Заколдованная рубашка
Шрифт:
Александр закусил губу. Вмиг исчезли теплая дрёма, ощущение покоя. Опять! Опять отец "лютует"! Господи, когда же этому будет конец! И няня Василиса, эта безропотная, бессловесная раба, еще говорит, что "в доме, слава тебе, господи, все благополучно"! Несчастная!
Василиса между тем проворно сновала по комнате, подымала книжки, раскиданные по ковру, раздвигала тяжелые бархатные портьеры, что-то прибирала.
– Опять, видно, читал до самого рассвета... Вон книг-то, книг!.. ворчала она.
– Не жалеешь головку свою, Александр Васильич...
Александр, думая
– Да, а ты мне еще не сказала, с кем шепталась под дверью, - вспомнил он вдруг.
– Да с Никифором, братухой моим, - отозвалась Василиса.
– Он чуть свет нынче заявиться изволил.
– Никифор здесь?!
– Александр мигом откинул одеяло, вскочил.
– Что ж ты молчишь, нялка? Приехал Никифор, привез, видно, важные новости, а она мне тут про погоду толкует! Ну, что там у них, в деревне? Что люди говорят?
Александр уже накидывал халат, уже намеревался бежать за прибывшим.
– Да погоди ты, погоди, горячка!
– остановила его Василиса.
– Никифор сам сюда сейчас будет. Разувается он. Новые сапоги ему, вишь, мир справил, он и натянул их в городе-то. А скрипуны такие оказались - страсть! На весь дом как заскрипел, так у меня душа в пятки ушла. Разбудит, думаю, генерала, что тогда делать! Беды не оберешься. Ну, и прогнала его в людскую. А про деревенские дела он сам тебе, Сашенька, хочет сказать. Только, упаси бог, не увидел бы Герасим, что он тут, у тебя, околачивается... Сей же час барину донесет.
– Как Никифор придет, стань у дверей, никого ко мне не пускай, распорядился Александр.
– А если Герасим от папа явится, скажи, что я еще не вставал.
Высокий, быстрый в движениях, Александр в семнадцать лет казался намного старше, таким замкнутым было его лицо. Бледность, скуластость, горячий хмурый глаз под широкой бровью - всё было взрослое, как будто уже определившееся навсегда. Но стоило Александру оживиться, повеселеть, - и вдруг наружу выступал мальчишка, зеленый мечтатель, наивный и жадный до всего нового, нетерпимый ко всякому злу, упрямый и великодушный.
Да он и вправду только недавно вышел из-под опеки гувернера, швейцарца месье Эвиана. В доме свирепого крепостника генерал-аудитора Есипова, которого даже его коллеги по военному суду звали "Каменное сердце", месье Эвиан был удивительной фигурой. Маленький, щуплый, этот человечек был настоящим добрым духом дома. Александр, слуги, ютящиеся на задворках приживалки, даже маленькие казачки - все, все инстинктивно чувствовали, что под невзрачною внешностью гувернера таятся великие силы добра и любви к людям, бьется мужественное и благородное сердце.
К месье Эвиану шли со всеми заботами и горестями, ему поверяли маленькие и большие тайны, в его мезонине прятались от барского гнева. И для всех - от няни Василисы до дворового мальчишки - у швейцарца находилось и умное слово, и ласка, и внимание. Месье Эвиан впитал в себя дух революции 1848 года, он не только на словах, но и на деле был горячим защитником справедливости и равенства всех людей. Бывало, с половины генерала доносится хриплый бешеный крик, опрометью бегут ошалевшие от страха слуги, шепчутся: "Опять в часть посылают... Велено розог дать.
– Почто дитё расстраиваешь, мусье? У дитяти головка заболит, вон уж глазки покраснели...
– ворчала няня Василиса.
– О, это нитшево, это карашо, Василис, - говорил месье Эвиан.
– У тшеловек должен быть не только тут, но и тут...
– И он трогал лоб, а потом показывал на сердце.
Александр обожал своего воспитателя - кроме няни Василисы, это был единственно близкий ему человек, потому что матери своей он не помнил (она умерла тотчас после родов), а отец всегда оставался для него чужим, далеким и страшным.
Месье Эвиан давал своему питомцу читать "Хижину дяди Тома" и "Записки охотника". Он приносил Александру "Сороку-воровку" Герцена и "Детство" Толстого - книги, которые будили ум и душу мальчика, заставляли вглядываться в окружающее, сравнивать и возмущаться. Мальчик рос, и всё крепче становилось в нем убеждение, что цель жизни всякого настоящего, большого человека - служение людям. Он видел вокруг грубость нравов, принуждение, жестокость и твердо, навсегда решил: всю свою жизнь он будет бороться, отстаивать справедливость, добро, равенство.
Университет, новые товарищи, которых он себе выбрал - опять-таки не случайно, а под влиянием месье Эвиана, - еще сильнее укрепили в Александре эти мысли.
В университете все и всё было в величайшем волнении. Молодежь места себе не находила: когда, когда же наконец отменят ненавистное, позорящее Россию крепостное право, когда освободят несчастных рабов, когда переделают суды и выгонят всех крючкотворов и взяточников, когда преобразуют армию?! Молодые головы лелеяли самые дерзкие, самые благородные планы. Каждое слово профессоров о реформах встречали овацией, сторонников крепостного права безжалостно освистывали, объявляли им бойкот, не ходили на лекции. Песни пели только о воле, с упоением читали только те статьи, где говорилось о судьбах народа, на студенческих концертах бешеным успехом пользовались стихи, где были строки о свободе.
И Александр, подготовленный воспитанием Эвиана, сразу примкнул к молодым вожакам этого движения, стал одним из самых рьяных.
Ему уже была известна страшная слава отца. По приговору генерал-аудитора солдат прогоняли сквозь строй, забивали шпицрутенами, отправляли на каторгу. Имя Есипова заставляло людей дрожать и креститься.
При Николае Первом генерал еще не так свирепствовал, были крепостники и полютее. Но вот Николай умер, в России повеяло пока еще неопределенными и очень умеренными реформами, заговорили об освобождении крестьян, и Есипов пришел в неистовство. Как, дать волю лапотникам! Да это же конец мира! Конец русского помещика-дворянина! Да это немедленно приведет Россию к революции во сто крат сильнее и разрушительнее той, что была во Франции Людовика!