Заклинатель
Шрифт:
Том засмеялся.
– А… это. Рейчел. Моя жена.
– Вы женаты?
– Моя бывшая жена. Мы развелись. Очень давно…
– У вас есть дети?
– Сын. Сейчас ему двадцать лет. Он живет с матерью и отчимом в Нью-Йорке.
– А как его зовут?
Энни задавала до неприличия много вопросов, но он не возражал, полагая, что она привыкла к этому на работе. Ему даже нравилось, что она задает их прямо и глядит при этом тебе в глаза. Он улыбнулся.
– Хэл.
– Хэл Букер. Красиво.
– Он хороший парень. А вы, я вижу, удивлены.
И сразу же пожалел, что так сказал: Энни в
– Нет, просто я…
– Наш сын родился здесь, в речном домике.
– Вы там жили?
– Да. Но Рейчел так и не привыкла. Зимы здесь бывают довольно суровые.
Тень пробежала по головам лошадей – Том поднял глаза, Энни – тоже. В небе кружили два беркута, и Том обратил внимание Энни на размер и форму тела этих птиц, на цвет их крыльев. Теперь она могла впредь сама распознать этот вид. Медленно спланировав в долину, беркуты скрылись за гранитным утесом.
– Ты была здесь? – спросила Дайана, когда они проезжали мимо музея с пялившимся на них альбертозавром. Нет, не была, сказала Грейс. Дайана вела машину небрежно, даже несколько грубовато, словно хотела проучить.
– Джо здесь нравится. А близнецы предпочитают киношку.
Грейс засмеялась. Ей нравилась Дайана. Она могла быть колючей, придирчивой, но с Грейс у нее с самого начала установились хорошие отношения. Вообще-то вся их семья была с ней очень приветлива, но Дайана относилась к ней особенно внимательно и доверительно – как сестра, что ли. Грейс подумала, что это, возможно, оттого, что у нее рождались только сыновья, а ей хотелось дочку.
– Говорят, в свое время здесь водилось много динозавров, – продолжала Дайана. – И знаешь, что я тебе скажу, Грейс? Они и сейчас здесь водятся. Только взгляни, какие физиономии у здешних мужчин.
Они поговорили о школе. Грейс сказала, что в те дни, когда она не ездит к врачу, Энни усаживает ее за учебники. Дайана согласилась, что это жестоко.
– А как твой отец относится к тому, что вы – здесь?
– Ему немного грустновато.
– Еще бы.
– Но у него сейчас серьезная работа. Наверное, и в Нью-Йорке мы бы его не часто видели.
– Они друг друга стоят, так? Заботятся о своей карьере, многого добились…
– Нет, отец совсем другой. – Эти слова вырвались у Грейс против воли, а последовавшее за ними молчание еще более подчеркивало ее бестактность. Грейс не думала критиковать мать, но по брошенному на нее взгляду Дайаны поняла, что это выглядело именно так.
– Она хоть когда-нибудь отвлекается от своей работы?
Тон был сочувствующий и понимающий, и Грейс почувствовала себя предательницей – словно дала в руки Дайаны оружие против матери. Ей хотелось сказать – нет, вы меня не поняли, все совсем не так, но вместо этого Грейс пожала плечами и кратко ответила:
– Да. Иногда.
Грейс повернулась к окну, и несколько миль они не разговаривали. Люди не понимают некоторых вещей, думала девочка. Видят только белое или черное, а все намного сложнее. Она гордилась своей матерью, еще как гордилась! И хотела бы стать такой, как мать, когда вырастет, хотя никогда бы в этом не призналась. Может, не совсем такой, но то, что женщина должна и имеет право заниматься любимой работой, делать карьеру, не вызывало у
– Красиво здесь, правда? – раздался голос Дайаны.
– Да. – Грейс смотрела в окно, но была слишком погружена в свои мысли, чтобы что-то замечать. Сейчас, присмотревшись, она подумала, что «красиво» – не совсем точное слово. Слишком здесь пустынно и дико.
– И не подумаешь, что тут столько атомных установок, что можно взорвать целую планету.
Грейс в изумлении подняла на нее глаза:
– Правда?
– Точно. – Дайана улыбнулась. – Повсюду стартовые шахты с ракетами. Бомб и скотины здесь больше, чем людей. По этой части мы первые в стране.
Удерживая трубку плечом, Энни вполуха слушала, что говорит Дон Фарлоу, и одновременно заменяла и переставляла слова в предложении, которое только что набрала. Энни писала редакционную статью – единственный литературный жанр, в котором позволяла сейчас себе работать. Она разносила в пух и прах новую инициативу мэра Нью-Йорка по борьбе с уличной преступностью, испытывая при этом несвойственные ей трудности: никак не могла достигнуть прежнего идеального соотношения здравого смысла и ядовитого сарказма, столь характерного для лучших статей Энни Грейвс.
Фарлоу кратко пересказывал ей дела, над которыми сейчас трудился, но все это мало итересовало Энни. Выбрав наконец удовлетворивший ее вариант предложения, она теперь смотрела в окно. Солнце садилось, освещая манеж, где Том, облокотившись на ограду, разговаривал с Грейс и Джо. Он чему-то вдруг засмеялся, откинув голову. За его спиной на рыжий песок падала длинная тень от конюшни.
Сегодня Том работал с Пилигримом несколько часов кряду: конь сейчас стоял на противоположной стороне манежа, круп его влажно поблескивал от пота. Джо только что вернулся из школы и, как обычно, сразу прибежал сюда. Работая, Энни поглядывала из окна на Тома и Грейс, испытывая при этом странное чувство – если бы она не знала себя так хорошо, то могла бы принять это чувство за ревность.
Бедра ее ныли после утренней прогулки. Те мышцы, что не работали в течение последних тридцати лет, говорили ей, что она зря забыла про них, и Энни почти наслаждалась этой болью как приятным воспоминанием. Много лет она не переживала такого восторга, как сегодня утром. Словно ее выпустили из клетки. Пребывая в радостном возбуждении, она сразу, как только Дайана привезла дочь, рассказала ей о прогулке. Лицо Грейс немного погрустнело, а потом приняло то самое равнодушное выражение, с которым она теперь выслушивала все, что говорила мать. Энни тут же пожалела о своей болтливости. Это ведь жестоко, ругала она себя, хотя позднее, еще раз все взвесив, уже не была в этом так уверена.