Заколдованный круг

Хёль Сигурд

Вид у него был утомленный, в последние дни ему изрядно досталось.

Приписка к письму, посланному господином Пэусом в верховный суд, была последним документом, написанным рукой господина Тюрманна. Он умер в начале августа, ничего не зная о приговоре. Сама смерть, похороны и все сопутствующее этому доставили господину Пэусу хлопот на целую неделю. Госпожа Марен София приняла смерть мужа поразительно близко к сердцу. Лисе, очень любившая отца, была безутешна и без конца укоряла себя; даже в высказываниях Анны Маргреты господин Пэус почувствовал неподдельную скорбь.

Через неделю после похорон объявили приговор верховного суда, и вскоре господин Пэус получил мягкий выговор от

епископа. Хотя он, несомненно, действовал из лучших побуждений и даже с согласия пастора, он, однако, проявил поспешность и в какой-то степени нарушил заповедь молчания, которую обязан соблюдать каждый служитель церкви.

Это означало для него в будущем приход поплоше. Но у господина Пэуса не было времени на размышления. На четвертый день под вечер пришел Юн и сообщил, что бабы в селении затравили Кьерсти и она бросилась с обрыва. Лисе, которая встретила известие о смертном приговоре Ховарда спокойно, в каком-то оцепенении, теперь, услышав о смерти Кьерсти, словно лишилась рассудка. Она буйствовала несколько часов и кляла все на свете. Она ругала верховный суд, судью, которого называла старым ворюгой, господина Пэуса, который, очевидно, написал никуда не годное письмо, и даже собственного отца. Остальные мужчины были всего лишь предметом ее глубочайшего презрения.

А женщины — и того хуже. «Ох, уж этот неописуемый пол, к которому я, к сожалению, принадлежу!» — бушевала она. Лисе плакала, каталась по полу. Господин Пэус никогда раньше не видел ее в таком состоянии.

Позже, когда она отвела душу, Лисе вдруг обратилась к воспоминаниям, которые — и не без причины — произвели на мужа сильнейшее впечатление.

— Только не воображай, что я лучше других! — сказала она. — Ты думаешь, я досталась тебе непорочной? В известном смысле да. Но если подумать — это совсем не так. Когда я была совсем девчонкой, длинноносой, некрасивой и хромой, никого не интересовало, есть ли у меня какие-нибудь чувства и желания. А они были. И все мои чувства тянулись к Ховарду. Я мало что знала про любовь, но я всех выспрашивала. Я подлизывалась к нашим скотницам, служанкам, старым прачкам и выпытывала у всех понемножку. И все, что узнавала, мысленно повторяла с Ховардом, лежа по ночам без сна, когда все спали. Я знала, что и Анна Маргрета испытывает те же чувства. Я подозревала, что и мама тоже. «О, конечно! Конечно!» — думала я.

Мысль об Анне Маргрете была самой мучительной. О, как я ненавидела ее! Вот уж кому не приходилось страдать! Она, такая красавица, могла получить кого хотела. Ей, бессердечной с детства, вообще никто не был нужен. Но уж Ховарда-то она не упустит! И, прекрасно зная, что я чувствую, она добилась-таки своего, поехала с ним в Кристанию, к своему будущему мужу. Я-то прекрасно знала, что произойдет на почтовой станции, знала, чего она добивается. И она своего добилась — только посмотри на маленького Андреаса! А я лежала дома, извивалась в постели и кусала простыню. Но то, что они с Ховардом делали на почтовой станции, было сущими пустяками в сравнении с тем, что в моих мыслях делали мы с ним дома, в пасторской усадьбе, Ховард и я — хромая, длинноносая, одинокая. Ховард должен был умереть, потому что даже мужчины восхищались им, а еще больше — завидовали ему. И Кьерсти должна умереть. Переполненным ненавистью бабам была нестерпима мысль, что Ховард, возможно, любит ее.

Но какое я имею право упрекать других? Иногда в эти месяцы, когда я в ожидании приговора верховного суда была особенно злой, а я знала, что приговор утвердят, я думала: пожалуй, это даже к лучшему! Теперь никакая другая женщина не будет стонать от страсти в его объятиях, Кьерсти не будет в объятиях другого мужчины думать о нем… О, я иногда бываю

такой злой, что в сравнении со мной сам дьявол — сущий ребенок! Ты можешь при желании лишить меня крова и супружеского ложа и жить в справедливом и гордом одиночестве. Но такова уж я, во всяком случае, иногда бываю такой, и когда-нибудь должна была в этом признаться. А кому, как не тебе, высказать все это, тебе, которому я, помимо всего прочего, могу причинить этим зло. Но если ты сделаешь вид, что прощаешь меня или на самом деле простишь, то, когда все успокоится, обещаю стать примерной пасторской женой. И я никого не стану осуждать, потому что прекрасно знаю, что такое человек.

Хенрик Пэус тогда ответил ей, а через день и сам удивлялся своему ответу:

— Мне нечего тебе прощать! То, что ты сказала, я по себе знаю.

Этот разговор состоялся вчера. Ночь прошла почти без сна. Лисе трудно было успокоиться. А сегодня лицом к лицу с Ховардом господин Пэус на миг всерьез задумался: не посоветоваться ли с ним? Но потом ему стало стыдно. Ховарду и без того забот хватало.

— Письмо мое не помогло, — смущенно заговорил господин Пэус.

И Ховард ответил:

— Я знал это заранее.

Они еще полчаса проговорили о том, о сем…

Но, вероятно, то, что пережил господин Пэус за последние сутки, побудило его сказать перед уходом:

— Ты умираешь молодым, Ховард. Но, пожалуй, получил от жизни больше многих, кто прожил долгую жизнь.

— Я думал об этом, — ответил Ховард этим своим новым спокойным голосом.

То, что он еще добавил, слегка удивило господина Пэуса:

— Я рассказывал тебе о Туне. Мысли о ней меня больше не мучают, не мучает и мысль о Рённев, хотя с ней не так все просто… Я не убивал Рённев, и ты это знаешь. Но иногда я думаю, что вольно или невольно, наверное, был причиной ее смерти. Я думаю, что я все же заслужил смерть. Не знаю…

Все заслужили смерть, если господь бог такой строгий, как говорят.

Господин Пэус сказал на прощание:

— Мы с тобой договорились не касаться всевышнего. Но одно я скажу тебе: он и самый строгий, и самый милосердный из всех.

Когда он ушел, Ховард подумал: хорошо, что господин Пэус навестил его. Пока он здесь сидел, не нужно было упражняться.

На другой день пришел Юн. Часть пути он проехал верхом с господином Пуэсом вчера, но задержался на Заводе, чтобы уладить дело с теленком, которого заказал еще Ховард.

— Нам с Ховардом надо потолковать об урожае и осенней вспашке, — сказал он смотрителю тюрьмы.

Гуннер Пилтерюд остановил его в коридоре.

— Мы с господином Пэусом порешили, — заговорщическим голосом сказал он, — не говорить Ховарду, что Кьерсти померла. Господин Пэус пообещал сам ответить за ложь и даже как-то назвал это по-иностранному.

— Не беспокойся, Гуннер, — сказал Юн. — Это я уговорил пастора держать язык за зубами.

Юн нашел, что Ховард мало изменился. Разительные перемены произошли с ним в тюрьме ранней весной.

Они быстро переговорили про урожай и вспашку.

Потом Юн вытащил из кармана какой-то пакет.

— Здесь тысяча далеров, — сказал он.

— Тысяча далеров?

Ховард не сразу понял, о чем речь, и Юн догадался, что мысли его сейчас где-то далеко, хоть по нему этого и не скажешь.

Но тут Ховард вспомнил.

— Хёгне не продает хутор?

— Не знаю, но думаю, что не продает. Я не говорил с ним. Он снова ходит по своему кругу во дворе, еще упорнее, чем раньше.

— Оставь себе эти деньги, Юн, — сказал Ховард. — Никому, кроме тебя, я не хочу их дарить, а тебе, может, подвернется новый хутор. Там, куда я отправляюсь, деньги не требуются, ты знаешь.