Заколдованный участок
Шрифт:
– Водку, – распорядился Константин. – Всё равно какую, но из спирта класса люкс. Коньяк армянский. Сыра полкило, колбасы полкило, вот эти вот консервы, две банки. Икра есть?
– Баклажанная, кабачковая?
– Красная!
– Нету. А кто ее тут будет брать?
– Я бы взял.
Липкина с невольным уважением наблюдала за действиями Константина: нет на свете женщины, которую не пленяет широта и щедрость мужчины.
А Константин уверенным жестом полез в карман, но тут же огорчился.
– Деньги дома оставил! Ты подожди,
– Ладно, не суетись, – и спросила Шуру, доставая кошелек: – Сколько насчитала?
И вот они в доме Дуганова, и вот началось уже дружеское выпиванье, полился дружеский разговор.
Мария Антоновна больше помалкивает, что ей, кстати, несвойственно. Она смотрит и слушает.
Константин, с любовью глядя на Дуганова, говорит:
– Вот так, дорогой ты мой друг детства! Жизнь прошла, как с белых яблонь дым! Кем я только не был! Взрывником работал, учился заочно, в Омске на руднике мастером был, в Магадане деревообрабатывающий комбинат строил, в Марийской Республике заведовал лесосплавом, а в Вологде возглавлял профсоюз на целлюлозном комбинате!
– А мы тут тоже без дела не сидели! И руководить приходилось, – скромно упомянул Дуганов.
– Не тебе ли?
– И мне в том числе. Не постоянно, но... В общем, интенсивно жили.
– Я уж вижу! Как всё было, так и осталось! Церковь вон до сих пор восстановить не можете! Разрушить-то легко!
– А это дело верующих! – оправдался Дуганов. И, будучи привержен точным фактам, добавил: – А разрушили ее после того, как ты пропал, лет двадцать назад. И не разрушили, а бросили просто. При тебе она целая была, ты забыл?
Константин с легкостью объяснил:
– Целая, а к тому шло, что бросят! Ничего. Была бы душа целая. За это – выпьем!
И они выпили.
Они выпили, и Липкина с Константином пошли дальше. К Акупации.
– Мир я повидал, вот что главное! – рассказывал ей Константин. – Большой мир! Люди умеют работать и умеют отдыхать! Не как здесь. Здесь же рвут жилы: корова, свиньи, куры – а о себе подумать? Ты вот, я помню, только чуть постарше меня, а выглядишь, прости за правду, на все семьдесят!
– Вообще-то семьдесят шесть мне, – засмеялась Акупация.
– Сколько?!
– Семьдесят шесть.
– О том и речь! – не смутился Константин, хотя речь была вовсе не о том. – Семьдесят шесть лет, а что у тебя есть, что накоплено? Вот эта вон конура, да пензия! – нарочно испортил он слово, дразнясь. – Эх, вы! Пропащие люди!
Когда вышли на улицу, Липкина спросила:
– Чего это ты разошелся так?
– Я не разошелся, а правду говорю. Всю жизнь на этом стоял. И пострадал из-за этого.
– Ладно, страдалец. Пошли домой, устала я.
– Стой! А не Микишина ли это дом?
– Точно. Неужели узнал?
– Не такой уж я беспамятный! Зайдем!
Липкина согласилась –
И вот они уже в доме Николая Ивановича, беседуют. Правда, Николай Иванович сам не столько слушатель, сколько разговорник.
– Некоторые правды не любят... – сказал он в кон мыслям Константина, и тот поспешил заявить:
– Только не я!
– А я говорил и буду говорить! Не требуйте от людей человеческой работы, пока не создали человеческих условий! Это с одной стороны. А с другой – если у тебя руки и голова – не пропадешь! Но мы же какие? – Вышли на улицу – там плохо, тут нехорошо!
– Я вот тоже...
– А у самого во дворе бурьян, колодец пять лет не чищен, к соседу за водой ходит! Нету порядка! В голове в первую очередь! Я не говорю про заграницу, я вот к хохлам ездил лет, что ли, двадцать назад, к жениной сестре, муж у нее служил там. Село. Как у нас. Но домики аккуратные, на заборе досточки – одна к одной! Стеночки оштукатуренные, беленые, приятно смотреть! На воротах нарисовано чего-нибудь. А у нас? Там фанеру прибил, там жести кусок, там горбыль пристроил, вот тебе и дом! Некрасиво же! Строим, как не себе. А почему? А потому что привыкли: сегодня у тебя что-то есть, а завтра отнимут, чего же стараться?
Константин наконец получил возможность вставить слово и горячо подхватил:
– Так в этом и дело! Где жрем, там и... всё остальное! Русского мужика, я тебе скажу, надо сечь! Хозяйства он давно уже не понимает! С женщинами обращается отвратительно! Детей не воспитывает! Культурно не развивается!
Микишин должен был радоваться такому единомыслию, но он не радовался. Наоборот, чем больше Константин обличал окружающее, тем сильнее он хмурился. И наконец прямо возмутился:
– Ты чего это тут сидишь и клевещешь? Ты чего нас грязью мажешь, а?
Константин опешил:
– Да ты сам...
– Что я сам?
– Сам только что про это же говорил!
– Имею право – я тут живу! А чужим не позволю!
– Какой же я чужой, Николай Иваныч, ты что?
– А такой! Ты кто вообще? Мария Антоновна, ты кого привела ко мне?
Липкина промолчала, а Константин обиженно закричал:
– Опомнись, Николай Иваныч, Константин я, ее муж!
– Не знаю такого! – отрицал Микишин. – Помню: тот был мужик добрый, веселый, а ты какой-то совсем не такой!
– Так время идет! Меняются люди!
– И ростом он был повыше. Я не то что утверждаю, Мария Антоновна, но сомневаюсь я как-то, – объяснил Микишин Липкиной. – А то к Читыркину приехал тоже какой-то мужик: я, говорит, твой двоюродный дядя, я тут в детстве жил, поселите, говорит, по-родственному. То есть слышал, что дома будто бы сносить будут, что, кстати, еще неизвестно, вот и решил жилье получить. Читыркин начал его копать, выяснилось, что он никакой не двоюродный и не четвероюродный, а... сват брата того свата, у кого нету брата. Как это... Махинатор! В общем – сомневаюсь я.