Заложник удачи
Шрифт:
А почему бы и нет?
В прежние времена, когда братоубийство и захват трона посредством вооруженного переворота было если не обычным, то довольно привычным делом, даже в церковь рыцари ходили в полном вооружении. С мечом и шестопером на поясе, с засапожным ножом и десятком челядинцев при самострелах и окованных железом дубинах. Сейчас, конечно, в Хоробровском королевстве это воспримется как дурной тон. Но в Заречье, с его склоками и дрязгами, легкая кольчуга под зипуном никогда не покажется лишней.
В дверь поскребли.
Осторожно и как бы несмело.
Тихий, знакомый
— Годимир, это я…
Олешек?
Вот те на!
Непонятно, что ему понадобилось после более чем холодного прощания. Когда тебе плюет в душу враг или попросту чужой человек, это можно стерпеть и утереться, а можно и дать сдачи, то бишь ответить тем же, а то и воздать десятикратно. Но когда обижает человек, которого ты другом считал, с которым вы делились самым сокровенным, вместе из всяких передряг выбирались. Это оставляет шрам на душе, который ой как не скоро разглаживается. Да и разглаживается ли? И дело не в тяжести оскорбления, а скорее, в его неожиданности. Ну, разве можно ждать предательства, если дружишь? Наверное, можно, и даже нужно. Тогда не так тяжело будет переносить обиды, но Годимиру почему-то казалось, что, ожидая подвоха от друга, стараясь не поворачиваться к нему спиной, ты сам, прежде всего, дружбу предаешь. А человек, живущий согласно кодекса чести, принятого древними рыцарями, такого себе позволить не может. Лучше корд под лопатку, чем попытаться ударить на опережение.
— Годимир, разреши мне войти…
Голос жалобный и нерешительный. Тоже мне, Олешек Острый Язык! Неужели, научился придерживать норов? Лучше бы ты прикусил свой «острый» язык у пещеры, когда устроил истерику, подобно избалованной панянке.
Хотел ли Годимир с ним говорить?
Нет. Однозначно, нет.
Лишаться друзей тяжело. Особенно, если их у тебя и было-то раз-два и обчелся. А если честно, то Олешек из Мариенберга стал первым человеком, с которым Годимир из Чечевичей говорил легко, не пытался казаться кем-то более значительным, не стеснялся высказывать вслух мысли и суждения о людях. Даже стихотворение свое на его суд представил. Кто еще в Заречье слышал строчки, срифмованные Годимиром? Только Аделия да Олешек. И все. Панна сердца и друг. Бывший друг.
Один пожилой рыцарь, ходивший вместе с прочими словинцами воевать в степи черных клобуков, сказал как-то у костра: «Терять друзей — это как руку кипятком обварить. Вначале болит, потом щемит, потом только чешется, но след надолго остается…»
И зачем только он приперся!
Годимир набрался решимости и дернул за кольцо.
— Фу-ух! Я думал — не пустишь! — Шпильман, по обыкновению с цистрой под мышкой, не вошел, а едва ли не впрыгнул в часовню.
— Что ты хотел? — буркнул словинец, избегая смотреть в лицо бывшего друга. — Давай, быстрее говори! Мне молиться надо…
— Молиться? — Олешек говорил вполголоса. Все-таки сказывалась святость места. Даже записной остряк и бедокур терялся пред ликами Господа. — Что ж, дело полезное… Я тебя поздравить пришел.
— С чем же это?
— Как с чем? Ты же королевну вернул! Вся людская гудит. Там уже такого понапридумывали. Требуют, чтобы я в балладе восславил подвиг
— Хватит издеваться, — перебил его словинец. — Поздравил? Хорошо. Я благодарен тебе, Олешек Острый Язык из Мариенберга, за добрые слова. А теперь можешь идти.
Шпильман, выслушав отповедь, как-то сразу сник, опустил плечи, наклонил голову. Сказал сдавленным голосом, совершенно не похожим на звучный голос певца.
— Ты прости меня, Годимир.
— За что?
— За дурь мою. Прости, а?
Драконоборец едва не выругался. Вовремя сдержался — вспомнил, где находится. Нет, ну это же надо! Приходит, прощения просит, как будто так и надо! И не совестно же!..
— Прости меня, Годимир… Не знаю, что и нашло на меня. Сперва. Когда Божидар со своим воинством пожаловал. А потом я не хотел, чтобы ты за меня вступался. Честно…
— Да пошел… — Молодой человек вновь едва сдержался. Прикусил язык. Поправился. — Иди откуда пришел. Если тебе мое прощение нужно — пожалуйста. Прощаю. Лишь бы не лез в душу.
— Э, нет, пан Годимир. Зачем мне такое прощение? Как собаке кость бросил…
— А тебе от всего сердца подавай, да? — Незаметно для себя словинец ввязался в перепалку.
— От всего, не от всего, но я объясниться пришел, а не обиды старые вспоминать!
— Еще б тебе их вспоминать! Тебя-то кто обижал? Скажи, ну?
— А ты не «нукай», пан рыцарь!
— Да тебе не все равно — «нукаю» я или не «нукаю»?
— Выходит, не все равно! — взвился шпильман.
— Да потише ты, баламут, в святом месте как никак!
— А не хочу я потише! Я тебе человеческим языком толкую — нарочно поругался с тобой! Чтоб Божидар меня одного уволок!
— Все равно — тише! Иначе говорить с тобой не буду.
— Хорошо. Тише так тише, — согласился мариенбержец. — Только ты выслушай…
— Ну, ладно. Слушаю.
— Обидел я тебя нарочно…
— Да?
— Да! Слушай, не перебивай!
— Слушаю, слушаю.
— Если бы я тебе тогда гадостей не наговорил, ты б меня выручать кинулся. Так ведь?
Годимир поймал взглядом глаза музыканта. Тот смотрел не мигая. И не отворачивался. Похоже, не врет.
— Ну… Наверное, кинулся бы, — медленно проговорил словинец.
— То-то и оно. И что бы хорошего из этого вышло?
— Не знаю, но…
— То-то и оно, что ничего хорошего. И тебе бы накостыляли, и мне, а что с Ярошем бы сделали, и говорить не хочется.
— Вроде бы ты и прав, — помолчав, вздохнул Годимир. — Только…
— Что «только»? Обидно было? Правильно. Значит, я верные слова подобрал, чтоб за живое тебя зацепить. Притворяться ты не умеешь.
— Я не умею?
— Конечно, не умеешь. Или ты думаешь, что способен соврать так, чтоб тебя не раскусили?
— Ну, не знаю. Раньше думал, что смогу.