Закон проклятого

Силлов Дмитрий Олегович

Лабиринты кончились. Ему подсовывали какие-то бумажки, и он, не глядя, их подписывал. Всё больше дверей захлопывались за его спиной, всё больше людских теней оставалось сзади, исчезая из его жизни, становясь прошлым. С него снимали отпечатки пальцев, выдавали какую-то мелочь, отнятую при аресте… Он двигался как кукла, делая то, что от него требовали, и не веря, что это – всё, конец многомесячного кошмара, что царство теней отпускает его из своих объятий…

И наконец, последний человек без лица, в форме, с автоматом на плече. И последняя дверь…

Иван вышел на улицу. Прохладный ветерок взъерошил волосы

и бросил в лицо горсть сухой, колючей пыли. Он взглянул на небо. В голубой дали огромным прожектором сияло кроваво-красное закатное солнце, и одинокая, маленькая тучка бежала к нему, словно собачонка, помахивая коротким кудрявым хвостом. Сумерки сгущались над улицей «Матросской тишины». Грязно-жёлтые, изуродованные навесными шахтами лифтов и ободранные временем фасады зданий уставились на парня блестящими линзами подслеповатых окон. Темная энергия тюрьмы проникала и сюда. Она пропитывала собой воздух, старила стены домов и людей, живущих за этими стенами, корёжила деревья в переулках, заставляя их извиваться и корчиться, цепляясь за спертый воздух узловатыми пальцами ветвей…

Но всё-таки это была Свобода.

Перед ним лежала серая лента асфальта, исчерченная линиями трамвайных путей. Слишком тихая улица. Без прохожих. Без шума автомобилей и одуряющих весенних запахов. Без жизни.

Он повернулся и пошёл прочь, стараясь побыстрее покинуть это страшное место. Но вдруг что-то заставило его остановиться и резко обернуться назад. Ему показалось, что в глубине переулка мелькнула высокая чёрная фигура. Мелькнула и тут же пропала, слившись с набегающими тенями уходящего дня.

Книга вторая

ЗАКОН ЧУДОВИЩА

Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Вильгельм Ницше

Дождь монотонно стучал в стёкла высоких окон, напоминающих узкие бойницы средневекового замка. В костёле царил полумрак. Слабый отблеск пламени нескольких десятков свечей плясал на лицах прихожан, порой игрой света и тени превращая их в уродливые, гротескные маски. Слова, обращённые к Богу, сливаясь с величественной мелодией органа, многократным эхом отражались от величественных стен и терялись в непроглядной черноте многометрового свода. Лики святых с ветхих гобеленов, развешенных на стенах, безучастными глазами смотрели на немногочисленную паству, испокон века просящую Всевышнего разрешить их мелкие, суетные проблемы, которые тревожат человека всю его недолгую жизнь.

Резко скрипнули ржавые дверные петли. Порыв ветра пронёсся по костёлу, швырнув мелкую дождевую пыль в искусно вышитые лица святых, всколыхнул тяжёлую ткань гобеленов, и, казалось, небожители на секунду ожили и с недоумением взглянули на того, кто посмел потревожить их многолетней покой.

По проходу шел человек. Длинный плащ цвета ночи свисал с худых плеч, покрывая всю фигуру вошедшего до щиколоток. Из широких рукавов выглядывали тонкие, изящные, неестественно белые и длинные пальцы, казавшиеся ещё длиннее из-за ухоженных продолговатых и блестящих ногтей. Глаза человека скрывали большие тёмные очки, которые придавали ему весьма странный и нелепый вид в эту пасмурную, дождливую погоду.

Орган всхлипнул и замолк, пение оборвалось. Как-то разом, словно по мановению палочки невидимого дирижера, исчезли все звуки, и костёл

погрузился в абсолютную тишину, в которой жутким метрономом звучали лишь шаги незнакомца.

Дзонг… Дзонг… Клацали по каменному полу его подбитые железом сапоги. Этот звук металлическим гвоздем вонзался в сердца онемевших от безотчетного ужаса людей, будто сама смерть шествовала по проходу между скамьями.

Он остановился перед алтарём. Секунда, вторая… Медленно, мучительно медленно человек в плаще снял очки… Вихрь ворвался в открытую дверь, взвыл, и в тот момент, когда незнакомец повернулся к людям, погасло неверное пламя свечей, погрузив старинное здание в кромешную тьму…

…Скрипнула дверь исповедальни.

– Отец мой, выслушай меня, ибо я грешен…

Пастор посмотрел на фигурную решетку и, не увидев за ней ничего, кроме мрака, списал сей странный факт на собственную близорукость.

– Сын мой, когда ты последний раз был на исповеди?

– Я не исповедовался целую вечность…

– Продолжай, сын мой.

– …и только что я убил двенадцать человек. Это ведь тяжкий грех, не так ли?

В голосе невидимого исповедующегося послышался смех и какая-то дьявольская радость. Священник невольно отшатнулся от решетки, из-за которой несся глухой потусторонний голос:

– Но ведь вы отпустите мне этот грех, святой отец? Ведь отпустите, не так ли?

* * *

Пригород Тихуаны – царство бедности и дыма.

Здесь дымит всё: дымят трубы заводов, дымят, отравляя воздух, купленные в кредит подержанные машины, дымят костры, согревающие бездомных, дымят сигареты с марихуаной, дымят догорающие надежды на лучшую жизнь.

Если ты родился здесь, а не в самой Тихуане или курортном Росарито и у твоего отца нет привычки кататься на «линкольне» с личным шофером, то, скорее всего, такие привычки вряд ли когда-нибудь появятся и у тебя. У папаши малыша Андреса не было личного шофера. У него были заботы поважнее.

Вот уже который год практически каждое утро у него зверски трещала голова. И чтобы унять эту боль, бывшему ткачу, а ныне безработному Алехандро Гарсиа всегда требовалось несколько долларов. Иногда он отнимал их у жены, которая с утра до ночи работала в прачечной, иногда подворовывал. Порой находились и другие пути для того, чтобы раздобыть заветную бутылку. В промежутках между сном и пьянкой он нещадно колотил жену и гонял по убогой квартирке маленького ребёнка, горько сетуя при этом, что тот слишком часто и помногу ест его хлеб. Однажды вечером Алехандро ушел куда-то и утром не вернулся домой. И никто особенно не обратил на это внимания.

Через неделю его труп нашли в канаве. И, опять таки, это никого не удивило. Обычное дело в Куинсе. Еще одна загубленная собственными руками, никому не нужная жизнь.

Андрес тоже никому не был особенно нужен. Матери было не до него, и целыми днями парень был предоставлен самому себе. Он, в отличие от своих сверстников, не любил драться, воровать и пить в подворотнях дешевую текилу. Он сторонился шумных компаний, предпочитая задумчиво перебирать струны гитары – единственного наследства, доставшегося ему от отца. Однажды сверстники жестоко отлупили его – за то, что не такой, как все, наверное, – и сломали гитару. На следующий день он починил старенький инструмент и теперь ещё больше замкнулся в себе, стараясь по возможности забираться в самые глухие уголки вонючих городских подворотен, подальше от назойливых людских глаз.