Заклятие параноика
Шрифт:
Оно затекло на лицо Лаверн приливной волной, утопив его.
Ее ноги брыкались, пятки барабанили по плоту. Оно извивалось и двигалось там, где прежде было ее лицо. По ее шее струилась кровь, потоки крови. Крича, не слыша своих криков, Рэнди подбежал к ней, уперся ступней в ее бедро и толкнул. Взмахивая руками, переворачиваясь, она свалилась с края плота – ее ноги в лунном свете точно алебастровые. Несколько нескончаемых секунд вода у края плота пенилась, взметывалась фонтанами брызг, словно кто-то подцепил на крючок самого огромного окуня в мире, и окунь боролся с леской как черт.
Рэнди закричал. Он кричал. А потом разнообразия ради закричал еще раз.
Примерно полчаса спустя, когда отчаянные всплески и борьба давно оборвались, гагары принялись кричать в ответ.
Эта ночь была вечной.
Примерно без четверти пять небо на востоке начало светлеть, и он ощутил медленный прилив надежды. Она оказалась мимолетной, такой же ложной, как заря. Он стоял на настиле, полузакрыв глаза, уронив подбородок на грудь. Еще час назад он сидел на досках и внезапно был разбужен – только тогда осознав, что заснул: это-то и было самым страшным – этим жутчайшим шуршанием бредового брезента. Он вскочил на ноги за секунду до того, как чернота начала жадно присасываться к нему между досками. Он со свистом втягивал воздух и выдыхал его; и прикусил губу так, что потекла кровь.
Заснул, ты заснул, жопа!
Оно вытекло из-под плота полчаса спустя, но Рэнди больше не садился. Он боялся сесть, боялся, что заснет и на этот раз инстинкт не разбудит его вовремя.
Его ступни все еще твердо стояли на досках, когда на востоке запылала уже настоящая заря и зазвучали утренние песни птиц. Взошло солнце, и к шести часам он уже ясно видел берег. «Камаро» Дийка, яично-желтый, стоял там, где Дийк припарковал его впритык к штакетнику. На пляже пестрели рубашки
(ты любишь да я люблю)
Он взглянул налево: да, вот оно, черное, круглое, как днище бочки, чуть-чуть покачивающееся. По его оболочке завихрились краски, и он быстро отвел глаза.
– Отправляйся к себе домой, – просипел он. – Отправляйся к себе домой или отправляйся в Калифорнию и попробуйся на какой-нибудь фильм Роджера Кормана.
Откуда-то издалека донеслось жужжание самолета, и Рэнди начал сонно фантазировать: «Нас хватились, нас четверых. И поиски ведутся все дальше от Хорлика. Фермер вспоминает, как его обогнал желтый «камаро» – «несся, будто за ним черти гнались». Поиски сосредотачиваются на окрестностях озера Каскейд. Владельцы частных самолетов предлагают начать быструю воздушную разведку, и один, облетая озеро на своем «бичкрафте», видит голого парня, стоящего на плоту, одного парня, одного уцелевшего, одного…
Он почувствовал, что вот-вот свалится, снова ударил себя кулаком по носу и закричал от боли.
Чернота тут же устремилась к плоту, протиснулась под доски – оно, наверное, слышит, или чувствует… или КАК-ТО ЕЩЕ.
Рэнди ждал. На этот раз оно выплыло наружу через сорок пять минут.
Его сознание медленно вращалось в разгорающемся свете(ты любишь ты я люблю болеть за «Янки» и зубаток ты любишь зубаток да я люблю зу
(шоссе шестьдесят шесть помнишь «корветт» Джордж Махарис в «корветте» Мартин Милнер в «корветте» ты любишь «корветт»
(да я люблю «корветт»
(я люблю ты любишь
(так жарко солнце будто зажигательное стекло оно было в ее волосах и лучше всего я помню свет летний свет
(летний свет)дня.
Рэнди плакал.
Он плакал потому, что теперь добавилось что-то новое – всякий раз, когда он пытался сесть, оно забиралось под плот. Значит, оно не так уж безмозгло; оно либо почувствовало, либо сообразило, что сможет добраться до него, пока он сидит.
– Уйди, – плакал Рэнди, обращаясь к огромной черной блямбе, плавающей на воде. В пятидесяти ярдах от него так издевательски близко по капоту «кама-ро» Дийка прыгала белка. – Уйди, ну, пожалуйста, уйди куда хочешь, а меня оставь в покое. Я тебя не люблю.
Оно не шелохнулось. По его видимой поверхности завихрились краски.
(нет ты нет ты любишь женя)
Рэнди с усилием отвел взгляд и посмотрел на пляж, посмотрел, ища спасения, но там никого не было. Никого-никого. Там все еще лежали его джинсы: одна штанина вывернута наизнанку, белеет подкладка кармана. И уже не казалось, что их вот-вот кто-нибудь поднимет и наденет. Они выглядели как останки.
Он подумал: «Будь у меня пистолет, я бы сейчас убил себя».
Он стоял на плоту.
Солнце зашло.
Три часа спустя взошла луна.
И вскоре начали кричать гагары.
А вскоре после этого Рэнди повернулся к черному пятну на воде. Убить себя он не может, но вдруг оно способно устроить так, чтобы боли не было, вдруг краски как раз для этого.
(ты ты ты любишь)
Он поискал его взглядом: и вот оно, плавает, покачиваясь на волнах.
– Пой со мной, – просипел Рэнди. – «Я с трибун могу болеть за «Янки», э-э-эй… и начхать мне на учителей… Позади теперь учебный год, так от радости кто громче запоет?»
Краски возникали, закручивались. Но на этот раз Рэнди не отвел глаз.
Он прошептал:
– Ты любишь?
Где-то вдали по ту сторону пустынного озера закричала гагара.Всемогущий текст-процессор
[14]
На первый взгляд компьютер напоминал текст-процессор «Ванг»: по крайней мере клавиатура и корпус были от «Ванга». Присмотревшись же внимательнее, Ричард Хагстром заметил, что корпус расколот надвое (и при этом не очень аккуратно – похоже, его пилили ножовкой), чтобы впихнуть чуть большую размером лучевую трубку от «Ай-Би-Эм». А вместо гибких архивных дисков этот беспородный уродец комплектовался пластинками, твердыми, как «сорокапятки», которые Ричард слушал в детстве.
– Боже, что это такое? – спросила Лина, увидев, как он и мистер Нордхоф по частям перетаскивают машину в кабинет Ричарда. Мистер Нордхоф жил рядом с семьей брата Ричарда: Роджером, Белиндой и их сыном Джонатаном.
– Это Джон сделал, – сказал Ричард. – Мистер Нордхоф говорит, что для меня. Похоже, это текст-процессор.
– Он самый, – сказал Нордхоф. Ему перевалило за шестьдесят, и дышал Нордхоф с трудом. – Джон его именно так и называл, бедный парень… Может, мы поставим эту штуку на минутку, мистер Хагстром? Я совсем выдохся.
– Конечно, – сказал Ричард и позвал сына, терзавшего электрогитару в комнате на первом этаже, о чем свидетельствовали весьма немелодичные аккорды. Отделывая эту комнату, Ричард планировал ее как гостиную, но сын вскоре устроил там зал для репетиций.
– Сет! – крикнул он. – Иди помоги мне!
Сет продолжал бренчать. Ричард взглянул на мистера Нордхофа и пожал плечами, испытывая стыд за сына и не в силах этого скрыть. Нордхоф пожал плечами в ответ, как будто хотел сказать: «Дети… Разве можно в наш век ждать от них чего-то хорошего?», хотя оба они знали, что от Джона, бедного Джона Хагстрома, погибшего сына его ненормального брата, можно было ждать только хорошее.
– Спасибо за помощь, – сказал Ричард.
– А куда еще девать время старому человеку? – пожал плечами Нордхоф. – Хоть это я могу сделать для Джонни. Знаете, он иногда бесплатно косил мою лужайку. Я пробовал давать ему денег, но он отказывался. Замечательный парень. – Нордхоф все еще не мог отдышаться. – Можно мне стакан воды, мистер Хагстром?
– Конечно. – Он сам налил воды, когда увидел, что жена даже не поднялась из-за кухонного стола, где она читала что-то кровожадное в мягкой обложке и ела пирожные.
– Сет! – закричал он снова. – Иди сюда и помоги нам.
Не обращая внимания на отца, Сет продолжал извлекать режущие слух аккорды из гитары, за которую Ричард до сих пор выплачивал деньги.
Он предложил Нордхофу остаться на ужин, но тот вежливо отказался. Ричард кивнул, снова смутившись, но на этот раз скрывая свое смущение, быть может, немного лучше. «Ты неплохой парень, Ричард, но семейка тебе досталась, не дай Бог!» – сказал как-то его друг Берни Эпштейн, и Ричард тогда только покачал головой, испытывая такое же смущение, как сейчас. Он действительно был «неплохим парнем». И тем не менее вот что ему досталось: толстая сварливая жена, уверенная, что все хорошее в жизни прошло мимо нее и что она «поставила не на ту лошадь» (этого, впрочем, она никогда не признавала вслух), и необщительный пятнадцатилетний сын, делающий весьма посредственные успехи в той же школе, где преподавал Ричард. Сын, который утром, днем и ночью (в основном ночью) извлекает из гитары какие-то дикие звуки и считает, что в жизни ему этого как-нибудь хватит.
– Как насчет пива? – спросил Ричард. Ему не хотелось отпускать Нордхофа сразу – он надеялся услышать что-нибудь еще о Джоне.
– Пиво будет в самый раз, – ответил Нордхоф, и Ричард благодарно кивнул.
– Отлично, – сказал он и направился на кухню прихватить пару бутылок «Будвайзера».
Кабинетом ему служило маленькое, похожее на сарай строение, стоявшее отдельно от дома. Как и гостиную, Ричард отделал его сам. Но в отличие от гостиной это место он считал действительно своим. Место, где мог скрыться от женщины, ставшей ему совершенно чужой, и такого же чужого рожденного ею сына.
Лина, разумеется, неодобрительно отнеслась к тому, что у него появился свой угол, но помешать ему никак не могла, и это стало одной из немногочисленных побед Ричарда. Он сознавал, что в некотором смысле Лина действительно «поставила не на ту лошадь»: поженившись шестнадцать лет назад, они даже не сомневались, что он вот-вот начнет писать блестящие романы, которые принесут много денег, и скоро они станут разъезжать в «мерседесах». Но единственный его опубликованный роман денег не принес, а критики не замедлили отметить, что к «блестящим» его тоже отнести нельзя. Лина встала на сторону критиков, и с этого началось их отдаление.
Работа в школе, которую они когда-то считали лишь ступенькой на пути к славе, известности и богатству, уже в течение пятнадцати лет служила основным источником дохода – чертовски длинная ступенька, как Ричард порой думал. Но он все же не оставлял свою мечту. Он писал рассказы, иногда статьи и вообще был на хорошем счету в Писательской гильдии. Своей пишущей машинкой Ричард зарабатывал до 5000 долларов в год, и,
– Уютное местечко, – сказал Нордхоф, окидывая взглядом маленькую комнатку с набором разнообразных старомодных снимков на стенах.
Дисплей беспородного текст-процессора разместился на столе поверх самого процессорного блока. Старенькую электрическую машинку «Оливетти» Ричард временно поставил на один из картотечных шкафов.
– Оно себя оправдывает, – сказал Ричард, потом кивнул в сторону текст-процессора. – Вы полагаете, эта штука будет работать? Джону было всего четырнадцать.
– Видок у нее, конечно, неважный, а?
– Да уж, – согласился Ричард.
Нордхоф рассмеялся.
– Вы еще и половины не знаете, – сказал он. – Я заглянул сзади в дисплейный блок. На одних проводах там маркировка «Ай-Би-Эм», на других – «Рэйдио шэк». Внутри почти целиком стоит телефонный аппарат «Вестерн электрик». И хотите верьте, хотите нет, микромоторчик из детского электроконструктора. – Он отхлебнул пива и добавил, только что вспомнив: – Пятнадцать. Ему совсем недавно исполнилось пятнадцать. За два дня до катастрофы. – Он замолчал, потом тихо повторил, глядя на свою бутылку пива: – Пятнадцать.
– Из детского конструктора? – удивленно спросил Ричард, взглянув на старика.
– Да. У Джона был такой набор лет… э-э-э… наверно, с шести. Я сам подарил его на Рождество. Он уже тогда сходил с ума по всяким приборчикам. Все равно каким, а уж этот набор моторчиков, я думаю, ему понравился. Думаю, да. Он берег его почти десять лет. Редко у кого из детей это получается, мистер Хагстром.
– Пожалуй, – сказал Ричард, вспоминая ящики игрушек Сета, выброшенных им за все эти годы, игрушек ненужных, забытых или бездумно сломанных, потом взглянул на текст-процессор. – Значит, он не работает?
– Наверно, стоит сначала попробовать, – сказал Нордхоф. – Мальчишка был почти гением во всяких электрических делах.
– Думаю, вы преувеличиваете. Я знаю, что он разбирался в электронике и что он получил приз на технической выставке штата, когда учился только в шестом классе…
– Соревнуясь с ребятами гораздо старше его, причем некоторые из них уже заканчивали школу, – добавил Нордхоф. – Так по крайней мере говорила его мать.
– Так оно и было. Мы все очень гордились им. – Здесь Ричард немного покривил душой: гордился он, гордилась мать Джона, но отцу Джона было абсолютно на все наплевать. – Однако проекты для технической выставки и самодельный гибрид текст-процессора… – Он пожал плечами.
Нордхоф поставил свою бутылку на стол и сказал:
– В пятидесятых годах один парнишка из двух консервных банок из-под супа и электрического барахла, стоившего не больше пяти долларов, смастерил ядерный ускоритель. Мне об этом Джон рассказывал. И еще он говорил, что в каком-то захолустном городишке в Нью-Мексико один парень открыл тахионы – отрицательные частицы, которые, предположительно, движутся во времени в обратном направлении, – еще в 1954 году. А в Уотербери, что в Коннектикуте, одиннадцатилетний мальчишка сделал бомбу из целлулоида, который он соскреб с колоды игральных карт, и взорвал пустую собачью будку. Детишки, особенно те, которые посообразительнее, иногда такое могут выкинуть, что только диву даешься.
– Может быть. Может быть.
– В любом случае это был прекрасный мальчуган.
– Вы ведь любили его немного, да?
– Мистер Хагстром, – сказал Нордхоф. – Я очень его любил. Он был по-настоящему хорошим ребенком.
И Ричард задумался о том, как это странно, что его брата (страшная дрянь начиная с шести лет) судьба наградила такой хорошей женой и отличным умным сыном. Он же, который всегда старался быть мягким и порядочным (что значит «порядочный» в нашем сумасшедшем мире?), женился на Лине, превратившейся в молчаливую неопрятную бабу, и получил от нее Сета. Глядя в честное усталое лицо Нордхофа, он поймал себя на том, что пытается понять, почему так получилось на самом деле и какова здесь доля его вины, в какой степени случившееся – результат его собственного бессилия перед судьбой?
– Да, – сказал Ричард. – Хорошим.
– Меня не удивит, если эта штука заработает, – сказал Нордхоф. – Совсем не удивит.Когда Нордхоф ушел, Ричард Хагстром воткнул вилку в розетку и включил текст-процессор. Послышалось гудение, и он подумал, что вот сейчас на экране появятся буквы «Ай-Би-Эм». Буквы не появились. Вместо них, словно голос из могилы, выплыли из темноты экрана призрачные зеленые слова:
С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН.
– Боже, – прошептал Ричард и как подкошенный опустился на стул.
Его брат, жена брата и их сын две недели назад возвращались из однодневной поездки за город. Машину вел пьяный Роджер. Пил он практически каждый день, но на этот раз удача ему изменила, и он, не справившись со своим старым пыльным фургоном, сорвался с почти стофутового обрыва. Машина загорелась. Джону было четырнадцать, нет – пятнадцать. Старик же сказал, ему исполнилось пятнадцать за два дня до катастрофы. Еще три года – и он освободился бы из-под власти этого неуклюжего глупого медведя. «Его день рождения… И скоро наступит мой».
Через неделю. Джон приготовил ему в подарок текст-процессор. От этого Ричарду почему-то стало не по себе, и он даже не мог сказать, почему именно. Он протянул было руку, чтобы выключить машину, но остановился.
«Какой-то парнишка смастерил ядерный ускоритель из двух консервных банок и автомобильного электрооборудования стоимостью в пять долларов.
Ну-ну. А еще в нью-йоркской канализации полно крокодилов, и ВВС США прячут где-то в Небраске замороженное тело пришельца. Чушь! Хотя, если честно, то, может быть, я не хочу быть уверенным в этом на все сто процентов».
Он встал, обошел машину и заглянул внутрь через прорези на задней стенке дисплейного блока. Все, как Нордхоф и говорил: провода «Рэйдио шэк. Изготовлено на Тайване», провода «Вестерн электрик», «Вестрекс» и «Эректор сет» [15] с маленькой буковкой R, обведенной кружочком. Потом он заметил еще кое-что, что Нордхоф или не разглядел, или не захотел упоминать: трансформатор «Лайонел трэйн» [16] , облепленный проводами будто невеста Франкенштейна.
– Боже, – сказал он, рассмеявшись, и почувствовал, что на самом деле близок к слезам. – Боже, Джонни, что ты такое создал?
Но ответ он знал сам. Он уже давно мечтал о текст-процессоре, говорил об этом постоянно и, когда саркастические насмешки Лины стали совсем невыносимы, поделился своей мечтой с Джоном.
– Я мог бы писать быстрее, мигом править и выдавать больше материала, – сказал он Джону однажды прошлым летом, и мальчишка посмотрел на него своими серьезными голубыми глазами, умными, но из-за увеличивающих стекол очков всегда настороженными и внимательными. – Это было бы замечательно… Просто замечательно.
– А почему ты тогда не возьмешь себе такой процессор, дядя Рич?
– Видишь ли, их, так сказать, не раздают даром, – улыбнулся Ричард. – Самая простая модель «Рэйдио шэк» стоит около трех тысяч. Есть и еще дороже. До восемнадцати тысяч долларов.
– Может быть, я сам сделаю тебе текст-процессор, – заявил Джон.
– Может быть, – сказал тогда Ричард, похлопав его по спине, и до звонка Нордхофа он больше об этом разговоре не вспоминал.
Провода от детского электроконструктора.
Трансформатор «Лайонел трэйн».
Боже!
Он вернулся к экрану дисплея, собравшись выключить текст-процессор, словно попытка написать что-нибудь в случае неудачи могла как-то очернить серьезность замысла его хрупкого, обреченного на смерть племянника.
Вместо этого Ричард нажал на клавиатуре клавишу «EXECUTE», и по спине у него пробежали маленькие холодные мурашки. «EXECUTE» [17] – если подумать, странное слово. Он не отождествлял его с писанием, слово ассоциировалось скорее с газовыми камерами, электрическим стулом и, быть может, пыльными старыми фургонами, слетающими с дороги в пропасть.
«EXECUTE».
Процессорный блок гудел громче, чем любой другой, который ему доводилось слышать, когда он приценивался к текст-процессорам в магазинах. Пожалуй, он даже ревел. «Что там в блоке памяти, Джон? – подумал Ричард. – Диванные пружины? Трансформаторы от детской железной дороги? Консервные банки из-под супа?» Снова вспомнились глаза Джона, его спокойное, с тонкими чертами лицо. Наверное, это неправильно, может быть, даже ненормально – так ревновать чужого сына к его отцу.
«Но он должен был быть моим. Я всегда знал это, и, думаю, он тоже знал». Белинда, жена Роджера… Белинда, которая слишком часто носила темные очки в хмурые дни. Большие очки, потому что синяки под глазами имели отвратительное свойство расплываться. Но, бывая у них, он иногда смотрел на нее, тихий и внимательный, подавленный громким хохотом Роджера, и думал почти то же самое: «Она должна была быть моей».
Эта мысль пугала, потому что они с братом оба знали Белинду в старших классах и оба назначали ей свидания. У них с Роджером было два года разницы, а Белинда как раз между ними: на год старше Ричарда и на год моложе Роджера. Ричард первый начал встречаться с девушкой, которая впоследствии стала матерью Джона, но вскоре вмешался Роджер, который был старше и больше, Роджер, который всегда получал то, что хотел, Роджер, который мог избить, если попытаешься встать на его пути.
«Я испугался. Испугался и упустил ее. Неужели это было так? Боже, ведь действительно так. Я хотел, чтобы все было по-другому, но лучше не лгать самому себе в таких вещах, как трусость. И стыд».
А если бы все оказалось наоборот? Если бы Лина и Сет были семьей его никчемного брата, а Белинда и Джон – его собственной, что тогда? И как должен реагировать думающий человек на такое абсурдно сбалансированное превращение? Рассмеяться? Закричать? Застрелиться?
Меня не удивит, если он заработает. Совсем не удивит.
«EXECUTE».
Пальцы его забегали по клавишам. Он поднял взгляд: на экране плыли зеленые буквы: