Закон предков(Рассказы)

Яньков Николай Дмитриевич

— Чепуха! — не слушая, ругается Дюдувул. — Ты отверг самое большое выражение гостеприимства. Но-о!

Чохтоо дымит трубкой, внимает словам парня, думает. Потом говорит: парень говорит правду. Однажды струсивший валяется у людей под ногами кумаланом, тряпкой. Об него всю жизнь вытирают ноги. Он всегда внизу, а если выходит наверх, то сам начинает портить ум хорошим людям, мажет их грязью — в отместку, тайно. Этот парень не хочет быть червяком или тряпкой. Он говорит правду. Пусть перевалит Кодар и выйдет к озеру Орон. Добрые духи Кодара вернут ему достоинство и доблесть мужчины.

Чохтоо — мудрый, кто с ним

будет спорить? Дюдувул успокоился, кивает: так, так! Он готовит Андрею понягу — рюкзак. Спички, соль, вяленое мясо — все, необходимое для похода. Вынимает из кармана оструганную деревяшку: ревущий олень. Рога вдоль спины.

— Барилак, амулет, — говорит Дюдувул, — пусть он охраняет тебя в дороге!

Пьют чай. Аярик выбирает для Андрея лучшие куски вареного мяса. Она спокойна: он уйдет и вернется. Любимый — делыча, солнце! Дюдувул учит, где лучше ночевать и что делать, если настигнет в пути торанг. По ту сторону, на реке Сыгыкта, есть охотничье зимовье.

И вот — Мраморное ущелье. Невидимая тропа в каменной осыпи. Красные жилы в глыбах мрамора. Живое тело Кодара…

— Авгарат бекэл! — кричит Дюдувул, — До свидания!

Чохтоо машет рукой. Он сидит верхом на олене. Аярик четкой нефритовой статуэткой стоит на белом камне. На прощанье Андрей и Аярик потерлись носами, обнюхали друг друга — старый эвенкийский способ выражения ласки.

— Приходи! — говорит Аярик.

Орел парит в небе. На кедровых иглах капли прозрачной смолы. Сверкают на свежих изломах кристаллы мрамора. Праздник сегодня. Впервые за эти три года Андрей идет не горбясь. Идет и видит себя по ту сторону Кодара, на берегу озера Орон.

Варакушка-соловей

Паромщик Егор Бодров озабоченно тукал по палубе деревяшкой, прибирал паром. Правой ноги у Егора нет — дань войне. Он хоть на одной ноге, да притопал к себе на родину, а младший брат Костя — тот и совсем не вернулся.

Но и на одной ноге Егор прокрутился — будь здоров! И семью завел, и дом себе срубил новый, и детей вырастил — давно они поразъехались кто куда. Сам-то Егор работал в колхозе бухгалтером, а теперь шестой год на пароме орудует. Приставать стал последние годы: старик! И паром, может быть, запустил до этого.

Хотя паром — сам по себе старик. Еще до войны его ладили, списать пора. Доски парома изработались и подгнили. Прибирать — мало толку: старье оно и есть старье.

Гостей ждал Егор! Из сельсовета ему передали: приедут, мол, к тебе из газеты, жди! А кто и зачем приедет — не разобрали по телефону.

У Егора в груди торкнуло: писал он письмо в газету, вроде как жалобу на колхозного председателя — запил председатель!

Но про письмо он подумал вскользь, мельком, а думалось старое — про Гошу с Мишей, это они к нему в гости собрались, не иначе.

Плыли как-то на плоту два чудака немазаных, стали тонуть — Егор их выловил из воды. Оказалось — вчерашние студенты, родом с запада. Очухались, обогрелись в будке — хохочут: Сибирь, мол, поплыли осваивать, таежники-землепроходцы, ловцы костров и романтики. Оба в областной газете работали — год как из университета. Веселые были ребята! На балясине парома в память о себе вырезали: «Кто мелко плавает, на мель не сядет. Миша с Гошей, ха-ха!» Егору прозвище выдумали: Бомбардир. Такие они были веселые, хохмачи.

На вороток, истертый канатом, села варакушка —

неприметная серая птичка. К добру, видать! Не часто услышится кому в кустах голос варакушки, а увидеть ее и вовсе редко кому приходится. И будто бы удача тому случится, кому в глаза увидится соловей-варакушка.

И опять подумал Егор, что это Миша с Гошей обрадуют его своим приездом. Хороших людей увидеть — тоже удача! Егор тогда прямо помолодел возле них. Гамаюн Гоша походя шутками-прибаутками сыпал, а Миша к вечеру запалялся. Возле костра стихи читал о земной силе, а то с лицом ведуна говорил о людских слабостях: каждый человек, мол, за исключением немногих героев, подвержен зачатку порока. Постоянный духовный врач, дескать, человеку нужен, и что, мол, газетчик-писатель и есть такой врач. Гошу Миша Куликов называл талантом, будущим инженером человеческих душ, и Гоша переставал смеяться и тоже пускался в мудреную речь. Гошин хрипловатый тенорок накалялся и потрескивал, а светлые прямые волосы на голове разметались в разные стороны пшеничной соломкой. При этом Гоша весь подбирался и строго глядел в темноту.

В газете Миша Куликов писал про чужие книжки и кинофильмы, а Гоша Фокин сочинял фельетоны про разных бюрократов и ловкачей. Эти фельетоны Егор перечитывал по нескольку раз и даже приносил газетку с собой на паром — читал мужикам вслух. А если был пьяненький, хвастал: вот, дескать, какого человека спас от гибели Егор Бодров!

Теперь Егор так и считал, это они к нему едут — Гоша с Мишей. Но потом стал сомневаться и даже огорчился по этому поводу: времени прошло много, а писем от них не было, не писали они ему. Да и фамилии этих ребят перестали встречаться в газете. Может, давно отбыли к себе на запад яблоки кушать. Послали из газеты, конечно, человека по жалобе, и едет, всего скорее, кто-то другой, хотя письмо Егор адресовал на Гошу Фокина.

В газету Егор писал критику на колхозного председателя Чуркина: что-де паром совсем прогнил, а новый допроситься невозможно — сколько можно ходить? Как в пустыне: криком кричи — никто не слышит. Задурил, мол, наш Чуркин: водку глушит, а, глядя на него, помощники тоже пьют. Но давно писал Егор такое письмо — полгода прошло, а может, и больше.

Покатилась с бугра машина — оранжевая, сверкающая стеклом и никелем. Яркая эта машина казалась осколком нездешнего праздника. Не любил такие машины Егор, ездят в ярко накрашенных автомобилях бездельники — так он думал, хотя и понимал, что так думать неправильно. Все их теперь такими на заводе делают.

Не хотел Егор, чтобы те, редакционные, прикатили на такой нарядной оранжевой колеснице. Он успокоился и взялся за дело, когда увидел, что это горожане приехали на вольный воздух. Вытаскивали на траву сумки с едой.

Егор соскреб с палубы конский навоз и разный мусор. Потом бултыхнул на дно барки ведро — накопилось в левой посудине воды чертова уйма! Аж паром на один бок клонит, когда плывешь. Так и до беды недолго: течет барка-то! Егор замучился черпать воду да конопатить.

Под палубой пахло теплым варом и гнилью. Деревянная нога цеплялась за поперечины, приходилось сгибаться с ведром в три погибели, а потом тянуться до края барки. Егор вытер рукавом потный лоб, насторожил ухо: будто машина опять почудилась — гудит на бугре. Егор тяжело закинул наверх деревянную ногу и перекатился на палубу.