Заметки о любви
Шрифт:
– Пока нет, но собираюсь им стать, – с ухмылкой сказала Мэй.
Позже, выпив по несколько чашек кофе, они не только не пришли к согласию в отношении к фильму, но и умудрились вступить в ожесточенный спор по поводу своих любимых режиссеров – Мэй нравился Уэс Андерсон, а Гаррету Дэнни Бойл – и по еще как минимум десяти темам, связанным с кино. Мэй как раз произносила гневную тираду о нехватке в индустрии женщин-режиссеров, когда Гаррет наклонился и поцеловал ее. Она в изумлении отшатнулась, высказала последнее замечание по поводу того, что эта статистика еще хуже в отношении
Было понятно, что их роману не суждено долго существовать, и Мэй это вполне устраивало. Гаррет жил в городе, а сюда, в свой семейный огромный фермерский дом, приехал всего на пару месяцев, чтобы набраться сил перед отъездом в Париж, в Сорбонну, где он собирался изучать французское киноискусство.
«На французском», как сказал он тем вечером, и она сразу же поняла, что он ей совершенно не подходит. Но его ослепительная улыбка, слегка растрепанные волосы и предпочтения в фильмах вызывали в ней какую-то до нелепого щемящую тоску, и ей не терпелось провести с ним следующие шесть недель, споря обо всем на свете. Чем с тех пор они, собственно, чаще всего и занимаются.
– Он нравится тебе только из-за смазливой внешности, – говорит папа. – Потому что индивидуальности в нем ровно столько же, сколько в круассане.
Мэй склоняет голову набок.
– А что, в круассанах нет индивидуальности?
– Не знаю. Я просто пытался выдумать что-нибудь эдакое.
– И как кусок теста может быть…
– Ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать, – закатывая глаза, отвечает папа. – Ну, так что он сказал?
– Круассан?
– Нет же, Гаррет!
– Он говорит, что невозможно создать шедевр, если ты еще по-настоящему не пожил.
Папа фыркает.
– Полагаю, он– то уже пожил?
– Ну, он много где бывал. И вырос в городе. К тому же он будет учиться в Сорбонне.
– Поверь мне, – говорит папа, – там идиотов ровно столько же, сколько в любом другом месте.
– Послушай, он не совсем ошибается, – менее категоричным тоном подхватывает па. – После двенадцати лет работы в галерее я точно уяснил для себя одну вещь: иногда в искусстве совсем неважны мастерство или техника. Иногда самое главное для искусства – это опыт. Так что да, возможно, тебе еще стоит пожить и поучиться. Но это касается абсолютно всех и неважно, вырос ты в мегаполисе или в маленьком городке и будешь ли ты учиться в Сорбонне.
Мэй кивает.
– Знаю, и все-таки…
– Тебе трудно, – пожав плечами, говорит па. – Так и должно быть. Но все эти обиды, отказы, разочарование… Они помогут тебе вырасти как художнику. И оно того стоило, если ты сделаешь правильные выводы. Ты понимаешь все это не хуже меня. – Он кивает в сторону ее компьютера и слегка улыбается. – Ну, что скажешь? Посмотрим твой фильм еще разок? Как в старые добрые времена?
И Мэй уступает, побыстрее открывая ноутбук, чтобы опять не спасовать. Когда прошлой осенью она впервые показала им свой фильм, они ели попкорн, шутили и даже аплодировали ей местами. Но сейчас все трое сидят молча, и, когда фильм заканчивается, никто
Наконец Мэй разворачивается к сидящим на кровати отцам, они поднимают брови и ждут, когда она начнет.
– Хорошо то, – говорит девушка, – что я даже не знаю, что могла бы улучшить.
– А что плохо? – спрашивает папа.
Она пожимает плечами.
– Я не знаю, что могла бы улучшить.
– Ты поймешь, – говорит па, и это звучит словно обещание. На секунду Мэй даже представляет его таким, каким он когда-то был, – бедным художником, на чьей первой выставке продались всего две картины, и обе молодому профессору изобразительных искусств, который случайно проходил мимо и которого – как он всегда любит говорить – привлекли потрясающие сочетания желтого и зеленого и пленили голубые глаза па.
– А пока, – говорит папа, – тебе, думаю, стоит немного пожить. Тем более что скоро ты уедешь в колледж.
– Наверное, – отвечает Мэй, стараясь не думать об университетской брошюре, лежащей на ее столе, о всех тех занятиях на кинематографическом факультете, которые ей придется пропустить из-за уроков по математике и естественным наукам, о тех часах, которые она будет проводить за написанием эссе по Второй мировой войне, сонетам Шекспира и поведенческой психологии вместо того, чтобы совершенствовать себя в качестве режиссера.
– Но до этого – не могла бы ты накрыть на стол? – спрашивает па. – Если мы не сядем есть в ближайшее время, твоя бабуля оторвет мне голову.
Папа смеется.
– Если, конечно, ты уже отошла от разгрома ящика со столовым серебром в начале июня…
– Ненавижу вас! – говорит Мэй, но это всего лишь шутка. И ведь действительно, сейчас ей стало намного легче. Фильм теперь позади. И ее ждет еще столько всего!
Хьюго
Туристическая фирма впечатлила меня своей готовностью помочь.
– Внесенная предоплата за бронирование возврату не подлежит…
– Да, и я не могу передать билеты другим лицам, – говорит Хьюго уже в третий раз. – Я лишь надеялся, что вы сможете сделать исключение. Видите ли, все билеты бронировала моя девушка, но мы расстались, а я все равно хочу поехать и…
– Ваше имя Маргарет Кэмпбелл? – спрашивает представитель клиентской службы бесцветным, уставшим голосом.
Хьюго вздыхает.
– Нет.
– Ну вот, – отвечает девушка, и на этом разговор заканчивается.
Дома только Альфи и Джордж. Хьюго посвящает их в свой новый план, ожидая хоть какой-нибудь поддержки, но оба брата лишь ошарашенно таращатся на него.
– Ты псих, – говорит Альфи. – Шизанутый псих.
Джордж потирает выбритый затылок и скептически смотрит на Хьюго.
– Даже если найдется кто-то, кто так же сбрендил и согласится на все это, зачем тебе проводить целую неделю в обществе совершенно незнакомого человека?
– Точно! Ты все время бубнишь, как тебе тошно жить в одной комнате со мной, – говорит Альфи. – Но почему-то торчать целыми днями в одном купе с какой-то девчонкой ты не против?