Закон палаты
Шрифт:
— А теперь, дети, постарайтесь спокойно заснуть. Завтра будем разбираться во всём, что здесь случилось, — сказала своим унылым, чуть в нос голосом Мария Яковлевна, оставляя трепет в душах.
И Евга погасила свет.
— Жаба засыпался, факт! — сказал в темноте среди полного молчания Костя. — Но Гришку и меня, чур, не выдавать. Закон палаты… Кто предаст, пусть потом не жалуется…
Никто ему не ответил. Поливанов слушал, как тихонько скулит у печки Жаба.
«Утро вечера мудренее», — говорила всегда мама, — вспомнил вдруг Игорь. И неведомо почему это успокоило его. Не может быть, чтобы Костя не придумал завтра, как обвести вокруг
Глава семнадцатая
«РАСКАССИРОВАТЬ ИХ, РАСКАССИРОВАТЬ!»
Во время умыванья и за завтраком Оля была молчалива и предупредительна, как если бы все они внезапно тяжело заболели. Маруля бормотала под нос что-то невнятное:
— М-м-м… На север гулять холодно… Там погода.
— Что, что, Маруля, какая погода?
— Я разве что сказала? А ничего не сказала. Лежи, не балуй, и якши будет…
А дальше всё напоминало большой обход. Внесли два стула — для Ашота и Марии Яковлевны. Ольга Константиновна присела на краешек Гришкиной постели, а Изабелла встала у печки, сцепив руки за спиной, сдвинув в шнурок чёрные брови.
Ничем не обнаруживая своего волнения, ровным врачебным голосом, будто диктуя историю болезни, Ольга Константиновна объявила, что вчера, в половине десятого вечера, в санатории имело место чрезвычайное происшествие. Она рассказывала то, что все уже хорошо знали, но при этом выбирала такие слова, что у ребят мурашки по коже побежали. Выяснилось, что, сговорившись заранее, группа больных детей, нарушив все правила режима, вставала с постелей и по некоторым признакам пыталась покинуть стены палаты. Жабин был обнаружен на подоконнике, у Митрохина, Поливанова и Фесенко оказались не в порядке фиксаторы, было сорвано вытяжение… К тому же в особых самодельных мешках обнаружены значительные запасы засохшего хлеба, который в последние дни некоторыми из поименованных выпрашивался на добавок.
— Этот вопиющий случай, несомненно, результат педагогической недоработки. Дети, виновные в происшедшем, должны быть строго наказаны, а персонал отделения сделает для себя серьёзные выводы, — заключила Ольга Константиновна и ищущим одобрения взором поглядела из-под очков с железными дужками на директора.
Палата сокрушённо молчала.
— Тэ-эк-с! — сказал с расстановкой Ашот и медленно обвёл глазами аккуратно заправленные постели с ровными полосками простынок на груди. Перед ним лежали тихие ангелы с потупленными ресницами. Но эта идиллическая картина лишь распалила его гнев.
— Дэти! Вы в силах понять, что надэлали? (Накаляясь от собственного красноречия, Ашот начинал говорить с акцентом.) Я вам скажу, как это называть. Это — врэдительство! Это —
Ашот был весь багровый от негодования. Закончив свою речь, он стал вертеть вздувшейся шеей в тесном воротничке и расстегнул верхнюю пуговицу.
— Вы совершенно правы, Ашот Григорьевич, — произнесла Изабелла со своего места у печки. — Но сначала, мне кажется, надо разобраться, кто всё это затеял. От кого сыр-бор загорелся?
И она сощурилась, ожидая подтверждения. Ашот кивнул.
— Ребята, скажите мне честно, в присутствии Ашота Григорьевича и Марии Яковлевны, зачем вы вставали и кто первый это придумал?
Глухой тишиной отвечала палата.
— Хорошо. Если вы будете упорствовать и запираться, — продолжала Изабелла, — придётся наказать всех — виновных и невиноватых, и наказать жестоко. Итак, Жабин, говори, зачем вы вставали?
— Скажи, Юра, по-хорошему, как всё было, — вставила Ольга Константиновна.
— Мы на войну хотели бежать, — тихо-тихо сказал Жаба.
— На войну? — изумилась Мария Яковлевна. — Дети, но ведь вы же должны понимать, что с больными конечностями, поражениями сустава вы и трёх шагов сделать не можете. Я уже не говорю, что за время, пока вы лежите, перестраивается вестибулярный аппарат, теряется равновесие тела, и вы непременно будете падать. Не зря же, когда процесс затихнет, вас заново учат стоять…
— А без одежды, без еды, куда бы вы ушли? — вмешалась Изабелла. — Смех один!
И пристальным взглядом своих антрацитовых глаз она пробуравила Игоря.
— Вот Поливанов мешок хлеба набрал. А подумал ли ты, Поливанов, что этот хлеб ты отнял у других больных, у раненых бойцов в госпитале?
— Я не отнимал, — буркнул Игорь.
— Ну да. Ты известный тихоня. Моя хата с краю — ничего не знаю.
Умеет же Изабелла съязвить! Игорь чувствовал, что краснеет под её упорным взглядом, и злился, и ничего не мог с собой поделать. Это была проклятая его черта. Стоило ему вообразить, что он не то что был, но мог быть виноват, и лицо заплывало краской. Так и сейчас. «Чёрт, я краснею!» — подумал Игорь и из розового стал пунцовым.
— И его дружок Ганшин тоже хорош. Это ты, конечно, придумал все эти мешки, припасы-запасы?
Севка пожал плечами.
— Говори, чего молчишь? Молчание — знак согласия.
— Не я, — сказал Севка, невольно оглянувшись на Костю.
Но Костя словно ничего не слыхал, перебирал на груди завязки от фиксатора.
— А кто же? — но унималась Изабелла.
— Все.
— То эсть как всэ? — взревел, будто раненый зверь, Ашот. — Раскассируем, нэмэдленно раскассируем по другим палатам!
Угрозой выписки ребят было не напугать, всем хотелось уйти из санатория, лишь бы домой взяли. Но раскассировать — хуже наказания не придумаешь. Месяцами, годами привыкаешь к соседям по палате, ссоришься и миришься, с одним дружишь, с другим воюешь, но все свои. А тут — снова среди чужих, опять новичок, всеми обижаемый и бесправный; это как второй раз в больничные стены угодить.
— Пора раскассировать, — снова вступила Ольга Константиновна. — Я ведь вам и раньше, Ашот Григорьевич, докладывала. Это палата хулиганов… Фашиствующие дети… Вот Ганшин…