Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Никитчук Иван

– Спасибо тебе, Захар Константинович, – обратился Шевченко к Солонину. – Прощай и не вспоминай лихом…

– Прощай, Тарас Григорьевич! Надеюсь, что вскоре увижу тебя на свободе и еще наслажусь твоей поэзией!..

– Не знаю… Из-за нее, из-за этой самой чертовой поэзии, думаю, не скоро увидимся…

– Прекратить разговоры! – прикрикнул на них надзиратель, подталкивая Шевченко к карете.

Двери кареты закрылись, и поэта увезли в управление жандармерии…

Здесь, в жандармерии, ему стало известно, что арестован не только он, а и многие его друзья, знакомые. Среди них Костомаров, учитель словесности и историк; Кулиш, профессор истории и писатель; Чижов, профессор математики; Массон, предводитель дворянства; Маркович, отставной офицер; Н.И. Гулак, чиновник канцелярии киевского губернатора; Чиж и другие. Все они были связаны между собой одной идеей – об объединении славянских народов.

Этот круг людей, который они назвали Кирилло-Мефодиевское братство, иногда

собирался на квартире у Н.И. Гулака, чтобы поговорить о судьбе славян. Высказывалась та мысль, что немцы, англосаксы, другие народы держатся вместе, а отдельные группы славян, каждая из них, ходят своей дорогой, часто в одной связке с врагом, который велит им везти его воз. Чтобы изменить эту ситуацию, предлагалось собрать всех ученых из славян вместе, чтобы они обменялись своими потребностями, счастьем и несчастьем, от которого всем достается. Братство ученых должно проложить путь к лучшему будущему – к федерации славян…

Уже на другой день после ареста Шевченко в сопровождении квартального надзирателя Гришкова и жандарма отправили в Петербург. Одновременно в Третье отделение тайной полиции гражданский губернатор Киевской губернии И. Фундуклей отправил сообщение: «Между бумагами Шевченко оказалась рукописная книга с малороссийскими, собственного его сочинения, стихами, из каких многие возмутительного и преступного содержания».

По дороге в Петербург, на почтовой станции Бровары, где меняли лошадей, Шевченко неожиданно встретил мать и жену Костомарова, которые тоже направлялись в столицу для встречи с арестованным сыном и мужем.

Возле возка, в который впрягали тройку лошадей, стоял человек с жандармом, которые ждали этот возок.

– Еще один арестованный, – сказала Татьяна Петровна, мать Костомарова, обращаясь к невестке. – Кажется, это Тарас Григорьевич Шевченко.

То ли он услышал эти слова, то ли узнал Татьяну Петровну, но не прошло и минуты, как Шевченко оказался рядом с экипажем Костомаровых и со слезами на глазах, грустным голосом промолвил:

– Это бедная мать Николая Ивановича, а это его молоденькая жена. Ой, горе, горе тяжкое матери и девушке…

После этих слов он расцеловал мать и жену Костомарова.

К ним подошел жандармский офицер и попросил Шевченко попрощаться со знакомыми и сесть в ожидавший его возок. Тарас Григорьевич успел только сказать, что за себя он не переживает, потому что он одинокий, «бурлака», а «Николая мне жаль: у него есть мать и молодая жена. И он ни в чем не виноват, разве только в том, что со мной побратался. Прости же меня, мамо, и не кляни!»

Он снова их поцеловал, сел с сопровождающими в возок, тройка курьерская с места пустилась в галоп…

Через несколько дней, 17 апреля 1847 года, Шевченко был доставлен в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость. Начались следствие, очные ставки.

Тарас держался на допросах спокойно, был бодр и даже весел. Не терял оптимизма. Возвращаясь в камеру вместе с Костомаровым, он подбадривал его:

– Не грусти, Николай, будем мы с тобой еще вместе жить.

В камере Шевченко написал и посвятил Костомарову, к которому он относился очень тепло, одно из своих стихотворений:

Н.И. Костомарову Лучи веселые игралиВ веселых тучках золотых.Гостей безвыходных своихВ тюрьме уж чаем оделялиИ часовых переменяли –Синемундирных часовых.Но я к дверям, всегда закрытым,К решетке прочной на окнеПривык немного, – и уж мнеНе было жаль давно пролитых,Давно сокрытых и забытых,Моих кровавых тяжких слез.А их немало пролилосьВ пески полей, сохой не взрытых.Хоть рута, хоть бы что взошло!И вспомнил я свое село, –Кого-то в нем я там покинул?В могиле мать, отец загинул…И горе в сердце низошло:Кто вспомнит, в ком найду я брата?Смотрю, – к тебе, чтоб повидать,Земли черней, мой друже, матьИдет, с креста как будто снята.Господь, тебя я восхвалю!За то спою свой гимн суровый,Что я ни с кем не разделюМою тюрьму, мои оковы.

Это стихотворение Шевченко смог вручить матери Костомарова в Саратове только десять лет спустя, возвращаясь из ссылки.

На вопрос шефа жандармов Орлова:

– Какими случаями вы были доведены до такой наглости, что писали самые дерзкие стихи против государя императора?

Шевченко

ответил:

– Возвратясь в Малороссию, я увидел нищету и ужасное угнетение крестьян помещиками, посессорами и шляхтичами. И все это делалось и делается именем государя и правительства…

Следствие закончилось быстро. Результаты его были неожиданные.

Шеф жандармов Орлов доложил Николаю, что дело Кирилло-Мефодиевского братства раздуто из-за желания многих подчиненных выслужиться. Приговоры последовали мягкие для тогдашнего режима. Правительство знало цену разговорам пылких юношей о единстве славян и моральном перевоспитании крепостников. Только Костомаров получил год тюрьмы. Почти все обвиняемые были освобождены.

Что касается Шевченко, то дело приобрело серьезный оборот. В его свертке были найдены стихи, вызвавшие гнев царя, когда он их лично прочел. Разве мог простить царь холопскому поэту его дерзкие стихи, высмеивающие царский двор и их императорскую особу вместе с императрицей?

Гляжу: дома стоят рядами,кресты сверкают над церквами,по площадям, как журавли,солдаты на муштру пошли…Господа пузаты,церкви да палатыи ни одной мужицкой хаты!Смеркалося… Огнем, огнемкругом запылало –тут я струхнул… «Ура! ура!» –толпа закричала.«Цыц вы, дурни! Образумьтесь!Чему сдуру рады,что горите?» – «Экой хохол!Не знает парада!У нас парад! Сам изволитделать смотр солдатам!»«Где ж найти мне эту цацу?»«Иди к тем палатам»…Вошел в палаты.Царь ты мой небесный,вот где рай-то! Блюдолизызолотом обшиты!Сам по залам выступает,высокий, сердитый.Прохаживается важнос тощей, тонконогой,словно высохший опенок,царицей убогой,а к тому ж она, бедняжка,трясет головою.Это ты и есть богиня?Горюшко с тобою!Не видал тебя ни разуи попал впросак я, –тупорылому поверилтвоему писаке!Как дурак, бумаге верили лакейским перьямвиршеплетов. Вот теперь ихи читай, и верь им!За богами – бары, барывыступают гордо.Все, как свиньи, толстопузыи все толстоморды!Норовят, пыхтя, потея,стать к самим поближе:может быть, получат в морду,может быть, оближутцарский кукиш!Хоть – вот столько!Хоть полфиги! Лишь бы толькопод самое рыло.В ряд построились вельможи,в зале все застыло,смолкло… Только царь бормочет,а чудо-царицаголенастой, тощей цаплейпрыгает, бодрится.Долго так они ходили,как сычи надуты,что-то тихо говорили,слышалось: как будтооб отечестве, о новыхкантах и петлицах,о муштре и маршировке.А потом царицаотошла и села в кресло.К главному вельможецарь подходит да как треснеткулачищем в рожу.Облизнулся тут беднягада – младшего в брюхо!Только звон пошел. А этоткак заедет в ухоменьшему, а тот утюжиттех, что чином хуже,а те – мелюзгу, а мелочь –в двери! И снаружикак кинется по улицами – ну колошматитьнедобитых православных!А те благим матомзаорали да как рявкнут:«Гуляй, царь-батюшка, гуляй!Ура!.. Ура!.. Ура-а-а!»