Закон проклятого
Шрифт:
«Слишком реально для сна», – подумал Иван, входя в дом.
За убогим столом сидела женщина с красивым и смутно знакомым лицом. Большие, внимательные глаза смотрели в упор, морщинистые руки в переплетении разбухших вен перебирали костяные четки, странно не соответствуя молодому, пышущему здоровьем лицу.
– Здравствуй, внучек, – сказала женщина. – Заходи, давно тебя дожидаюсь…
– Бабушка…
Иван никогда не видел ни только бабушки, но и своих родителей. У деда Евсея Минаича не сохранилось даже фотографий. Но эту женщину он узнал сразу.
– Бабушка…
Женщина усмехнулась:
– Умерла, а как же. Те, кто умер молодым, здесь уже не стареют. Только руки, ежели при жизни в людской крови были выпачканы, время метит. А душа – она вечно молода.
– Зачем я здесь, бабушка? – спросил Иван, озираясь.
– Пришло твое время. Ты понял, ради чего ты живешь?
– Ради справедливости.
– Сейчас для тебя это означает жизнь ради мести тому, кто насильно пробудил в тебе древние силы, чтобы заполучить амулет. Из-за кого ты перестал быть человеком. А что ты будешь делать, если отомстишь?
– Там будет видно.
– Когда мстить станет некому, не начнешь ли ты мстить самому себе?
– Все может быть. Но бездействие в момент, когда можно поступить по справедливости, означает трусость. А наказание злодеев и мщение – это решения справедливости.
– Сейчас ты говоришь словами древних мудрецов, и, возможно, ты прав. Кинжал пьет кровь – и становится мечом. Человек проливает кровь – и становится орудием убийства. Которое не умеет ничего, кроме убийства.
– Кто-то должен уметь делать это хорошо. Тогда в мире, возможно, станет немного чище.
– Хорошо, – улыбнулась бабушка. – Только смотри не ошибись, Меченосец.
– Я постараюсь.
– И при этом постарайся не попасть сюда до срока.
– Что мне для этого нужно сделать?
– Пока что немногое. Досчитать до своего числа.
– Какого числа, бабушка?
– Твое число шесть, внучек, как и у всех в нашем роду…
Она улыбнулась. Закружился, закачался под ногами деревянный пол, и видение пропало… Иван понял, что он снова лежит на шконке, что сон кончился, но веки, налитые свинцовой тяжестью, не желали подниматься… С трудом, медленно разлепил он глаза…
«Раз…» – раздался его голос в его же голове. Послышался шелест. По шершавой стене ползли чьи-то отрубленные по локоть руки. Шуршали, перебирали мертвыми пальцами с посиневшими ногтями и ползли, ползли, тянулись к парню, парализованному ужасом и чьей-то злой волей. Указательный палец одной из рук коснулся рубашки, зацепился, подтянулся… И вот уже холодная кожа дотронулась до шеи, полуразложившаяся плоть ударила в ноздри гнилым, могильным запахом…
– Два… – еле разомкнул Иван окаменевшие губы.
Пропали руки, но посреди камеры встал мертвец, булькая порванной шеей. Труп сделал шаг, второй…
– Отдай мое горло, – прошептали гнилые остатки губ…
– Три… – и вот Иван плывет по кровавой реке, кто-то хватает его за ноги, тянет вниз… Солёные волны заливают рот, нос, душат его, заполняют легкие… Чей-то мерзкий голос в голове зудит, сверлит измученный мозг:
– Эту кровь пролили твои предки… И ты уже добавил в неё свою долю…
– Четыре… –
Костёр. Он привязан к столбу, и люди в чёрных балахонах, украшенных вышитыми золотыми змеями, подбрасывают хворост в пламя, бушующее у его ног. Огненные языки касаются голых ступней, лижут их, превращая нежную кожу в смрадную, обугленную массу. Обнажаются кости, страшная, нечеловеческая боль пожирает сознание, кривятся в предсмертной гримасе губы, и в клубы дыма, заполненного запахом горелого мяса, летит последний крик…
– Пять…
То же поле, то же мрачное, беспросветное небо. Посреди поля стоит огромный чёрный столб. Нет, это не столб. Колоссальный – до самого неба – каменный человек простер кверху костлявые руки с длинными, узловатыми пальцами, и запрокинутый, распяленный в застывшем крике рот свела вечная гримаса жестокой муки. И ничего больше вокруг. Ни души, ни ветерка, не шелохнется травинка… Только поле, небо и столб. И от этой картины веет таким всепоглощающим ужасом, что хочется бежать, кричать, биться головой о безжизненную землю, лишь бы не чувствовать волн животного, первобытного страха, разрывающего внутренности и пожирающего душу. Но куда бежать, если этот ужас везде? Он заполняет вселенную, он простер свои щупальца до самого неба, он ковыряется в твоем сердце, и нет от него спасения…
– Ше-е-сть… – прошептали кривящиеся в предсмертной агонии губы…
Всё исчезло…
Чей-то дикий крик сбросил Ивана на пол, и он наконец-то открыл глаза. Бешено колотилось сердце, пот заливал глаза, мелко тряслись руки… Но в суматохе никто не заметил его состояния.
Орал татарин, указывая на распростертое на полу тело. Бледный словно смерть Пучеглазый валялся на своем матраце, закатив глаза. Кровавая тряпка обматывала костлявую руку.
– Старшой, тащи сюда лепилу скорей. Маймун Пучеглазый сдохнуть решил, – колотил в «кормушку» татарин.
Дмитрий, ничего не соображая со сна, неловко схватился за аптечку, уронил её. На пол со звоном попадали пузырьки, и шустро покатились под шконки белые колёсики таблеток, словно убегая и прячась от людей, своими руками наяву, не во сне творящих самые жуткие кошмары.
Через минуту в камере было не протолкнуться. Коридорные, ОМОН, доктора, арестанты – все смешались в одну кучу. Пучеглазому вкатили несколько уколов и унесли. Наряд ОМОН, дав для порядку каждому арестанту дубинкой по горбу, покричал, показал власть и силу и тоже испарился. Наконец, дверь закрылась, клацнул камерный замок, и Дмитрий уселся у «кормушки» слушать, что делается в коридоре.
– Всё, приехали, – мрачно сказал татарин. – Теперь небось всех на кичу спустят. Скажут, довели очкастого до ручки, он и вскрылся…
В коридоре послышались шаги. Дмитрий тихонько постучал в «кормушку», и дежурный заглянул в камеру.
– Слышь, командир, будь человеком, скажи, что там слышно? – спросил Дмитрий.
– Да конкретно ваш очкарик умом тронулся, – покачал головой «вертухай». – Наш доктор говорит, что первый раз в жизни видит психа, который почти до половины сожрал собственное предплечье…