроена жизнь. Мало придумать что-либо человеку на пользу. Надо еще доказать, что оно ему отнюдь не во вред. И, доказав, уцелеть от ярости завистливых невежд. Но ты здесь в безопасности, Омар Хайям.