Закон семи
Шрифт:
— Бабуля, ты опять говоришь загадками, — попеняла я.
— Он действительно попал к тебе случайно? — нахмурилась она.
Я уже хотела рассказать правду, но вдруг подумала, что тогда интересующие меня сведения могу и не получить. Если бабуля решит молчать, никакие силы небесные не заставят ее говорить. Врать все-таки не хотелось, и я лишь кивнула.
— Сиди здесь, — сказала бабушка, поднимаясь. — Я сейчас все принесу.
Весьма заинтригованная, я сидела за столом, слыша, как бабуля в своей комнате хлопает дверцей секретера и выдвигает ящики. Когда я уже собралась идти туда, горя нетерпением, она появилась, держа в руках четыре тетради, которые я из-за кожаных переплетов поначалу приняла за книги.
— Вот, —
— Почему ты раньше о них ничего не говорила? — удивилась я, взяв в руки потрепанную тетрадь с пожелтевшими листами.
Бабуля пожала плечами:
— В основном потому, что твой отец чересчур всем этим увлекся. И погиб, — добавила она.
— Бабуля, — укоризненно покачала я головой, — но ведь не из-за этих же дневников он погиб?
— Как посмотреть, — опять пожала она плечами. — Если бы не дневник, он бы, возможно, никогда… Впрочем, повторяю, с судьбой не поспоришь, и кинжал тому доказательство. — Она покачала головой и вдруг продолжила совсем другим тоном:
— Ты мало похожа на своего отца, он был романтик, идеалист, а ты.., ты слишком практична. Иногда мне становится не по себе, когда я слышу твои высказывания.
— Спасибо за критику, постараюсь учесть, — раздвинув рот до ушей, сказала я. «И не особо при тебе высказываться», — хотела добавить я, но решила промолчать.
— Может быть, дневники помогут тебе взглянуть на мир немного по-другому, — заключила она, вроде бы совсем меня не слушая.
Бабуля торжественно удалилась, а я вздохнула. Затем перевела взгляд на дневники. Открыла тетрадь, ту, что лежала сверху. Первые же строчки повергли в трепет. Мама дорогая, 1910 год! Невероятно! В голове закружились обрывки исторических сведений: первая русская революция, Кровавое воскресенье, русско-японская война… А тут: «Сегодня на Фонтанке я увидел Ее… Она шла с букетом фиалок…» Почерк у моего прапрадеда был на редкость красивый, кажется, в его время это называлось «каллиграфический». А может, не в его время, неважно. Главное, читать было одно удовольствие. История первой любви — что может быть интереснее и трогательнее!
Я не заметила, как перебралась на диван, не отрывая взгляда от пожелтевших страниц, и вскоре ничего на свете меня уже больше не интересовало, только двадцатипятилетний Костя Белосельский и его первая любовь. Встречу с клиентом пришлось отменить.
Бабуля тихонько вошла в комнату, закрыла балконную дверь, пироги на блюде стремительно исчезали, а я, уминая очередной и почти не чувствуя вкуса, продолжала переворачивать страницы.
— Бабуля, — позвала я. — Он на ней женился? Верочка Москвина, это ведь моя прапрабабушка? — Стыдно, но я понятия не имела, как звали мою прапрабабку.
— Читай дальше, — отмахнулась бабуля. — И все узнаешь.
Никаких упоминаний о кинжале в дневнике не было, в нем вообще шла речь только о любви, но теперь о кинжале я даже не вспоминала, так захватили чужие чувства. Было странно, что кто-то сто лет назад, как и я, надеялся, мечтал, страдал, и все это вовсе не выдумка автора литературного произведения, все по-настоящему, и этот «кто-то» мой прапрадед. И само повествование, и его мысли казались странно современными. Только вдруг натолкнувшись на упоминание каких-то исторических событий, я с изумлением понимала, что все описанное здесь происходило очень давно, что нас разделяют революция, несколько войн, создание и падение советской империи, Сталин с репрессиями, Горбачев с перестройкой… Столько всего уместилось в сто лет, а у меня было такое чувство, что писал все это мой ровесник. Впрочем, так оно и есть. Тогда прапрадеду было примерно столько лет, сколько мне сейчас.
Вторая тетрадь подходила к концу. Костя наконец-то объяснился и предложил своей возлюбленной руку и сердце. А Верочка Москвина
— Правильно, — кивнула я. — Плюнь на эту вертихвостку. Подумаешь, свет на ней клином сошелся…
Костя принял решение покинуть родной Санкт-Петербург, где все, абсолютно все напоминало ему о несчастной любви, и вскоре оказался в нашем городе. Молодой товарищ прокурора… Оказывается, это должность. Если я правильно поняла, что-то вроде современного зама.
Наш город Косте понравился. После столичной суеты тишина и патриархальные нравы произвели самое отрадное впечатление. Работой его особо не перегружали, жил он на широкую ногу (мог себе позволить), считался завидным женихом, часто бывал в обществе, интересничал и даже начал понемногу спекулировать былой любовью, чего стыдился в минуты, когда оставался наедине с самим собой. Мысли о Верочке все реже терзали его, он томно вздыхал, поглядывая на девиц и намекая на разбитое сердце, и все чаще упоминал в дневнике имя дочки градоначальника. Так что нетрудно было догадаться: вскоре Верочку окончательно вытеснит Софья.
— Надеюсь, это моя прапрабабка, — вздохнула я, хотела потревожить бабулю, чтобы спросить, но передумала.
Зарисовки губернского города сменяли размышления о смысле жизни, о своем призвании, и вдруг вот такая запись: «23 апреля прибыл человек из Спасо-Преображенского монастыря, что в двадцати верстах от города, привез письмо от настоятеля…» Произошло нечто невероятное: ночью в своей келье был убит один из монахов монастыря. И двадцать третьего апреля поздно вечером Костя как должностное лицо выехал в Спасо-Преображенский монастырь.
Шел проливной дождь, колеса вязли в грязи, и чиновники выходили из коляски, чтобы помочь лошадям. Казалось, они встретят рассвет в дороге, и вдруг кучер Матвей, ткнув кнутом в непроглядную темень, крикнул:
— Вот он, монастырь, слава богу, приехали.
И сквозь сумрак дождя Костя разглядел крохотный огонек зажженной лампады перед иконой Спасителя, что висела над воротами монастыря. Измученная лошадь, почуяв жилье, пошла веселее, и вскоре Костя оказался перед огромными белеными стенами. Деревянная калитка, обитая железом, была заперта, пришлось долго стучать, прежде чем старый монах открыл ее и, бормоча что-то себе под нос, проводил прибывших чиновников к настоятелю. До той поры Косте никогда не доводилось бывать в таком месте, особо верующим он себя не считал, хотя каждое воскресенье отстаивал обедню. Монастырь буквально потряс его. Обитель возвели в семнадцатом веке на том же самом месте, где ранее уже был монастырь, но сгорел за двенадцать лет до этого.
Сквозь пелену дождя Костя успел разглядеть величественный храм и колокольню. Прибывшие прошли в келейный корпус и длинным коридором проследовали к покоям настоятеля. Костю охватило странное чувство: тревога, беспокойство? Близость к чему-то такому, чему он не мог подобрать названия. Не так он представлял себе святое место. В святом месте человек должен испытывать покой, умиротворение, а он ощущал тревогу.
Я на некоторое время отвлеклась от дневника. В Спасо-Преображенском монастыре я была месяц назад. Там сейчас музей, а до того долгое время была тюрьма или колония. Я поднялась с дивана, нашла рекламный проспект музея, схему расположения зданий с подробным планом, фотографии. Так, вот они — покои настоятеля. Длинный, очень узкий, со сводчатым потолком коридор, каменные плиты под ногами… Сейчас стены оштукатурены и побелены, тогда они были из красного кирпича. Лампа в руках монаха, странные тени на потолке… Чувства Константина мне весьма понятны. Я сама испытала легкий трепет, проходя по тому коридору в одиночестве.