Закон о детях
Шрифт:
Через несколько минут она вернулась на кухню. Он как раз вынимал из микроволновки кружку с молоком. Они были привередливы в отношении утреннего кофе, и с годами у них выработался общий вкус. Они любили крепкий колумбийский высшего сорта, отфильтрованный, в высоких тонкостенных чашках, с теплым, но не горячим молоком. По-прежнему спиной к ней он подлил в свой кофе молока, а потом повернулся с чашкой на весу, чуть-чуть как бы протянув ее в направлении Фионы. Выражение его лица не подразумевало, что он предлагает чашку ей, поэтому она не кивнула и не покачала головой. На миг их взгляды встретились. Он поставил чашку на сосновый стол и на сантиметр подвинул к ней. Само по себе это могло ничего не значить – в своем напряженном кружении друг вокруг друга они были изысканно вежливы, словно соревнуясь в том, кто из них разумнее, кто свободней от озлобленности. Негоже было бы сварить кофе только для себя. Но по-разному можно поставить чашку на стол: категорично стукнуть фарфором о дерево или, наоборот, деликатно и беззвучно опустить на столешницу; также и принять чашку
Днем она приехала в Ньюкасл. У турникета ее ждал водитель, чтобы отвезти в суд на набережной. У судейского входа ее встретил Найджел Полинг и проводил в кабинет. Он приехал из Лондона утром на машине и привез документы и ее мантию – полное обмундирование, как он выразился, – потому что ей предстояло заседать и в суде по делам семьи, и в Суде королевской скамьи. Пришел секретарь суда – официально приветствовать ее, затем пришел регистратор, и они вместе просмотрели список дел, назначенных на эти дни.
Были еще кое-какие мелочи, так что освободилась она только к четырем. Прогноз обещал грозу в начале вечера – она надвигалась с юго-запада. Фиона попросила водителя подождать и пошла прогуляться по широкой набережной, под Тайнским мостом, потом по Сандхилл-стрит – мимо новых кафе под открытым небом и солидных коммерческих зданий с классическими фасадами. Ей нравилось это буйство мускулистого чугуна и постиндустриального стекла и стали, старые склады, спасенные от обветшания молодой фантазией кофеен и баров. У нее многое было связано с Ньюкаслом, и здесь она чувствовала себя своей. В отрочестве, во время повторявшихся болезней матери, она несколько раз жила здесь у любимых кузин. Дядя Фред, зубной врач, был самым богатым человеком из всех, кого она знала лично. Тетя Симона преподавала французский в классической школе. В доме был симпатичный беспорядок – отдохновение после душных, вылизанных материнских владений в Хинчли. Кузины, ее ровесницы, веселые и своевольные, вечерами вытаскивали ее на страшные вылазки: выпивка, четверка увлеченных музыкантов с волосами до пояса и вислыми усами, развратные с виду, а на самом деле добрые. Ее родители пришли бы в смятение, если бы узнали, что прилежная шестнадцатилетняя дочь сделалась завсегдатаем в неких клубах, пьет вишневку и ром с кока-колой, и у нее уже был первый любовник. Вместе с двоюродными она стала фанаткой, новенькой дорожной помощницей плохо оснащенной любительской блюзовой группы, помогала втаскивать усилители и ударную установку в беспрестанно ломавшийся ржавый фургон, часто настраивала гитары. Эмансипацию ее сильно ограничивало то, что приезжала она нечасто и не больше чем на три недели. Если бы дольше – а это никогда не получалось, – может быть, ей позволили бы спеть блюз. Может быть, вышла бы замуж за Кита, сухорукого солиста и исполнителя на губной гармонике, которого она молча обожала.
Когда ей было восемнадцать, дядя Фред перенес свою практику на юг, и роман с Китом кончился слезами и любовными стихами, так и не посланными. Это был опыт мятежной и рискованной веселой жизни, больше он не повторялся и навсегда остался связан с образом Ньюкасла. Он не мог повториться в Лондоне, где вся жизнь ее была подчинена профессии. Она неизменно ощущала подъем, подъезжая к городу, когда видела впереди высокий мост Стефенсона над Тайном и, как в шестнадцать лет, выходила под длинные стеклянные арки Центрального вокзала, творение Джона Добсона, и через пышный неоклассический портик Томаса Проссера – в город. Это дядя-дантист, встречавший племянницу на зеленом «ягуаре» с возбужденными кузинами, научил ее ценить красоту вокзала и архитектурных сокровищ города. Ее никогда не покидало впечатление, что она приехала за границу, очутилась в каком-то балтийском городе-государстве, и от этого возникало чувство гордости и странного оптимизма. Воздух здесь бодрил, серое свечение неба рождало ощущение простора, местные были дружелюбны, но проявляли себя резче, отчетливее, с налетом застенчивости или самоиронии, как актеры в комедии. По сравнению с их речью ее южный выговор звучал натянуто, искусственно. Если, как утверждал Джек, разнообразие британских характеров определяется геологией, то здешние были гранитом, а она – ломким известняком. Но в девичьей своей влюбленности в город, в двоюродных сестер, в группу и первого друга верила, что может измениться, стать более настоящей, подлинной, стать как эти северяне. Теперь, много лет спустя, эти мечты вызывали у нее улыбку. Но с каждым приездом всплывала смутная мысль о неиспытанных возможностях иной жизни, обновления – даже теперь, на пороге шестидесятилетия.
Она ехала в «бентли» 1960-х годов, ехала к Ледмен-Холлу, расположенному в парке, в миле от главных ворот. Вскоре они миновали крикетное поле, проехали по буковой аллее, где деревья уже волновались под крепнущим ветром, и, наконец, мимо озера, затянутого ряской. Холл в палладиевом стиле, недавно выкрашенный ярко-белой краской, вмещал в себя двенадцать спален, девять человек обслуги и двух судей Высокого суда, прибывших на выездную сессию. Путеводитель Певзнера со
Полинг с экономкой ждали ее на гравийной дорожке перед парадной дверью. Последнему приезду он хотел придать некоторую торжественность. Подойдя к задней двери машины, он картинно взмахнул рукой и щелкнул каблуками. Как обычно, экономка была новая. На этот раз – полька, молодая, лет двадцати или чуть больше, подумала Фиона, но взгляд у нее был спокойный и холодный, и она, опередив Полинга, решительно подхватила самый большой чемодан судьи. Она и секретарь пошли впереди к привычной квартире Фионы во втором этаже. Квартира была на фасадной стороне, из трех высоких окон открывался вид на буковую аллею и часть заросшего водорослями озера. За десятиметровой спальней была комната с письменным столом. Ванная, однако, находилась в коридоре, куда надо было спуститься по трем ступенькам, застеленным дорожкой. Здание модернизировали, но количество душевых и туалетов еще предстояло увеличить.
Гроза началась, когда она вышла из ванной. Она стояла в пижаме перед средним окном и наблюдала, как полосы дождя, высокие призрачные полотнища, проносятся над полями, то и дело скрывая их из виду. Она увидела, как верхняя ветвь одного из ближайших буков обломилась и стала падать, опрокинувшись, застряла в сучьях, снова стала падать, опять застряла, потом ветер освободил ее, и она с треском упала на дорожку. Почти так же громко, как сплошной стук дождя по гравию, бурчала вода в желобах. Фиона включила свет и стала одеваться. Она уже на десять минут опаздывала к хересу в гостиной.
Четверо мужчин в темных костюмах и галстуках со стаканами джина и тоника в руках встали при ее появлении. Официант в крахмальном белом пиджаке смешал ей напитки, Карадок Болл, судья отделения Королевской скамьи по уголовным делам, представил ее остальным: профессору-правоведу, человеку, у которого был бизнес в волоконной оптике, и чиновнику, заведовавшему охраной прибрежной среды. Все они были как-то связаны с Боллом. Сама она на первый вечер гостей не пригласила. Последовало непременное обсуждение скверной погоды. Затем отступление на тему того, что люди старше пятидесяти и все американцы до сих пор обитают в фаренгейтовском мире. Далее – о том, что британские газеты для вящего впечатления сообщают о холодах по Цельсию, а о жаре – по Фаренгейту. Все это время она недоумевала, чем так долго занимается молодой человек, склонившийся в углу над тележкой. Стакан он ей принес, когда вспоминали давний переход на десятичную денежную систему.
Болл уже говорил ей, что едет в Ньюкасл для повторного рассмотрения дела об убийстве. Мужчину обвиняли в том, что дома убил мать ударом по голове – поводом было ее плохое обращение с младшим ребенком, единоутробной сестрой обвиняемого. Орудие убийства не нашли, анализ ДНК не дал однозначных результатов. Защита доказывала, что женщину убил кто-то посторонний, проникший в дом. Процесс развалился – выяснилось, что один из присяжных сообщил другим информацию, полученную им из Интернета по телефону. В таблоиде пятилетней давности он нашел заметку о том, что этот обвиняемый был осужден тогда за нападение с применением насилия. В нынешний век цифровой информации следовало что-то сделать, чтобы «прояснить» этот вопрос для присяжных. Профессор недавно подал представление в Правовую комиссию – об этом, по-видимому, и шел разговор, прерванный появлением Фионы. Теперь он возобновился. Волоконный оптик спросил, как помешать присяжному, если он захочет что-то выяснить, сидя дома, или попросит выяснить кого-то из членов семьи. Довольно просто, ответил профессор. Присяжные будут сами себя контролировать. Их обяжут под страхом лишения свободы сообщать о всяком, кто обсуждает материалы, не представленные в суде. До двух лет за нарушение, до шести месяцев за недонесение. Комиссия примет решение в будущем году.
Тут вошел дворецкий и пригласил их к столу. По виду моложе сорока, но лицо мертвенно-бледное, будто присыпанное пудрой. «Белый, как аспирин», – услышала когда-то Фиона в деревне от француженки. Но больным он не выглядел, держался отчужденно и уверенно. Он почтительно ждал в сторонке, пока они допивали, а потом во главе с Фионой шли через двустворчатую дверь в столовую. За столом могло поместиться тридцать гостей, но накрыт он был только с одного конца – на пятерых. Стены были обшиты деревянными панелями, а на них через равные промежутки почти светящейся оранжевой краской по трафарету были нанесены фламинго. Ужинающие находились на северной стороне дома, и подъемные окна дрожали и стучали от ветра. Воздух был промозглый. В камине стоял букет засохших цветов. Дворецкий объяснил, что дымоход давно перекрыт, но он принесет тепловентилятор. Они обсудили, как им расположиться, и после некоторых вежливых колебаний было решено, что ради симметрии Фиона сядет во главе стола.