Заклятие параноика
Шрифт:
– Факты, – сказал Шпренглер. – Факты, дорогой Карлин. Это вам не какие-нибудь дешевенькие романчики в бумажных обложках, не пустые россказни за кружкой пива и не идиотские фильмы ужасов! Факты!.. Номер один: Джон Делвер был английским мастером нормандского происхождения. Он занимался изготовлением зеркал в период истории, который мы называем Елизаветинским. Делвер жил, как все обычные люди, а потом умер вполне естественной смертью. Никаких таинственных знаков, начертанных на полу его комнаты, никаких воняющих серой бумаг или документов с пятнышком крови в тайнике обнаружено не было. Факт номер два: его зеркала стали коллекционировать, они прославились благодаря изумительному мастерству, с каким были сработаны, а также тому обстоятельству, что стекло слегка увеличивало отражение смотревшего в такое зеркало человека – весьма интересная отличительная черта. Далее, факт номер три: до наших дней, насколько нам известно, дошло всего пять зеркал Делвера, причем два из них находятся в Америке. Они поистине бесценны. И наконец, номер четыре: этот «делвер» и еще одно зеркало, разбитое при бомбежке Лондона, приобрели довольно скверную репутацию благодаря различного рода ложным слухам, преувеличениям и совпадениям…
– И факт номер пять, – перебил его Карлин. – Вы не кто иной, как надменный придурок, мистер Шпренглер!
Шпренглер с некоторым отвращением посмотрел в пустые глаза Адониса.
– Именно я проводил ту экскурсию, когда брат этой самой Сандры Бейтс заглянул в ваше драгоценное зеркало Делвера. Ему было лет шестнадцать, ученик старшего класса… Да, так вот… Я рассказывал им историю зеркала и как раз подходил к тому, каким безупречным мастерством отмечены работы Делвера, чем замечательно именно это зеркало, и далее в том же духе. Как вдруг этот мальчик поднимает руку и спрашивает: «А что это там за темное пятнышко в левом верхнем углу? Похоже на дефект». Тут один из его приятелей попросил объяснить, что это парень имеет в виду, и Бейтс начал было объяснять, но вдруг умолк. Вгляделся в зеркало повнимательнее, дотронулся до бархатного красного каната, на котором была подвешена рама, а затем вдруг… заглянул за зеркало, словно надеясь отыскать там того, чье отражение только что видел… Кого-то в черном, стоявшего рядом с ним. «Похож на человека, – сказал он, – вот только лица его не разглядел. Не успел. А теперь он исчез». Вот, собственно, и все.
– Нет, продолжайте, – возразил Шпренглер. – Ведь вам так и не терпится сообщить мне, что именно мальчик увидел там. Жнеца, верно?.. Разве не бытует мнение, что некоторые люди могут видеть в зеркале отражение Жнеца? Так вот, забудьте об этом, старина, выбросьте из головы! От такой истории пришел бы в восторг разве что «Нэшнл энквайер». Расскажите мне теперь о трагических последствиях и попробуйте доказать, что все это как-то связано с мелькнувшим в зеркале отражением. Что, этого Бейтса вскоре сбила машина? Или же он выбросился из окна? Что?..
Мистер Карлин печально усмехнулся:
– Кому, как не вам, знать, Шпренглер? Разве не вы уже дважды упомянули о том, что интересуетесь… э-э-э… историей зеркал Делвера? Нет, никаких трагических совпадений, ничего ужасного. Именно поэтому зеркало Делвера не является печальной притчей во языцех, как, к примеру, алмаз «Кохинор» или проклятие, лежащее на гробнице фараона Тутанхамона. Да все эти штучки – сущие пустяки по сравнению с зеркалом!.. Вы, очевидно, считаете меня глупцом?
– Да, – ответил Шпренглер. – Так мы можем туда подняться?
– Ну разумеется! – пылко воскликнул мистер Карлин, вскарабкался вверх по лесенке и толкнул дверцу. Она со стуком откинулась и открыла зияющий темнотой квадрат. И мистер Карлин тут же исчез, скрылся в этой темноте. Шпренглер последовал за ним.
Слепой Адонис проводил их ничего не выражающим взглядом.
На чердаке было страшно жарко. Единственным источником освещения служило затянутое паутиной многоугольное
– Хоть бы скатерть какую на него набросили… – проворчал Шпренглер. Впервые за все это время в голосе его прозвучали гневные нотки.
– Знаете, я отношусь к нему как к глазу, – заметил мистер Карлин каким-то грустным, отрешенным голосом. – Если держать глаз открытым, все время открытым, возможно, он и ослепнет…
Шпренглер не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Снял пиджак, аккуратно подвернул манжеты рубашки и с необыкновенной осторожностью, даже какой-то нежностью стер пыль с чуть выпуклой поверхности зеркала. Затем отступил на шаг и посмотрел.
Настоящее… Теперь в этом не было никаких сомнений, да он, собственно, и раньше не сомневался. Превосходный образчик, истинное творение гениального Делвера. Забитая разным хламом комната, он сам, смотревший куда-то в сторону Карлин, – все это отражалось в зеркале ясно, отчетливо, казалось почти трехмерным. А эффект небольшого увеличения придавал каждой черточке и детали легкое, приятное глазу искажение. Наделял эдакой особой округлостью и выпуклостью, что делало отражение… уже почти четырехмерным. Это было…
Тут ход его мыслей прервался, а сознание затопила жаркая волна гнева.
– Карлин!
Карлин не ответил.
– Карлин, идиот вы эдакий! К чему это вам понадобилось говорить, что девушка не повредила зеркала?
Ответа не последовало.
Шпренглер злобно смотрел на его отражение в зеркале.
– Вот здесь, в верхнем левом углу, что-то заклеено липкой лентой. Выходит, там трещина? Она все-таки разбила его? Ради Бога, ну что же вы молчите? А, Карлин?..
– Это вы… Жнеца видите… – пробормотал Карлин каким-то замогильным, глухим и бесстрастным голосом. – Нет там никакой липкой ленты. Да вы пощупайте… сами убедитесь!..
Шпренглер спрятал руку в рукав, протянул ее и осторожно коснулся стекла.
– Ну, видите? Ничего сверхъестественного. Все исчезло. Я закрываю это место рукой и…
– Закрываете? А где же тогда ваша липкая лента? Почему бы вам ее не содрать?
Шпренглер так же осторожно отнял руку и заглянул в зеркало. Отражение показалось еще более искаженным; дальние углы комнаты зияли пустотами, словно ускользали в некое невидимое и бесконечное пространство. Ни черного пятна, ни трещинки… Безукоризненно гладкая чистая поверхность. Он почувствовал, как его вдруг обуял беспричинный ужас, и тут же ощутил презрение к себе за слабость.
– Правда, похож? – спросил мистер Карлин. Лицо его было мертвенно-бледным, и смотрел он в пол. На шее медленно дрожала и билась жилка. – Ну сознавайтесь же, Шпренглер! Ведь это было очень похоже на фигуру в черном плаще и капюшоне, стоявшую прямо у вас за спиной, да?
– Нет. Это было похоже на кусок липкой ленты, которой заклеили маленькую трещину, – твердо ответил Шпренглер. – Только на это и ни на что другое…
– А Бейтс был рослый и крепкий парнишка, – торопливо вставил мистер Карлин. Казалось, произносимые им слова падают в жаркий неподвижный воздух, точно камни в темную воду, и сразу же тонут в нем. – Похож на футболиста. На нем был свитер с какими-то буквами и темно-зеленые джинсы из тонкой ткани. Мы уже осмотрели больше половины экспонатов, когда…
– Вы знаете, тут так жарко и душно, что мне… как-то не по себе, – произнес Шпренглер дрожащим, неуверенным голосом. Достал платок и вытер шею. Глаза его так и обшаривали выпуклую поверхность зеркала.
– Когда он сказал, что хочет пить… хочет попить воды… Господи, Боже ты мой!..
Карлин повернулся и смотрел на Шпренглера дико расширенными глазами.
– Но откуда мне было знать? Откуда?
– Здесь есть туалет? Мне надо…
– Его свитер… Я только что видел его свитер. Он мелькнул там, на лестнице…
– Иначе мне будет совсем худо…
Карлин покачал головой, словно силясь отогнать видение. И снова уставился в пол.
– Да, конечно… Третья дверь налево по коридору, на втором этаже, если считать снизу… – И он снова с мольбой вскинул на него глаза. – Откуда мне было знать?!
Но Шпренглер не слышал этих последних слов. Он уже был на лестнице. Ступени шатались и скрипели под его тяжестью, и на какую-то долю секунды Карлину показалось, что вот сейчас он упадет. Но этого не произошло. Через квадратное отверстие в полу Карлин наблюдал, как Шпренглер уходит, спускается все ниже, прижимая ладони к уголку рта.
– Шпренглер?..
Но тот уже исчез.
Карлин прислушивался к замирающему вдали звуку шагов. Вскоре они стихли и его охватила дрожь. Он хотел подойти к дверце, но ноги словно примерзли к полу. И еще мысль об этом промелькнувшем на лестнице свитере паренька… О Боже!..
Казалось, чьи-то огромные невидимые руки обхватили его голову и стали сжимать, заставляя поднять глаза и взглянуть… Карлин вовсе не хотел смотреть, однако против воли обернулся и заглянул в мерцающую глубину зеркала Делвера.
И ничего особенного там не увидел.
Зеркало исправно отражало комнату, пыльные углы, уплывающие куда-то в бесконечность. Почему-то вспомнился отрывок из полузабытого стихотворения Теннисона, и Карлин произнес вслух:
– «Я так устала от теней, – сказала леди Малот…»
И все же ему никак не удавалось отвернуться от этого зеркала. Оно держало, притягивало своей глубиной. Из верхнего угла пялилась на него побитая молью голова быка с плоскими глазками из черного вулканического стекла.
Мальчик захотел напиться, автомат с водой находился в вестибюле на первом этаже. Он пошел вниз и…
И больше не вернулся.
Никогда.
Никуда.
Как не вернулась герцогиня, которая сидела у этого зеркала, прихорашиваясь перед soiree [27] , а потом вышла и вдруг решила вернуться в будуар за жемчужным колье… Как торговец коврами из Пенсильвании, отъехавший от дома в карете; и его тоже никто никогда уже больше не видел. Нашли лишь пустую карету и двух распряженных лошадей.
И еще зеркало Делвера находилось в Нью-Йорке с 1897 по 1920 год, как раз когда судья Крейтер…
Словно загипнотизированный, Карлин глядел в бездонную глубину зеркала. А внизу продолжал нести свою вахту Адонис с пустыми зрачками.
Карлин ждал Шпренглера, как, должно быть, дожидались родители Бейтса своего сына, как ждал герцог герцогиню, которая вот-вот должна была выйти из своего будуара. Смотрел в зеркало и ждал.
И ждал.
Ждал…Нона
[28]
Ты любишь?
Я слышу, как ее голос спрашивает это – иногда я все еще слышу его. В моих снах.
Ты любишь?
Да, отвечаю я. Да – и истинная любовь не умирает.
Не знаю, как объяснить это, даже сейчас. Не могу сказать вам, почему я все это делал. И на суде не мог. И тут есть много людей, которые спрашивают, почему. Психиатр спрашивает. Но я молчу. Мои уста запечатаны. Только не здесь, в моей камере. Здесь я не молчу. Я просыпаюсь от собственного крика.
В снах я вижу, как она идет ко мне. На ней белое платье, почти прозрачное, а на лице – желание, смешанное с торжеством. Она идет ко мне через темную комнату с каменным полом, и я чувствую запах увядших октябрьских роз. Ее руки раскрыты для объятия, и я иду к ней, раскинув свои, чтобы обнять ее.
Я ощущаю ужас, отвращение, невыразимое томление. Ужас и отвращение потому, что знаю, что это за место, томление потому, что люблю ее. Я буду любить ее всегда. Бывают минуты, когда я жалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Несколько шагов по тускло освещенному коридору, кресло с прямой спинкой, оснащенное стальной шапочкой, зажимами… потом один быстрый разряд… и я был бы с ней.
И когда в этих снах мы сходимся, мой страх возрастает, но я не могу отпрянуть от нее. Мои ладони прижимаются к ее стройной спине, и ее кожа под шелком так близка. Эти глубокие черные глаза улыбаются. Ее голова запрокидывается, губы раскрываются, готовые к поцелую.
И вот тут она изменяется, съеживается. Волосы становятся грубыми и спутанными, чернота воронова крыла переходит в безобразную бурость, расползающуюся по кремовой белизне ее щек. Глаза сжимаются в бусины. Белки исчезают, и она свирепо смотрит на меня крохотными глазками, точно два отшлифованных кусочка антрацита. Рот превращается в пасть, из которой торчат кривые желтые зубы.
Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.
И не могу. Я снова пойман. И всегда буду пойман. Я схвачен огромной гнусной кладбищенской крысой. Огни пляшут перед моими глазами. Октябрьские розы. Где-то лязгал мертвый колокол.
– Ты любишь? – шепчет эта тварь. – Ты любишь?
Запах роз – ее дыхание, когда она накидывается на меня. Мертвые цветы в склепе.
– Да, – говорю я крысиной твари. – Да – и истинная любовь не умирает. – И вот тогда я кричу и просыпаюсь.
Они думают, будто то, что мы делали вместе, свело меня с ума. Но мой рассудок все еще так или иначе работает, и я не перестаю искать ответы. Я все еще хочу узнать, как это было и что это было.
Они дали мне бумагу и перо с мягким кончиком. Я намерен все записать. Может, я отвечу на некоторые их вопросы и, может, отвечая им, найду ответы на некоторые мои вопросы. А когда я это сделаю, то мне останется еще кое-что. То, о чем они НЕ знают. То, что я взял без их ведома. Оно здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.
Для начала надо рассказать вам про Огесту.
Сейчас, когда я пишу это, наступила ночь, чудесная августовская ночь, усеянная сверкающими звездами. Я вижу их сквозь сетку на моем окне, которое выходит на прогулочный двор, и ломоть неба, который я могу закрыть двумя сложенными пальцами. Жарко, и я совсем голый, только в шортах. Я слышу нежные летние звуки – лягушек и цикад. Но я могу вернуть зиму – стоит лишь закрыть глаза. Лютый холод той ночи, унылость, злые, враждебные огни города, который не был моим городом. Четырнадцатое февраля.
Видите, я все помню.
И поглядите на мои руки – потные, они пошли пупырышками до плеч, будто от холода.
Огеста…Когда я добрался до Огесты, то был ни жив ни мертв от холода. Я выбрал прекрасный день, чтобы распрощаться с колледжем и отправиться на запад, голосуя; смахивало на то, что я замерзну насмерть, так и не выбравшись из штата.
Полицейский согнал меня с эстакады магистрального шоссе и пригрозил отделать меня, если он еще раз поймает там, пока я сигналю машинам.
Я еле удержался от соблазна огрызнуться так, чтобы он это сделал. Плоский четырехполосный отрезок шоссе тут напоминал взлетную дорожку аэродрома; ветер налетал воющими порывами, гоня по бетону волны снежных кристалликов. А что до анонимных ИХ за ветровыми стеклами, то всякий, кто стоит темным вечером у полосы медленного движения, для них либо сексуальный маньяк, либо убийца, а уж если у него длинные волосы, можете добавить к списку растлителя малолетних и гомика.
Я попытал счастья у въезда на шоссе, но без толку. И примерно в четверть девятого осознал, что потеряю сознание, если без промедления не укроюсь где-нибудь в тепле.
Я прошел полторы мили, прежде чем нашел сочетание столовой и колонки дизельного топлива на двести втором у самой границы города. «У ДЖО. ОТЛИЧНАЯ КОРМЕЖКА» – гласили неоновые буквы. На мощенной щебнем автостоянке были припаркованы три больших рефрижератора и новенький седан. На дверях висел засохший рождественский венок, который никто не позаботился снять, а рядом с ним столбик ртути на термометре еле касался цифры «двадцать» ниже нуля. Укрыть уши я мог только волосами, а мои перчатки из сыромятной кожи расползались прямо на глазах. Кончики пальцев у меня совсем одеревенели.
Я открыл дверь и вошел.
Первым, что я осознал, было тепло – густое, упоительное. Вторым была песня в стиле «кантри» – из проигрывателя рвался неповторимый голос Мэрла Хэг-герда. «Космы длинные не носим, мы не хиппи в Сан-Франциско».
Третьим я осознал Взгляды. Вы поймете, что такое Взгляды, если отрастите волосы по мочки ушей. Тогда люди сразу понимают, что вы не член какого-нибудь Клуба бизнесменов или Общества инвалидов. Вы поймете, что такое Взгляды, но не свыкнетесь с ними. Никогда.
В тот момент это были Взгляды четырех водителей за столиком в алькове, двух водителей – у стойки, парочки старушек в дешевых меховых манто и с подсиненными волосами, раздатчика по ту сторону стойки и долговязого парнишки в мыльной пене по локти. И еще у дальнего конца стойки сидела девушка, но она глядела на дно своей кофейной чашки.
Она была четвертым, что я осознал.
Я человек давно взрослый и знаю, что никакой любви с первого взгляда не существует. Ее в один прекрасный день попросту придумали Роджерс и Хаммерстайн, чтобы срифмовать июньские розы и чудные грезы. Она – для ребятишек, держащихся за руку под партой, верно?
Но, посмотрев на нее, я невольно почувствовал что-то. Смейтесь, смейтесь, но вы бы не засмеялись, если бы увидели ее. Она была нестерпимо, почти до боли красивой. Я твердо знал, что все остальные посетители «У Джо» знают это не хуже меня. Точно так же я знал, что Взгляды впивались в нее, пока не вошел я. Угольно-черные волосы – до того черные, что под плафонами дневного света их цвет казался почти синим. Они свободно ниспадали на плечи ее потертого коричневого пальто. Кожа кремово-белая, еле заметно подкрашенная кровью под ней. Темные мохнатые ресницы. Серьезные глаза, самую чуточку скошенные к вискам. Полные подвижные губы под прямым патрицианским носом. Как выглядит ее фигура, я не знал. Но мне было все равно. Как было бы и вам. Ей достаточно было этого лица, этих волос, этого выражения. Она была изумительна. Другого слова для нее нет.
Нона.
Я сел через два табурета от нее, раздатчик подошел и посмотрел на меня.
– Чего?
– Черный кофе, пожалуйста.
Он пошел налить. У меня за спиной кто-то сказал:
– Глядите-ка, Христос опять на землю сошел, как всегда предсказывала моя мамочка.
Долговязый посудомойщик захихикал: быстрые захлебывающиеся йик-йик. Водители у стойки присоединились к нему.
Раздатчик принес мне кофе, хлопнул его на стойку, плеснув на оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул ее.
– Извиняюсь, – сказал он равнодушно.
– Чичас он себя исцелить, – крикнул водитель из алькова.
Подсиненные близняшки заплатили и поспешно ушли. Один из рыцарей шоссе подошел к проигрывателю и бросил в щель пятицентовик. Джонни Кэш запел «Мальчик по имени Сью». Я подул на мой кофе.
Кто-то дернул меня за рукав. Я повернул голову. Она! Пересела на свободный табурет. Это лицо вблизи почти ослепляло. Я расплескал кофе.
– Извините. – Голос у нее был низкий, почти атональный.
– Вина моя. Я еще не чувствую пальцев.
– Мне…
Она умолкла, видимо, не зная, что сказать. И вдруг я понял, что она чего-то отчаянно боится. И вновь на меня нахлынуло то же чувство, которое я испытал, едва увидел ее, – желание защищать ее, заботиться о ней, успокоить ее страх.
– Мне нужна попутная машина, – договорила она торопливо. – А попросить кого-нибудь из них я боюсь. – Она еле заметно кивнула в сторону алькова.
Как мне объяснить вам, что я отдал бы все на свете, лишь бы иметь возможность ответить: «Ну так допивайте кофе, моя машина у самой двери». Какое-то безумие утверждать, что я испытывал такое чувство, когда она мне и десяти слов не сказала, как и я ей, но было именно так. Глядеть на нее было, словно глядеть на Мону Лизу или Венеру Милосскую, которые вдруг ожили. И было еще одно ощущение: будто в темном хаосе моего сознания зажгли мощный прожектор. Было бы куда легче, если бы я мог сказать, что она была податливой девчонкой, а я – большой ходок по женской части, находчивый остряк и обаятельный говорун, но она не была такой, а я не был таким. Я знал только, что не могу дать ей то, в чем она нуждается, и у меня разрывалось сердце.
– Я голосую, – сказал я ей. – Полицейский прогнал меня с шоссе, а сюда я зашел, только чтобы согреться. Мне так жаль.
– Вы из университета?
– Был. Бросил сам, прежде чем меня выгнали.
– И едете домой?
– Дома у меня нет. Я вырос в приюте. В колледж поступил только потому, что получил стипендию. И все испортил. А теперь не знаю, куда еду.
История моей жизни в пяти фразах. И нагнала на меня уныние.
Она засмеялась – и меня обдало жаром и холодом.
– Выходит, кошки из одного мешка.
То есть мне показалось, что она сказала «кошки». Так мне показалось. Тогда. Но с тех пор у меня было время подумать, и все больше и больше я думаю, что сказала она «КРЫСЫ». КРЫСЫ из одного мешка. Да. А они ведь совсем не то же самое, ведь верно?
Я как раз собрался блеснуть своим талантом собеседника, сказать что-нибудь остроумное, вроде «Да неужели?», но тут на мое плечо опустилась чья-то рука.
Я оглянулся. Один из водителей, устроившихся в алькове. Его подбородок зарос белобрысой щетиной, а изо рта у него торчала деревянная кухонная спичка. От него несло машинным маслом, и смахивал он на персонажа комикса.
– Думается, кофе ты нахлебался, – сказал он. Его губы сложились вокруг спички в улыбочку. И у него оказалось множество очень белых зубов.
– Что?
– Ты тут все насквозь провонял, парень. Ты же парень, а? Сразу ведь и не разобрать.
– Вы и сами не роза, – сказал я. – Чем вы после бритья пользуетесь? Одемазут?
Он хлопнул меня по щеке ладонью. Передо мной заплясали черные точки.
– Без драк, – сказал раздатчик. – Если хочешь из него отбивную сделать – валяй, только за дверью.
– Пошли, коммунист чертов, – сказал водитель.
Именно тут девушке положено воскликнуть что-нибудь вроде «Отринься от него!» или «Скотина!». Она не раскрыла рта. Она следила за нами с лихорадочным напряжением. Пугающим. По-моему, именно тогда я заметил, какие огромные у нее глаза.
– Мне что – еще дать тебе раза?
– Нет. Пошли, дерьмо собачье.
Не знаю, как эти слова вырвались у меня. Я не люблю драться. И дерусь плохо. А ругаюсь, так и вовсе беспомощно. Но в ту минуту я рассердился. И внезапно мне стало ясно, что я хочу его убить.
Быть может, телепатическим нюхом он уловил это. На секунду на его лице появилась неуверенность, бессознательное сомнение, что себе в жертвы он избрал не того хиппи. Затем оно исчезло. Он не собирался пятиться от какого-то долгогривого, много о себе понимающего, женоподобного сноба, который флагом
А меня снова разрывал гнев. Гомик? Гомик? Я почувствовал, что потерял контроль над собой, – удивительное чувство. Язык распух у меня во рту. Мой желудок налился свинцом.
Мы прошли через все помещение к двери, и приятели моего водителя чуть не повывихивали позвоночники, вскакивая из-за столика, чтобы насладиться зрелищем.
Нона? Я подумал о ней, но рассеянно, где-то в глубине сознания. Я знал, что Нона будет там. Нона позаботится обо мне. Я знал это точно так же, как знал, что на улице очень холодно. Странно – знать это о девушке, с которой я познакомился всего пять минут назад. Странно, но, однако, задумался я над этим лишь позднее. Мое сознание туманила, а вернее, почти поглотила черная туча ярости. Я хотел одного: убить.
Холод был таким кристальным, таким чистым, что казалось, будто наши тела разрезают его, как ножи. Заиндевелый щебень под его сапогами и моими ботинками жестко поскрипывал. Луна, полная, разбухшая, глядела на нас сверху, как глаз слабоумного. Ее окружал прозрачный нимб, пророча плохую погоду. И скоро. Небо было черным, как ночь в аду.
Позади нас скользили крохотные укороченные тени, отбрасываемые единственным натриевым фонарем на высоком столбе по ту сторону автостоянки. Наше дыхание пронизывало воздух пунктиром светлых облачков. Водитель обернулся ко мне, сжав в кулаки руки в перчатках.
– Ну ладно, подонок, – сказал он.
Я, казалось, раздувался – все мое тело словно раздувалось. Тупо я осознавал, что невидимое нечто сейчас отключит мой рассудок, нечто, о существовании которого в себе я даже не подозревал. Оно ужасало, и в то же время я приветствовал его, радовался ему, желал его. В этот последний миг способности мыслить мне показалось, что мое тело превратилось в каменную пирамиду или в торнадо, который сметет перед собой все, точно солому. Водитель казался маленьким, тщедушным, ничего не значащим. Я смеялся над ним. Я смеялся, и звук был таким же черным и заунывным, как небо над головой с пятном луны посередке.
Он кинулся на меня, размахивая кулаками. Я отбил правый, а левый задел меня по скуле, но я ничего не почувствовал и тут же ударил его ногой в живот. Дыхание вырвалось у него из легких белым облаком. Он попытался попятиться, кашляя и держась за живот.
Я забежал ему за спину, все еще хохоча – будто где-то деревенский пес лаял на луну, – и трижды его ударил, когда он еще и на четверть не обернулся. По шее, по плечу и в одно красное ухо.
Он взвыл, и одна из его машущих рук задела меня по носу. Владевшая мной ярость взорвалась атомным грибом, и я опять ударил его ногой как мог сильнее и выше. Он взвизгнул в окружающий мрак, и я услышал треск сломавшегося ребра. Он осел на щебень, и я прыгнул на него.
Один из водителей, давая показания в суде, сказал, что я был точно дикий зверь. Чистая правда. Я мало что помню об этой драке, но ясно помню, что рычал на него, как дикая собака.
Я уселся на нем верхом, обеими руками ухватил по пучку его сальных волос и принялся возить его лицом по щебню. В бесцветном свете натриевого фонаря его кровь казалась черной, точно у жука.
– Господи, хватит! – заорал кто-то.
В плечи мне вцепились руки и оттащили меня. Вокруг закружились лица, и я начал бить по ним.
Водитель пытался уползти. Лицо его превратилось в кровавую маску, из которой выглядывали остекленевшие глаза. Я бил по ним ногами, увертываясь от тех, кто пытался меня схватить. И удовлетворенно крякал всякий раз, когда пинок достигал цели.
Защищаться он уже не мог. И только стремился уползти. При каждом моем пинке его веки плотно смыкались, как у черепахи, и он замирал на месте. А потом вновь начинал отползать. Вид у него был дурацкий. Я решил, что убью его. Запинаю до смерти, а потом убью их всех… всех, кроме Ноны.
Я пнул его еще раз, он перевернулся на спину и посмотрел на меня помутившимися глазами.
– Сдаюсь! – прохрипел он. – Я сдаюсь. Не надо. Не надо…
Я встал рядом с ним на колени, и щебень впился мне в кожу сквозь тонкие джинсы.
– Ну вот, красавчик, – шепнул я. – Получай свою пощаду.
И обеими руками вцепился ему в горло.
Они прыгнули на меня втроем и сбросили с него. Я поднялся на ноги, все еще улыбаясь, и двинулся на них. И они попятились – трое здоровенных детин, позеленевших от страха.
И тут оно отключилось.
Просто отключилось, и теперь на автостоянке «У Джо» остался просто я, тяжело дыша, полный тошнотного ужаса.
Я повернулся и посмотрел на столовую. Девушка стояла там; красивые черты ее лица озаряло торжество. Она подняла сжатый кулак к плечу в приветственном жесте, точно чернокожие ребята на тех Олимпийских играх.
Я повернулся назад к распростертому на щебне человеку. Он все еще пытался отползти, а когда я подошел к нему, у него от ужаса закатились глаза.
– Попробуй тронь его! – крикнул кто-то из его друзей.
Я растерянно посмотрел на них.
– Очень сожалею… я не хотел… не хотел его так покалечить. Разрешите мне помочь…
– Катись отсюда, слыхал? – сказал раздатчик. Он стоял перед Ноной на нижней ступеньке, сжимая в правой руке жирную лопаточку. – Я звоню в полицию.
– Эй, послушайте, он же первый начал, он сам…
– Поговори еще у меня, извращенец чертов! – сказал он пятясь. – Я одно знаю: ты чуть этого парня не прикончил. Я звоню в полицию! – И он шмыгнул внутрь.
– Ладно, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Ладно. Очень хорошо. Ладно.
Свои сыромятные перчатки я оставил у стойки, но идти за ними было бы неумно. Я сунул руки в карманы и зашагал назад к шоссе. Шансов, что меня возьмет какая-нибудь машина, прежде чем меня заберут полицейские, было не больше, чем один на десять, решил я. Уши у меня уже немели от холода, меня тошнило. Милый вечерок, ничего не скажешь.
– Погоди! Э-эй, погоди!
Я обернулся – она бежала ко мне, волосы развевались у нее за спиной.
– Ты был удивителен! – сказал она. – Просто удивителен!
– Я его сильно покалечил, – сказал я угрюмо. – Никогда раньше со мной такого не было.
– Жалко, что ты его не убил.
Я заморгал, глядя на нее в белесом свете.
– А ты бы слышал, что они говорили обо мне до того, как ты вошел. Хохотали, смачно так и сально – ха-ха-ха, поглядите-ка, давно стемнело, а девчоночка еще гуляет. Куда направляешься, золотце? Может, подвезти? Я тебя прокачу, если дашь прокатиться мне. Сволочи!
Она оглянулась через плечо, словно могла уничтожить их, метнув молнию из темных глаз. Но тут она обратила эти глаза на меня, и вновь будто у меня в мозгу включился прожектор.
– Меня зовут Нона. Я с тобой.
– Куда? В тюрьму? – Я обеими руками вцепился себе в волосы. После такого первая машина, которая нас возьмет, наверняка будет полицейской. Этот тип всерьез решил вызвать полицию.
– Голосовать буду я. А ты спрячься позади меня. Для меня они остановятся. Для девушки они остановятся, если она хорошенькая.
Спорить с ней не приходилось, да я и не хотел. Любовь с первого взгляда? Может, и нет. Но что-то было. Ловите эту волну?
– Вот, – сказала она, – ты их забыл. – И протянула мне мои перчатки.
Внутрь она больше не заходила и, значит, захватила их сразу же. Она заранее знала, что отправится дальше со мной. Мне стало как-то жутковато. Я надел перчатки, и мы зашагали вверх по въезду на эстакаду.Она была права: нас взяла первая же машина, въехавшая на шоссе.
Мы не сказали ни слова, пока ждали, но ощущение было такое, будто мы разговариваем. Не стану пичкать вас всякой чушью насчет телепатии и прочего такого, вы понимаете, о чем я. Вы сами испытывали такое, пока были с кем-то по-настоящему вам близким или когда приняли один из тех наркотиков, название которых состоит из заглавных букв. Разговоры просто не нужны. Вы словно бы общаетесь в эмоциональном диапазоне высоких частот. Достаточно легкого движения руки. Мы были незнакомы. Я знал только ее имя и, вспоминая, прихожу к выводу, что своего ей так и не назвал. И все-таки между нами что-то нарождалось. Нет, не любовь. Мне неприятно то и дело повторять это, но я должен. Я не запачкаю это слово тем, что было между нами, – после того, что мы сделали, после Касл-Рока, после снов – нет!
Пронзительный прерывистый вой заполонил холодное безмолвие вечера, то повышаясь, то понижаясь.
– Думаю, это «скорая помощь», – сказал я.
– Да.
И снова молчание. Лунный свет слабел за сгущающейся пеленой облаков. Я подумал, что нимб не солгал: еще до утра повалит снег.
Из-за холма вырвались лучи фар.
Я в том же молчании встал позади нее. Она откинула волосы назад, подняла свое чудесное лицо. Глядя, как машина сворачивает на въезд, я вдруг утратил ощущение реальности – не может быть, что эта красавица решила отправиться со мной, не может быть, что я избил человека настолько, чтобы пришлось вызвать «скорую», не может быть, что я опасаюсь завтра очутиться в тюрьме. Не может быть! Я чувствовал, что запутался в паутине. Но кто паук?
Нона подняла большой палец. Машина «шевроле-седан» проехала мимо, и я подумал, что она не остановится. Но тут вспыхнули тормозные огни, и Нона ухватила меня за руку.
– Пошли, нас возьмут! – Она ухмыльнулась мне с детским восторгом, и я ухмыльнулся в ответ.
Тип за рулем с энтузиазмом перегнулся через сиденье, чтобы распахнуть перед ней дверцу. Когда вспыхнул плафончик, я разглядел его: крупный мужчина в дорогом верблюжьем пальто, седеющий по краям шляпы, преуспевающее лицо, располневшее за годы отличных обедов. Бизнесмен или коммивояжер. Один. Увидев меня, он отдернул руку, но на секунду-две опоздал включить скорость и унести задницу. Ну, да так ему будет легче. Попозже он сумеет внушить себе, будто с самого начала увидел нас обоих, что он действительно добрая душа – оказал помощь юной парочке.
– Холодный вечерок, – сказал он, когда Нона скользнула на сиденье рядом с ним, а я сел рядом с ней.
– Ужасный! – нежным голоском сказала Нона. – Огромное вам спасибо.
– Угу, – сказал я. – Спасибо.
– Не за что.
И мы укатили от воющих сирен, измордованных водителей и от «У Джо. Отличная кормежка».
От шоссе меня отогнали в семь тридцать. А теперь было всего восемь тридцать. Просто поразительно, сколько ты успеваешь сделать за такой короткий срок – или что успевают сделать с тобой.
Впереди замигали желтые огни. Пункт сбора дорожной пошлины на выезде из Огесты.
– А куда вам? – спросил тип за рулем.
Н-да, задачка! Собственно, я намеревался добраться до Киттери и вломиться к знакомому, который там учительствовал. Собственно, такой ответ годился не хуже всякого другого, и я уже открыл рот, но тут Нона сказала.
– Нам в Касл-Рок. Это городок к юго-западу от Льюис-Оберна.
Касл-Рок. Мне стало немножко не по себе. Когда-то Касл-Рок вполне меня устраивал. Но это было до того, как Ас Меррил меня отделал.
Тип остановил свою машину, заплатил пошлину, и мы отправились дальше.
– Я-то еду только до Гардинера, – соврал он не моргнув и глазом. – До следующего съезда. Но для вас это неплохой старт.
– Ну конечно, – сказала Нона все тем же нежным голоском. – Ужасно мило с вашей стороны вообще остановиться в такой холод! – И пока она говорила это, я воспринимал ее злость на высокой эмоциональной частоте – нагую, исполненную яда. Она меня напугала, как могло бы напугать тиканье внутри бандероли.
– Я Бланшетт, – сказал он. – Норман Бланшетт, – и он взмахнул рукой в нашу сторону для рукопожатия.
– Черил Крейг, – сказала Нона, изящно ее пожимая.
Я понял намек и назвался вымышленным именем.
– Очень рад, – промямлил я.
Рука у него была мягкой и дряблой, точно полуналитая грелка в форме человеческой кисти. От этой мысли мне стало тошно. Меня тошнило, что нам пришлось просить об одолжении этого мужчину, который смотрит на нас сверху вниз, а сам решил, что ему представился шанс подобрать хорошенькую девушку, голосующую у шоссе в полном одиночестве, – а вдруг она согласится провести часок в номере мотеля за сумму наличными, которой хватит, чтобы купить билет на автобус! Меня тошнило от сознания, что будь я один, этот мужчина, только что подавший мне свою дряблую, горячую руку, пронесся бы мимо, даже не притормозив. Меня тошнило от сознания, что он высадит нас у поворота на Гардинер, развернется и промчится мимо нас к въезду на шоссе, даже не посмотрев, но поздравляя себя с тем, как ловко он выпутался из неприятной ситуации. Все в нем вызывало во мне тошноту. Круглые отвислые щеки, как у свиньи, зализанные назад волосы на висках, запах его одеколона.
Какое у него право? Нет, какое у него право?
Тошнота свернулась комом в желудке, и вновь начали распускаться цветы гнева. Фары его солидной «импалы» разрезали мрак с небрежной легкостью, а мой гнев рвался наружу, чтобы задушить все, что его обрамляло: ту музыку, какую, я знал, он будет слушать, откинувшись в своем раскладном кресле, держа в руках-грелках вечернюю газету. И шампунь для подкраски волос, которым пользуется его жена, и грацию, которую, я знал, она носит, детей, всегда отсылаемых в кино, или в школу, или в летний лагерь – лишь бы отослать, – и его снобистских друзей, и пьяные вечеринки с этими друзьями.
Но его одеколон – вот что было самым невыносимым. Машину заполнял сладкий тошнотворный запах, словно от ароматизированного дезинфицирующего средства, каким пользуются на бойнях после конца смены.
Машина мчалась сквозь тьму, и Норман Бланшетт держал руль пухлыми руками. Мягко поблескивали его наманикюренные ногти в свечении приборной доски. Мне хотелось разбить ветровик, избавиться от этого липкого запаха. Нет, больше! Мне хотелось спустить все стекло, высунуть голову в морозный воздух, погрузиться в свежесть холода – но я заледенел, заледенел в немой пасти моей бессловесной невыразимой ненависти.
И вот тут Нона вложила мне в руку пилочку для ногтей.Когда мне было три, я заболел тяжелым гриппом, и меня пришлось положить в больницу. Пока я лежал там, мой папаша заснул с сигаретой в руке, и дом сгорел вместе с моими родителями и моим старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров в каком-нибудь старом, 1958 года, фильме ужасов «Америкен интернейшнл», чьи лица вы не узнаете, не то что лица звезд – скорее кто-нибудь вроде Элайши Кука Младшего, и Мары Кордей, и мальчика-актера, может быть Брендена де Уайлда.
У меня не было родственников, которые меня взяли бы, а потому меня на пять лет отправили в приют в Портленде. После чего я стал опекаемым штата. Это значит, что вас берет какая-нибудь семья и штат выплачивает им тридцать долларов в месяц на ваше содержание. Не думаю, что когда-либо был опекаемый штата, который пристрастился бы к омарам. Обычно такая супружеская пара берет двух или трех опекаемых – не потому, что их сердца преисполняет доброта, но из деловых соображений. Они вас кормят. Берут тридцать долларов, которые дает им штат, и кормят вас. А раз мальчишку кормят, он может отрабатывать свой хлеб: в хозяйстве для него всегда найдутся занятия. Вот так тридцать превращаются в сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят пять баксов. Капитализм в применении к бездомным. Величайшая страна в мире, верно?
Фамилия моих «родителей» была Холлис, и они жили в Харлоу, через реку от Касл-Рока. У них был трехэтажный фермерский дом с четырнадцатью комнатами. В кухне плита топилась углем, и тепло от нее поднималось наверх, как ему вздумается. В январе вы ложились спать под тремя стегаными одеялами и все-таки, просыпаясь утром, не сразу соображали, есть у вас ступни или нет. Только спустив их на пол и поглядев, вы убеждались, что они все-таки на месте. Миссис Холлис была толстой. Мистер Холлис был худосочен и редко прерывал молчание. Круглый год он носил красно-черную охотничью шапку. Дом представлял собой хаотичное скопление громоздкой мебели, вещей, купленных на дешевых распродажах, подплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных запчастей. У меня было трое «братьев», все опекаемые. Знакомство между нами было самое шапочное – как между пассажирами междугородного автобуса в трехдневной поездке.
В школе я учился хорошо, а в старших классах весной играл в бейсбол. Холлисы тявкали, чтобы я бросал это дело, но я продолжал играть, пока наши с Асом Меррилом дорожки не сошлись. А после мне расхотелось играть – лицо у меня распухло, было все в ссадинах, ну и истории, которые Бетси Молифент рассказывала направо и налево. Ну, я и ушел из команды, а Холлис подыскал для меня работу – наливать газировку в местной аптеке.
В феврале выпускного года я сдал вступительные экзамены в университет, уплатив двенадцать долларов, которые припрятал в своем матрасе. Меня приняли с небольшой стипендией и прекрасной возможностью подрабатывать в библиотеке. Выражение на лицах Холлисов, когда я показал им утвержденное заявление о финансовой помощи, остается лучшим воспоминанием моей жизни.
Один из моих «братьев» – Курт – сбежал. Я бы не смог. Я был слишком пассивен, чтобы решиться на подобное. Я бы вернулся через два часа.
Последнее, что сказала мне миссис Холлис на прощание: «Присылай нам кое-что по мере возможности». Больше я ни ее, ни его не видел. Первый курс я окончил с хорошими оценками, лето проработал в библиотеке на полной ставке. В том году я послал им открытку на Рождество. Но она была первой и последней.
На втором курсе я влюбился. Это было самое чудесное из того, что когда-либо со мной случалось. Хорошенькая? Сногсшибательная. До сих пор я не могу понять, что она нашла во мне. Я даже не знаю, любила она меня или нет. Думаю, любила – вначале. А потом я превратился в привычку, от которой трудно избавиться. Например, перестать курить или высовывать локоть в окно, когда за рулем. Некоторое время она оставалась со мной, или все дело было в тщеславии? Умный песик, ну-ка, перевернись, сидеть, апорт, принеси газетку. Чмок-чмок, спокойной ночи. Но не важно. Какое-то время была любовь, потом подобие любви, а потом – конец.
Я спал с ней два раза – оба после того, как любовь заменилась другим. Некоторое время это подкармливало привычку. А потом она вернулась после коротких каникул на День Благодарения и сказала, что влюбилась в Дельта-Тау-Дельту из одного с ней городка. Я попытался вернуть ее, и один раз это мне почти удалось, но она обрела что-то, чего у нее прежде не было, – перспективу.
Что бы я ни созидал все эти годы с тех пор, как пожар сожрал второсортных актеров второсортного фильма, которые когда-то были моей семьей, это все уничтожила булавка его братства.
После этого я то связывался, то развязывался с тремя-четырьмя девушками, готовыми переспать со мной. Я мог бы поставить это в вину моему детству, сказать, что никогда не имел достойных сексуальных образцов, но оно было тут ни при чем. С ней у меня никаких затруднений не было. Возникли они, только когда она ушла из моей жизни.
Я начал побаиваться девушек – чуть-чуть. И не столько тех, с кем оказывался импотентом, сколько тех, с кем у меня получалось. От них мне становилось не по себе. Я спрашивал себя, какие сюрпризы они прячут и когда преподнесут их мне. Покажите мне женатого мужчину или мужчину с постоянной любовницей, и я покажу вам мужчину, который спрашивает себя (возможно, только в предрассветные часы или днем в пятницу, когда она уходит покупать продукты): «Что она делает, когда меня нет рядом? Что она на самом деле думает обо мне?» И наверное, чаще всего: «Какую часть меня она забрала? Сколько еще осталось?» Стоило мне задуматься над этим, и я продолжал думать и думать все время.Я запил, и мои оценки рухнули в пике. На каникулах между семестрами я получил письмо с предупреждением, что если в ближайшие шесть недель они не улучшатся, стипендия в следующем семестре мне выплачиваться не будет. Я и какие-то ребята, в чьей компании я проводил время, напились вдрызг и оставались пьяными до конца каникул. В последний день мы отправились в бардак, и у меня все было тип-топ. Там было слишком темно, чтобы различать лица.
Оценки у меня остались примерно прежними. Один раз я позвонил ей и плакал в трубку. Она тоже поплакала, и я думаю, в определенном отношении ей было приятно. Я не ненавидел ее тогда. Как и теперь. Но она меня пугала. Как она меня пугала!