Заметки на полях
Шрифт:
— Да я тебя… — Коля рванулся ко мне, но Рыбин его придержал за плечо. Сам шагнул вперёд, сунул руку в карман.
— Слышь, я не понял, — понизив голос, сказал он. — Ты чё, красный, что ли?
«Красными» у нас называли тех негодяев, которые доносили на тех, от кого получали п**ды. Откуда пошло — понятия не имею. Может, от коммунистов.
— Надо было сразу такими вещами интересоваться, — развёл я руками. — Подойти и спросить: «Сёма, а вот если мы тебя отп**дим, ты напишешь на нас заявление? Нас папы и мамы за это ремнями отхерачат по жопам?». А я бы сказал: «Ну разумеется, а как может быть иначе!». Что ты на меня смотришь так, будто
Тут Рыба вынул из кармана нож-«бабочку» и ловким движением его раскрыл. Волнистое лезвие хищно уставилось мне в живот.
— Я тебя сейчас похороню тут, слышь, — прошипел он.
— Другой разговор. — Я рванул молнию на куртке, широко развёл полы в стороны и шагнул навстречу. — Сердце слева. Между рёбрами смекнёшь, куда бить? Ударишь в живот — я сразу не сдохну. Ты перессышься, как сучка, и убежишь, а я доползу до ближайшего телефона и позвоню ни х*я не в скорую, а твоему будущему арендодателю.
Тут я блефовал. Потому что, чисто гипотетически, Рыба мог ударить мне в печень, и тут уж я никуда не поползу. Хорошо, если под себя навалить успею заживо.
Моя стратегия отработала на две трети. Игнатьев и безымянный гопник струхнули, поняв, что переговоры зашли слишком далеко.
— Рыба, слышь, ну его на фиг, — промямлил безымянный.
А вот Рыба… Нечасто мне приходилось встречать таких. Глядя ему в глаза, я понимал, что этот ублюдыш ни перед чем не остановится. Я все его ходки уже сейчас мог ему предсказать. Нет, это не пацан, играющий во взрослые разборки, это — самая настоящая отморозь, уголовник. И вряд ли за Игнатьева он вписался просто так, по-братски — Игнатьев был совсем другого разлива. Либо он ему заплатил, либо… Либо заплатит.
Рыбьи глаза медленно налились кровью. Мне сделалось немного страшно, но где-то в глубине души зародилось и расправило крылья сладкое чувство: «Наплевать». Эта волшебная птица-наплевать радостно полетела навстречу солнцу, напевая свою незатейливую песенку. Я уже мёртв. Этого не отменить и не изменить. И, если уж у живых есть такое дерьмо, как «танатос», то у меня оно проявляется во сто крат ярче. Я всегда буду рваться туда, на ту сторону, куда меня не пустили, завернули на полпути, вновь швырнув обратно. Так же, как не пускали и швыряли всю жизнь.
Рыба отвёл назад руку с ножом.
— П**дец тебе, сука, — сказал он.
Я улыбнулся, стоя в позе террориста, демонстрирующего развешанную на нём взрывчатку. Ну… Свершись, правосудие!
И правосудие свершилось. Musor ex machina — вот как я потом это обозвал. Потому что на голову Рыбе вдруг посыпался целый дождь из картофельных очисток, фантиков от конфет, консервных банок и прочего говна, которое мы обычно, не вдаваясь в подробности, именуем мусором.
Рыба далеко не сразу осознал происходящее. Когда он втянул голову в плечи и попытался посмотреть вверх, было уже немножко поздно — в рожу ему полетело прицельно пущенное ведро. Нет, не пластиковое гомосячье ведёрко из будущего. А настоящее суровое железное ведро, к тому же тронутое антуражем ржавчины.
— Беги! — заорал Гоша, стоявший на верхней площадке бункера.
Раздался
Наверное, он имел в виду трюк в духе голливудских боевиков. Рядом с бункером росло дерево, и Гоша попытался в него вцепиться. Но он облажался сразу по двум пунктам. Во-первых, хряпнулся в дерево рожей и всем телом, что отняло у него драгоценное мгновение. Когда это мгновение прошло, вцепляться было уже поздно — началось падение, надо было уже сгруппироваться. Но Гоша попробовал вцепиться, и я непроизвольно зашипел, представив, как кора обдирает ему кожу на ладонях до мяса. Надолго его не хватило. Он с криком повалился на землю, да так там и остался, вяло подёргиваясь. Спаситель херов… А я — «беги», конечно. Сто очков Гриффиндору.
Рыба поднимался, ошалело вертя головой. Нож лежал в полушаге от меня. Я сделал этот полушаг, подобрал «бабочку». Подобрал ведро, перевернул и с размаху набросил Рыбе на бошку, потом от души пнул по нему — туда, где должно было быть лицо. Ботинки на мне были хорошие, с жёсткой подошвой. Из ведра раздался сдавленный вой, Рыба полетел обратно на спину.
Я поднял взгляд на двух оставшихся, показал им нож и негромко сказал:
— Исчезли.
Они и исчезли. Настоящие друзья, братаны по жизни.
Был небольшой соблазн выпотрошить Рыбу и загреметь уже серьёзно, потестить тёмную сторону жизни, но я сложил нож, сунул его в карман и отправился поднимать Гошу.
— Ты как там оказался, герой-мусорщик? — вздохнул я, когда поднял его и увидел, что вся правая половина лица Гоши превратилась в сплошную царапину от коры.
— Я мусор выносил, — шмыгнул он носом. — А тут вы…
— Идти можешь?
Он шагнул и тут же чуть не упал.
— Нога…
— Руку давай. — Я закинул его руку себе на плечо, и мы поковыляли к его дому. Бетонному. Двухэтажному. — Эх, Гоша…
— А чего?
— Да ничего. Отважный ты пацан, вот что. И чего тебе девки до двадцати лет давать не будут?..
17
Дома у Гоши было спокойно и тихо. Домашних животных породы «родители» не было — они где-то работали. Была только одна полупарализованная бабка, которая, сколько я себя помнил, лежала на диване и должна была умереть через год-другой.
— Гоша? — крикнула она из комнаты, пока мы разувались. — Ты?
Всегда она так кричала, таким вот перепуганным голосом, как будто всё ждала, что придут грабители вместо Гоши и изнасилуют.
— Я, баб, — буркнул в ответ Гоша и поплёлся в ванную. — Сёмка со мной.
Я топтался в прихожей. Не нравилось мне здесь. Вот совсем. Этот затхлый старческий запах, смешавшийся с запахом чужого жилища. Эти обои, отстающие от стен. Эти плетёные выцветшие половички, как в дачном домике. Нищета Гошиного семейства меня угнетала…
Нет, я не ханжа и не сноб — когда-нибудь запомню, что эти слова обозначают, — но бедность бедности рознь. К одним людям приходишь, и там — голые стены, матрас на полу. А ощущение такое: ну, живёт себе человек и не парится, не надо ему ничего больше. А вот тут… Вроде и вещи всякие есть, и уют создавать люди пытаются, а всё одно — неприятно. Как будто каждый кубический сантиметр пространства кричит: «Смотри, как мы стараемся выглядеть достойно!». От этих вот стараний и тошно делается.