Закон тридцатого. Люська

Туричин Илья Афроимович

Восьмиклассницы испуганно посмотрели на своего секретаря. Лева, который начал говорить сидя, встал.

Лешка усмехнулся одними губами.

Горохова смотрела в окно, будто она гость и ничто ее не касалось.

Петр Анисимович прервал свою речь на полуслове, побагровел, буркнул:

— Прошу извинить.

И сел.

— Продолжай, Лева, — сказала Лена, сглотнув. И тоже села.

Горохова как ни в чем не бывало повернулась к Леве.

— Так вот, — сказал Лева. — В том, что произошло

сегодня на большой перемене, надо очень внимательно и очень чутко разобраться. Все-таки — люди и чувства. А с моей точки зрения, здесь имело место грубое вмешательство, так сказать, во внутренние дела суверенного государства. А это нехорошо. Осуждается.

— С вашим суверенным государством. Котов, — сказал Петр Анисимович, — сейчас беседует милиция.

— Это не может и не должно помешать нам самим разобраться в фактах, в их причинности и связи. И только разобравшись во всем, мы сможем объективно и решительно или осудить своих товарищей, или защитить их. В том числе и от милиции, если появится такая необходимость.

— Ну, знаете. Котов!

— Петр Анисимович, — сказал Лева, — разрешите задать вам один вопрос: для чего понадобилось читать по радио интимную переписку двух молодых людей, которые… дружат, что ли… А может быть, и больше. Может быть, любят друг друга.

— Во-первых, Котов, тебе никто не дает права вмешиваться в педагогический процесс. Это не твое, а наше дело. Во-вторых, мне трудно говорить здесь о таком зрелом чувстве, как любовь, о таком, я бы сказал, взрослом чувстве… Ребячьи фанаберии, фантазии, подкормленные дешевыми литературными образцами, незрелый ум часто принимает за чувство. И кто, как не мы, взрослые, умудренные жизненным опытом, должны своевременно разрушать эти фантазии? Не давать им вырасти в уродливое, кривое деревцо.

— Я с вами не согласен, Петр Анисимович, — упрямо сказал Лева. — Для нас Маша и Дубровский, Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин не дешевые литературные образцы.

— Колесникова, ведите собрание, — сказал Петр Анисимович.

Лена постучала карандашом по столу. В наступившей тишине стук показался гулким. Потом она встала.

— Я думаю, мы не будем решать вопрос о наших товарищах в их отсутствие.

Горохова кивнула.

— Выношу на обсуждение комитета одно предложение, касающееся непосредственно всех комсомольцев.

Петр Анисимович поднялся:

— Прости, Колесникова, что перебиваю. У вас тут сейчас свои дела. Не буду мешать. Только попрошу к вопросу о Шагалове и Веселове подойти со всей комсомольской ответственностью и принципиальностью. Поскольку этот вопрос будет обсуждаться и на педагогическом совете, должен поставить вас в известность, что до решения совета Шагалов и Веселов к занятиям допущены не будут.

И Петр Анисимович вышел.

—

Ну, «вешки», с вами не соскучишься, — сказал Лешка Кучеров.

Восьмиклассницы зашевелились, будто были заколдованы, а теперь их расколдовали.

Васильева повернулась к Леве.

— Котов, я бы на твоем месте не спорила.

— Это почему?

— Бесполезно. Петр Анисимович — завуч.

— А мы — комитет комсомола. В конце концов должны же и мы что-нибудь значить! Или только в кроссах участвовать? А с Виктором и Плюхой поступают несправедливо.

Потом, когда все утихомирились, Лена рассказала о своем разговоре с Викентием Терентьевичем.

Идея не ставить комсомольцам отметок по поведению, поскольку они — комсомольцы, понравилась. Комитет решил ее поддержать и вынести на обсуждение комсомольского собрания.

Лена вышла на улицу вместе с Валей Гороховой.

— Что ж вы ничего не сказали?

Горохова улыбнулась.

— Нечего было сказать. Все правильно. А Котов ваш просто прелесть! Искренний парень. И живой. И товарищ.

Они расстались на углу. И не успела Горохова отойти, как возле Лены появилась фигурка Симы.

— А я тебя жду.

Елена Владимировна застала дочь дома. Оленька сидела в своей комнате на тахте возле раскрытого письменного стола, уставившись печальными глазами в стену. Лицо ее казалось осунувшимся. На полу валялись ключи и ключики.

Когда мать заглянула в комнату, она даже не повернула головы.

— Ты почему не в школе? — удивилась Елена Владимировна.

Дочь не ответила. Тогда она подошла поближе, тревожно взглянула Оленьке в лицо.

— Оленька, ты что? Заболела?

— Как ты могла? — тихо спросила Оленька. — Как ты могла? Иди, мама, к себе. Мне надо… Я хочу посидеть…

— Хорошо, Оленька.

Елена Владимировна вышла на цыпочках. Заходила бесцельно по комнатам. Касалась вещей слепыми руками. И тут же забывала о них. Переживает… Но ведь так лучше. Все станет на свои места. Все будет по-прежнему, по-хорошему. Прилетит Алеша. И все будет по-прежнему.

В квартире установилась зыбкая тишина. Только поскрипывали паркетины под мягкими шагами.

А Оленька все сидела и сидела на тахте, уставившись в одну точку. Как жить? Как жить после такого!.. Кричали на всю школу о том, в чем сама себе, наедине с собой не признавалась. О том, что жило где-то глубоко внутри, в самой глубине сердца, спрятанное от чужих глаз. К чему даже невесомая мысль не смела прикоснуться. И вдруг грубо, беспощадно вытащили сердце, вскрыли, крикнули зловеще: «Вот, смотрите, что она носит в нем!..» Как жить?

Мама… Ведь она — женщина, добрая, ласковая. Неужели и она не поняла, что нельзя, нельзя…