Закон тридцатого. Люська

Туричин Илья Афроимович

— Иван Иванович не виноват, — бухнул Плюха.

— Я знаю, что у тебя благородное сердце, Веселов, — сказала Фаина Васильевна без улыбки. Она улыбалась очень редко. — Но даже если эту историю не будут обсуждать на педагогическом совете, то уж перед комсомольским комитетом тебе придется все-таки постоять, Шагалов. Как ты полагаешь. Колесникова?

Лена Колесникова была секретарем комитета комсомола. Она возвышалась на последней парте, как статуя, — длиннорукая, плоскогрудая, самая высокая в классе. Лена встала, неуклюже, по-мальчишечьи повела плечами:

—

Конечно, комитет обсудит… Если вы считаете…

— Если я… А своих голов у вас, выходит, нет?

— У них есть свои головы, только они им дороги как память, — сказал с места Виктор.

— Что-то ты сегодня говоришь загадками, Шагалов.

— Они же как прикажут. Вот я уже год комсомолец. И что? Ничего. Как было — так и осталось. Ни я не изменился, ни ко мне не изменились. Читаем в газетах: комсомольцы то сделали, другое, туда-то поехали. Добиваются чего-то, а мы в школе — как неполноценные. Прикажут разобрать — разберут.

— Ваша задача — учиться.

— А в школе все учатся. Для этого и в комсомол вступать не надо, — сказал Виктор.

— Все так думают? — спросила Фаина Васильевна.

Класс молчал. Потом руку поднял Коротков.

— Я так думаю, Фаина Васильевна, что комсомолец должен быть примером, учиться и хорошо себя вести.

— Прописная истина, — снова с места возразил Виктор. — И слова у тебя какие-то детские: «хорошо себя вести». А я считаю, если ты комсомолец, то должен делать что-то еще большее, чем то, что должны все.

— Снег с крыш скидывать, — сказал ехидно Коротков.

Кое-кто хихикнул.

— Не знаю, может быть, и снег, — серьезно ответил Виктор.

— А я на крышу боюсь. Высоко очень, — жалобно произнесла маленькая Сима Лузгина.

Ребята развеселились.

Фаина Васильевна покачала головой. Она понимала, что разговор не случаен. Рядом течет большая река, стремительная и бурная, а ребята будто щепки в заводинке — крутятся на одном месте, вокруг одной-единственной задачи — учиться.

— Еще кто-нибудь хочет высказаться?

— Можно, я скажу? — Оленька поднялась, легким движением поправила волосы. — Мы все учимся, учимся… Математике, физике, химии… Все формулы, формулы… А ведь жизнь состоит не из одних формул. Не только из математики, или химии, или литературы. А у нас ни на что больше времени не хватает. И вот связям между людьми… ну, не уделяют внимания, что ли. А ведь мы будем жить среди людей. А между людьми существуют тысячи связей. Как в них разобраться? Как научиться понимать человека? Его чувства? Дружбу, ненависть…

— Любовь, — подсказал неугомонный Коротков.

Оленька повернулась к нему резко.

— И любовь.

— Лично я никогда не влюблюсь, — сказал Коротков.

— Значит, ты всего полчеловека, — ответила Оленька.

Когда она начала говорить, Виктор снова почувствовал, как жаром заливает щеки, и испугался, что кто-нибудь заметит это, если он скажет хоть слово.

— Фаина Васильевна, а как вы считаете насчет любви? Надо ее изучать? — спросила маленькая Сима Лузгина. Ее наивность в классе считалась образцом наивности, а прямолинейность —

образцом прямолинейности.

В классе задвигались.

— Я думаю, что любовь, настоящая любовь, — это огромная радость. Огромная духовная сила, — сказала Фаина Васильевна серьезно. — Человек не может не любить. Только к одним это чувство приходит раньше, к другим позже. Торопить его не надо и искать не надо. Оно придет само, придет в свое время. И бежать от него не надо. А что касается мыслей, которые ты высказала, Звягина, то они занимают и наши умы. К сожалению, нет такого предмета — человековедения. — Фаина Васильевна умолкла и задумчиво посмотрела в окно.

Ребята молчали. Тоже задумались. Неожиданно Сима Лузгина спросила:

— А вы когда-нибудь любили?

Класс тихонечко ахнул и замер. Такой вопрос Фаине задать могла только Лузгина.

— Любила, девочка, — спокойно ответила Фаина Васильевна. — Мы решим так: Шагалов сейчас пойдет и извинится перед Александром Афанасьевичем. Александр Афанасьевич преподавать больше у нас не будет. Мы провожаем его на пенсию. И я советую вам: перед тем как что-нибудь сделать или сказать — думайте. Вы не дети и можете и должны отвечать за свои поступки.

Уходя в девятый «в», Фаина Васильевна оставила Александра Афанасьевича в своем кабинете на попечение секретаря Анны Сергеевны. А когда возвратилась, Александра Афанасьевича уже не было.

— Все хватался за грудь, — пояснила Анна Сергеевна. — Воду пил. А потом ушел своим ходом. Петр Анисимович помог.

Фаина Васильевна представила себе разговор нового завуча с Александром Афанасьевичем и поморщилась.

— Я буду занята, — сказала она громко и опустила собачку французского замка. Замок щелкнул. В кабинете стало тихо. Тяжелые темно-вишневые портьеры закрывали дверь. Была перемена, но сюда доносилось только едва слышное постукивание, когда в коридоре этажом выше затевалась беготня. Будто далеко-далеко нестройно бьют в барабаны.

Фаина Васильевна не прошла к письменному столу, возле которого стояло жесткое кресло, а села на диван, скинула туфли, поджала под себя ноги, поежилась зябко.

«А вы когда-нибудь любили?»

Ах, Сима Лузгина, маленькая девочка, которая так и не растет!..

Она спросила про тебя, Алеша.

Помнишь, какие у меня были косы? Черные-черные. Ты любил расплетать их. А однажды наплел тоненьких косичек. Сказал: «Голова медузы Горгоны». И мы смеялись…

Помнишь, бродили с тобой по пустырю за Большой Монетной? Пустырь тянулся до самой Невки, зарос крапивой, лопухом, одуванчиками. В маленьких прудах стояла зеленая вода. Мы садились на траву и подолгу следили за возней головастиков, за скользящими по поверхности плавунцами, за хитрыми тритонами и ужасно важными лягушками. Где-то ты вычитал, что музыка влияет на рост живого организма. Мы выкопали ямку, налили в нее воды, пересадили туда нескольких головастиков. И потом долго пели им, чуть не до хрипоты. Пели, и нам казалось, что они в самом деле растут на глазах. Помнишь?