Закулисная хроника. 1856 — 1894
Шрифт:
— Вы удивлены, добрый мой доктор, что видите меня па ногах? и т. д.
Милославский же выдумал игру на паузах. Встречает он доктора в глубине сцены, схватывает его за руки и дружески пожимает их.
Неопытный актер с чего-то оробел. Ему показалось, что Николай Карлович не знает роли и не слышит суфлера. Он преисполнился храбрости и, чтобы скрасить мнимо-неловкую паузу, брякнул невпопад:
— Здравствуйте, доктор!
Милославский ухмыльнулся. Потом спокойно вывел его на аван-сцену и спросил:
— Вы практикуете где? Не в лечебнице
Актер растерялся окончательно. Милославский же продолжал, разглядывая в упор застенчивого доктора:
— Вы сказали мне: «здравствуйте, доктор!», а ведь по афише-то вы сами доктор и есть, а я Жорж Мориц, ваш пациент… Однако, приступим к разговору по пьесе, — закончил Николай Карлович и тотчас же вошел в роль словами: «вы удивлены, добрый мой доктор», и т. д.
Во время этой импровизированной сцены публика хохотала до истерики и после того не могла равнодушно взглянуть на несчастного доктора Жереро. Каждое его появление возбуждало в зрительном зале неудержимый смех, В том же акте, в самом патетическом месте, когда Жорж умирает, выходит опять на сцену доктор. Публика, до его появления чуть не рыдавшая над трогательным положении героя, вдруг начинает проявлять веселость, и вскоре стал слышаться довольно откровенный хохот.
Милославский взглянул на сконфуженного доктора и подозвал его к себе. Тот послушно подошел.
— Милый доктор! торжественно сказал ему Николай Карлович, не выходя из тона своей роли. — Я знаю ваше доброе сердце. Я знаю, что вы не откажете просьбе умирающего человека. Не правда ли? Ведь да?
— Да, да, — поспешил согласиться доктор, недоумевающе смотря на Милославского.
— Уйдите вон… Оставьте меня умереть спокойно!..
Нечего и прибавлять, что весь театр разразился долго несмолкавшим смехом, а несчастный актер удалился за кулисы, потому что дальнейшее его пребывание на сцене уже внушало опасность. Очень легко могло случиться, что спектакль не окончился бы, благодаря демонстративной веселости зрителей.
В подтверждение его «простоты отношений» на сцене можно привести еще такой анекдот, имевший место опять таки у приснопамятного Федора Константиновича Смолькова. Милославский часто жаловался ему, что слишком холодно в театре и в уборных. Смольков, соблюдавший экономию на дровах, всегда отвечал Николаю Карловичу, что «вот соберется публика — будет тепло».
Однажды в день представления «Горе от ума» Милославский категорически заявляет антрепренеру, что если театр к вечеру не будет согрет, то он не будет играть.
— А неустойка-то? — тотчас же нашелся ответом Федор Константинович.
— Плевать мне на неустойку! Многие уж с меня ее взыскивали, да никому еще ни копейки получить не приходилось…
Наступает вечер. Верный своим экономическим расчетам, Смольков театра, все-таки, не отопил.
— Ну, я его проучу, — сказал Милославский и в третьем акте, во время бала у Фамусова, вышел на сцену в енотовой шубе и в большой бобровой шапке.
— По окончании акта,
— Что же вы делаете? Публика ропщет-с… это неуважение к ней… Так-с нельзя…
— А театра не отапливать можно? На это публика не ропщет…
— Про это нет речи, а вас бранят… Так нельзя-с… совершенно нельзя-с…
— Почему нельзя? Неправда, все можно. На свете ничего нет невозможного. Вон Енох на небо живым был взят…
— То Енох.
— А я Милославский.
— Ну, а все-таки в шубе на бал не являются…
— Смотря по тому, где бал. Если у вас в театре, то нужда заставит даже и валенки надевать…
Милославский встретился в каком-то городе с знаменитым трагиком Николаем Хрисанфовичем Рыбаковым, который при нем играл трагедию «Заколдованный дом», а Милославский сидел в зрительном зале и созерцал товарища в одной из любимых своих ролей. По окончании спектакля, Николай Карлович вошел в уборную Рыбакова, и между ними завязалась следующая беседа.
— Ну, как я сегодня играл? — осведомился трагик, не спеша разгримировываясь.
— Очень хорошо, придраться не к чему… Только вот разве одно…
— Что такое?
— К чему ты, играя Людовика XI, бороду-то нацепил?
— А что ж за беда?
— Людовик XI бороды никогда не носил.
— А ты его видел?
— Я-то его не видал, конечно, но это, тем не менее, верно, что он был безбородым.
— А почему ты это знаешь?
— По истории это известно; кроме того, сохраняются его портреты…
— По истории? Так вот я тебе что на это скажу: может быть, этого самого Людовика-то и вовсе не было.
— А если не было Людовика, то следовательно не было и бороды его, — шутя заметил Милославский. — А если не было бороды, то с какой стати ты ее теперь привязываешь?
Рыбаков сразу не сообразил насмешливости товарища и пресерьезно ответил:
— А и в самом деле, как это я сразу не догадался!
Во времена существования знаменитого московского артистического кружка, как-то сижу я с Николаем Карловичем в ресторане и обедаю. К нашему столу подходит юркий молодой человек и развязно начинает с Милославским разговор.
— Вы г. Милославский?
— Угадали.
— Я имею к вам дело.
— Какое?
— Не хотите ли иметь хороший заработок?
— Отчего не хотеть! — хочу.
— Сыграйте несколько спектаклей в нашем артистическом кружке.
— Могу, но, должен предупредить, я дешево не беру…
— О, вы вполне будете удовлетворены, но, разумеется, на столько, на сколько вы понравитесь публике.
— Что вы хотите сказать этим?
— Я хочу сказать, что наши условия чрезвычайно симпатичны: вы сыграете без вознаграждения семь спектаклей, а восьмой будет вашим бенефисом.
— Увы! Мои условия еще симпатичнее: после каждого спектакля, сыгранного мною даром, должен быть дан мне бенефис. Так оно правильным чередом и пойдет: гастроль — бенефис, гастроль — бенефис, гастроль — бенефис…