Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке
Шрифт:
Мне хочется увести разговор с мрачной тропы. Говорю, если узнаю, мол, где мне умереть, поставлю в том месте большой камень с надписью, а сам умру в другом.
Она улыбается:
— Ты хитрый!
Я смотрю на холм за рекой, спрашиваю у бабки, не могу ли там собирать ягоды, не святотатственно ли это будет?
На холме кладбище. Если над могилой тренога из длинных жердей, связанных в вершине, — это мужское захоронение. Если к треноге привязаны оленьи рога — значит, богатый оленевод. Над другими захоронениями — кресты с длинными лентами, разноцветные ленты развеваются на ветру. Тут нашли покой
Холм окружен лиственницами, кустами шиповника, фиолетовыми полянами иван-чая, а на склонах растет красная смородина — маленькие сухие кустики с гроздьями красных ягод. Странно видеть красную смородину далеко за Полярным кругом, но тут ее много, особенно на склонах и у подножия холма.
Бабушка разрешает собирать ягоды.
— Мозна, — говорит она. — Собирай. Мозна.
Ягоды крепкие, не очень сладкие, с кислинкой, а маленькие листочки мы кидаем в чай. Чай получает новый вкус, это разнообразит наш таежный рацион, хотя еды и так вдоволь.
Бабка любит чай. У нас с ней по части чая много секретов.
В тундре обычно чай пить не умеют, хотя в обиходе и существует название «чай каюрский», густой значит, крепкий. В тундре пьют плиточный, грузинский, никогда не заваривают до конца, за вкусом чая никто не следит. Только в последние годы тундровики и таежники перешли с плиточного на байховый, и посыпались заказы на индийский и цейлонский.
За чаем мы с бабкой гурманствуем. Я ей свои секреты раскрываю, она мне — свои. И все-то мы знаем, как заваривать и с чем пить, если ты с дороги, или пьешь на улице, или с мороза в теплом помещении, или после жирной еды — на все ведь нужен чай, сделанный по-разному, даже если это один сорт, из одной пачки. Это особая наука, и мне еще не раз предстоит проверить ее на себе и, даст бог, изобрести что-то новое, хотя и так у нас бабкой есть свои рецепты.
А для гостей, которых ожидаем с верховий, мы сделаем чай с листьями смородины, им понравится.
— Завтра приедут, — говорит бабка.
— Почему же именно завтра?
— Завтра, — улыбается она. — Я знаю, — и показывает на затылок, — больно тут.
Бабка объясняет — перед приездом гостей у нее начинает ломить затылок, даже если она их вообще не ожидает и не знает, с какой стороны будут гости, но это обязательно дорогие для нее люди.
— Это называется предчувствием, — говорю я бабке, — это антинаучное явление, очень неправильное явление.
Она охотно соглашается. Да, мол, ненаучно это, куда уж дальше, но вот живу я уже девяносто два года и всегда перед приездом дорогих гостей у меня ломит затылок… Ненаучно, конечно, куда уж там, но затылок-то ломит, и гости приедут завтра… Значит, завтра приедут.
Мы еще выпили чаю, и я не сомневался, что бабушка Дьячкова права, уж сам не знаю почему… Мне очень хотелось, чтобы бабка была права.
Гости приехали днем. А бабка ни разу не напомнила мне о минувшем разговоре, не стала торжествовать — зачем? — она просто рада была гостям, и что может быть радостней в тайге, в тундре, что может быть лучше, чем приезд гостей? Разве что рождение ребенка… Но ведь новорожденный тот же гость, желанный гость в этом мире. Так что же может быть радостней?
Каяки пришли раньше лодок. Это были гонцы, два парня. Они сообщили, что остальные скоро будут.
Лодки подошли к вечеру. Мы с бабкой и парни ждали их на берегу, давно ждали, бабка все выглядывала, щурясь в сторону Дальней сопки, где терялась излучина. С нами были собаки, псов двадцать, им передалось наше беспокойство, и они сгрудились на берегу, сидели плотно, не ссорились, на удивление, в все посматривали в сторону излучины, откуда ждали людей и мы.
Первым на берег неторопливо сошел Егор — пожилой ламут с гладким коричневым лицом, родственник бабушки.
— Здравствуйте, — он поздоровался со всеми за руку. Сказал, что скоро подойдут другие лодки. В глазах бабки радость, она улыбается, — все-таки два с лишним месяца не виделись.
Потом Егор вернулся к лодке, она была загружена рыбой. Он выбирал рыбу и кидал собакам. Каждая ловила свою и уходила в кусты. Собаки не дрались, рыбы хватило всем — кому щука, кому — пелядь.
Мы помогли Егору вытащить на берег мешки с мясом. По дороге он завалил лося. Мешки мы тут же оттащили в ледник, а весь его нехитрый скарб бабка сама отнесла в ярангу.
Подошли еще лодки. Дети не побежали к яранге, а стали помогать взрослым — вытаскивали лодки на берег, разгружали их, брали что полегче и несли в гору, подальше от воды. А когда работа была закончена, бросились стремглав к яранге, и вся орава псов устремилась за ними.
До начала занятий в школе еще целая неделя, детей в интернат отвезет Егор — тем более у него дела на центральной усадьбе. Добираться туда всего два-три дня, успеет — дни стоят хорошие. Повезет он третьеклассника Костю по кличке Апанай (окунь) и его сестру Ирину, четырнадцатилетнюю красавицу, по которой вот-вот начнет сохнуть не одно сердце на обоих берегах Большой Реки.
Ирина спокойна, не по-детски величаво-медлительна, и когда смотришь на нее чуть дольше, чем положено, любуешься втайне, она краснеет, убегает, все-то девочка понимает, не по годам взрослеют тут…
С Апанаем мы дружны. Он всюду сопровождает меня. Мы ходим на охоту, вместе проверяем сетки, собираем халцедоны на отмелях, заготавливаем грибы и ягоды, хороший он помощник, настоящий таежный мужчина. Он взрослее своих городских сверстников — и не потому, что метко стреляет и сумеет при случае разделать медведя, просто здесь на природе человек ближе к изначальному, к земле и к солнцу, к воде и птицам, он сам — частица этой земли, и мудрость окружающего у него в крови.
За чаем у костра я как-то рассказал ему сказку о трех поросятах. Оказывается, он не знал ее, ему в раннем детстве книжек не читали.
Апанай с интересом следил за сложностями сюжета, смеялся, и переживал, а вечером, когда я уже и забыл, что днем рассказывал ему, он вдруг заявил;
— Неправдашняя сказка…
— Почему?
— Ну… так не бывает…
— Отчего же не бывает? Это же сказка, — не понял я. — Вот про Келильгу — тоже ведь сказка.
— Про Келильгу правильная, — задумчиво сказал Апанай. — А эта нет.