Заклинатель змей. Башня молчания

Ильясов Явдат Хасанович

Поэтов, достойных уважения, вокруг Омара не было, - панегиристы, придворные стихоплеты, он их не любил. Всякая сошка, едва ухватившись за краешек власти, спешила обзавестись собственным славословом. Даже окружной и городской правители. И даже чуть ли не каждый квартальный староста. Уж так им не терпелось угодить в анналы. И славословы находились!

Омар любил живописцев. Они изображают сады, луга, цветы, влюбленных. Люди душевные, честные, вольные духом, они, конечно, не прочь гульнуть, зато верны в дружбе, приветливы.

Законопослушный обыватель,

так называемый «порядочный человек», трусливо пройдет на базаре мимо сытого верзилы, который избивает голодного ребенка, укравшего лепешку. Пусть мухтасиб разбирается! Художник не станет ждать. Пока суд да дело... Он полезет в драку, даже с риском быть искалеченным. Даже с риском быть затем ославленным, как пьяный забияка.

...Служитель у входа в харчевню, поставленный затем, чтоб охранять ее от внезапного налета блюстителей нравственности, без разговоров пропустил Омара. Хоть и не знал его. Видно, чутьем уловил, что он свой. А может, и знал.

Подвал, битком набитый, встретил поэта, спускавшегося по мокрым каменным ступеням, восторженным ревом:

– О-о-о! Омаррр...

– Сюда, Омар, сюда!

– А, Салих! Как живешь?

– Как мы живем? Спим - стонем, едим - давимся, пьем - захлебываемся. Все спешим. Куда? В рай. Куда же еще.

Омару тотчас же поднесли большую чашу вина.

– Нет, спасибо. Я лучше - ячменной водки.

С чаркой водки он прошел в дальний угол, влез на помост, уселся один в стороне от всех.

Он неприветлив и скуп на слова не потому, что застенчив, косноязычен, он просто боится выболтать на воздух то, что хочет сказать в своих книгах. Воздух уносит слова, бумага их держит.

Они же ждут от него каких-то оглушительных изречений. И глядят, как на диво какое-то. Будто удивляются, почему у него на голове нет золотых рогов.

Нет, Омар не сыплет стихами на ходу, направо и налево, к месту и не к месту. Он пишет и читает их тогда, когда они нестерпимо жгут изнутри: не напишешь - отравят кровь, не произнесешь - сердце разорвут.

...Подвал гудел от разговоров. Тут безбожно, как и водится в этих местах, где каждый толкует о своем, мешая в кучу выдумку и правду, верное и ложное, злое и доброе, со смехом бранили все на свете. Хочешь - соглашайся, не хочешь - нет. Никто не станет вдалбливать свои убеждения в твою голову кулаком или дубиной.

– Если судить по «Ригведе»...

– Я ей, дуре, говорю...

– То...

– Почему не приготовила поесть?

– Лучше уж ничему на свете не верить, это никому не вредит, - чем с упрямой скотской тупостью исповедовать ту или иную изуверскую блажь.

...Не спеша пропуская одну за другой чарку целительной ячменной водки и заедая ее сочной редькой, посыпанной солью, Омар, усмехаясь, слушая шумный разговор, то перекидывавшийся от одной кучки пьянчуг к другой, то распадавшийся на множество отдельных узких бесед. Хаос.

– Ничтожный век рождает ничтожных людей

с ничтожными страстями. Такие же, как Омар, - они словно с другой планеты.

К Омару подсел какой-то человек.

– Правда, что ты Омар Хайям?

– Нет, что ты? Господь с тобою. Однофамилец. Проходу мне из-за этого нет. Тот давно уже спился и умер. Я с ним встречался, мир его праху. Замечательный был поэт.

– Хвастовство - хуже предательства. Самообман. Бахвальство властей переходит в бахвальство подданных. И все, черпая силу в собственном хвастовстве, как бы блаженно задремывают, надеясь на эту туманную силу: мол, попробуй, тронь. И когда их, блаженно полусонных, начинает кто-то, и впрямь сильный, яростно бить, они - хвать!
– а силы-то нет, вся изошла в безудержном бахвальстве.

Предатель - тот предает других. Пустой бахвал самого себя.

...Между помостами бродил откуда-то затесавшийся калека и всем рассказывал, путаясь, как он храбро сражался в таком-то году с византийским кайсаром Романом Диогеном.

Это случилось столько-то лет тому назад, и война та длилась столько-то месяцев, а ему теперь уже шестьдесят, - и все-таки, видите, самым ярким и, пожалуй, единственно ярким воспоминанием в его жизни было, как он тогда убивал и как его покалечили.

Неужели без войны жизнь у него так и прошла бы с первых дней до последних серой, скучной, так, что и нечего вспомнить? Удивительно устроен иной человек...

– Неистребимая жизнерадостность - еще не признак высокого ума! Кабан, предназначенный для заклания, тоже за час до смерти довольно хрюкает, переваривая жратву.

– У молодых поэтов зубы еще не прорезались, у старых уже выпали. Потому-то нынче сплошь беззуба наша поэзия. Один Омар Хайям зубаст. И тому, видит бог, скоро выбьют его острые зубы...

«Может, и впрямь поклониться Зохре? Не убудет тебя.
– Он уже немного жалел, что оттолкнул ее.
– По всему видать, она пойдет на сделку! Э!
– Омар скривился от омерзения.
– Я не могу собой торговать!

Вот если б найти Ферузэ... Она где-то здесь, если жива. Сколько же ей теперь?»

– Персы - народ удивительный. Рыжий деспот Искандер Двурогий жег их священные книги, ломал их храмы. Арабы подвергли их страну разгрому. Теперь сельджукиды терзают ее. А они живут, говорят на своем языке и сочиняют стихи, самые певучие в мире.

– Арабы, видать, люди все ученые.

– Почему?

– Потому что все умеют говорить по-арабски.

– Ха!

– Абу-Рейхан Беруни был велик, спору нет, - но жаль, он презирал свой родной хорезмийский язык и персидский не признавал: «Поношение по-арабски мне милее, ем похвала по-персидски». Мол, персидский годится лишь для сказок ночных.