Замечательные чудаки и оригиналы
Шрифт:
Суворов высоко ценил Кострова, называл его своим другом и не расставался с его переводом Оссиана. Заслуги, оказанные Костровым нашей литературе, памятны и посейчас, но его самого литературные труды не обогатили. Костров вечно нуждался и умер в нищете, как и Гомер.
Существует рассказ, что за остальные шесть песен «Илиады» московский книгопродавец предложил ему только150 рублей, но Костров их не принял и бросил свой перевод в печку. Неизвестно, каким образом сохранилась седьмая, восьмая и половина девятой песни, которые были напечатаны в «Вестнике Европы» 1811 года. Костров умер 9 декабря 1796 года и похоронен в Москве, на Лазаревском кладбище. Происхождением он был крестьянин Вятской губернии, но сказывал сам о себе, что он сын дьячка.
Из старинных поэтов был ещё один, замечательный по своим странностям, это - В.П. Петров. Костров перевел «Илиаду», Петров - «Энеиду» и оба шестистопными
Петров Василий Петрович (1736-1799)
Этот бард писал свои оды, ходя по Кремлю. За ним носил бумагу и чернильницу его ливрейный лакей. При виде Кремля, Петров наполнялся восторгом, останавливался и писал. Костров не любил стихов Петрова, но пьяный, за пуншевою чашею, любил их слушать.
Князь Вяземский рассказывает, что при одной барыне-старушке читали раз оду Петрова к графу Гр. Орлову:
Блюститель строгого Зенонова закона И стоик посреди великолепий трона…При первом же стихе старая барыня прервала чтеца: «Какой вздор!
– сказала она.
– Совсем не Зенонова: законная жена графа Орлова была Зиновьева. Я очень хорошо знавала её!…»
ГЛАВА XV
В былые годы в Малороссии существовали странствующие поэты, которые проживали в домах богатых панов и оживляли семейные празднества своими импровизациями. В XVIII веке по Малороссии в каникулярное время расхаживали киевские студенты и представляли духовные драмы, бандуристы распевали возле церквей духовные гимны, а на площадях и в домах - думы (род баллад) и патриотические песни. Из всего этого не осталось теперь и следа, но у русских помещиков ещё в начале текущего столетия проживали в подмосковных и в приволжских усадьбах домашние поэты и сочинители, которые в дни тезоименитств своих помещиков писали на эти торжества вирши, сочиняли пьесы, шарады в лицах и т.д. Из таких дворовых сочинителей известны по оставленным ими печатным трудам Матинский [148] , дворовый человек графа Разумовского, и Вроблевский, такой же крепостной графа Шереметева [149] . Первый из них написал комическую оперу «Петербургский Гостиный двор», которая долго не сходила с репертуара; второй известен также, помимо театральных пьес, многими учеными переводами с немецкого и других языков.
148
Матинский Михаил Алексеевич (1750-ок. 1820).
149
Шереметев Николай Петрович (1751-1809), владелец знаменитого крепостного театра под Москвой.
В старину поэзия и бедность были почти синонимы, и многие такие прислужники или жрецы Аполлона ходили по линиям Гостиного и Апраксина дворов в рубище, в дырявых сапогах, по лавкам, подавая каждому встречному четко написанный акростих в довольно звучных стихах, начальные буквы которого воспроизводили фамилию поэта, а остальные гласили, что автору нужны сапоги и кусок хлеба.
Помимо таких странствующих литераторов, ещё в начале сороковых годов можно было встретить объявление в газетах, что «Т-в жительствует на Выборгской стороне в доме такого-то, что он сочиняет стихотворения на разные случаи, как-то: поздравительные, театральные, погребальные надписи на памятники и пишет различные письма, как амурные, так и деловые».
Долгое время в Москве пользовался большой популярностью прозванный «духовным майором» отставной гусар павловских времен Д-дов, который изобрел себе особого рода занятие - предшествовать все
На митрополичьих служениях он прочищал путь владыке, и во время служения ставил к образам свечи, поправлял лампады и всюду суетился. Когда, бывало, говорили о похоронах, то при этом прибавляли: «да, похороны были богатые, с майором».
Купеческие похороны были особенно приятны для старого гусарского майора, потому что он тут был всегда почетнейшим гостем и угощаем был наславу. Занимаясь таким почтенным занятием, он считал себя почти официальным лицом в городе и, проживая по квартирам, не платил домохозяевам ничего. Нанимая квартиру, он не давал хозяину никакого задатка, но заявлял, что благородное его слово вернее всяких контрактов. И в самом деле, если, зная его привычки, ещё до переезда на квартиру, хозяин просил у него не задерживаться, тот сдерживал слово и съезжал точно в назначенный день. По большей же части дело выходило иначе.
Когда истекал месяц, хозяин являлся к Д-ву с требованием платы за квартиру. Жилец отвечал, что не может теперь отдать. На другой и на третий месяц повторялось то же. Выведенный из терпения хозяин обращался в полицию.
«Да чего же вы хотите?» - спрашивали у него в участке. «Конечно, денег».
– «От Д-ова-то? Да он даром живет, это всем известно, и так заведено с испокон века, ведь он духовный майор, у преосвященного состоит. Мы на него и жалобы не принимаем, и если вы искать станете, то только время потратите. А вы лучше приищите-ка для него приличную квартиру, заплатите за месяц вперед, а там поклонитесь ему и попросите его переехать»… И хозяин, следуя этому благоразумному совету, поклонится павловскому служаке, сделает ему же надлежащее приношение, и перевезет духовного майора к новому домохозяину.
Лет пятьдесят тому назад или немного более проживал и в Петербурге такой же любитель богатых покойников. Это был отставной вице-губернатор Ш-ев. Последний до того обожал усопших, что, узнав от гробовщика, где и кто скончался, брал из дому небольшую подушку и прямо переселялся в квартиру мертвеца. Он его обмывал, читал по нем псалтырь, провожал на кладбище и последним покидал могилу.
Материально обеспеченный, он всю жизнь проводил в таких хлопотах и сам, видимо, желал поскорей умереть. Прежде он служил у известного мистика, министра императора Александра I, князя Голицына, был масоном и чуть ли не принадлежал к татариновской секте. Старику шел восьмидесятый год, смерть не приходила и старик очень скучал. Но вот легкое нездоровье посетило его. Он обрадовался и послал за старым своим приятелем-гробовщиком. «Что вам угодно?» - спросил последний. «Сними мерку с меня да поспеши, не медли работой. Гроб сделай из дубового дерева, полированный под лак, лучшей работы. Ручки поставь серебряные, да приделай и замок с ключом к нему. На крышке, против того места, где будет лежать моя голова, вырежь отверстие и вставь в него толстое стекло…»
Но гроб простоял ещё два года, Ш-в два раза в неделю ходил его осматривать. За два дня до смерти он писал гробовщику: «Приготовьте мне мое жилище, обметите его и почистите. В прошедший раз я заметил, что ручки потускли… Пожалуйста, содержите гроб в чистоте». Через два дня он умер.
В Петербурге, в первой четверти нынешнего столетия проживал другой такой же любитель похорон - это был Алексей Иванович Лужков [150] , служивший при императрице Екатерине II в Эрмитаже в должности библиотекаря и консерватора драгоценных вещей. Императрица очень любила говорить с Лужковым. Последний был человек строгой честности и говорил государыне одну правду, иногда в очень резкой форме. Екатерина, часто разбирая эстампы и камеи, спорила с ним и, выходя из Эрмитажа, нередко говорила Лужкову: «Ты всегда споришь и упрям, как осел». Лужков на это, вставая с кресел, отвечал: «Упрям, да прав!»
150
В тексте издания 1898 г. у Пыляева указан «Иван Федорович Лужков», что опровергается многочисленными документальными материалами: библиотекарем, каталогизатором и хранителем драгоценных камней в Эрмитаже при Екатерине II, точно так же как и автором примечательных эпитафий на охтенском кладбище Петербурга, был коллежский асессор Алексей Иванович Лужков (1754-1808), что, к слову сказать, подтверждается и в другой книге Пыляева - «Старый Петербург» (гл. X).