Замочная скважина
Шрифт:
Следователь еще долго спрашивал про маму, про то, как она себя чувствовала и не случилось ли чего-то странного, но Валерка не рассказал ему про свой последний разговор с матерью.
– Любишь Стругацких? – спросил следователь, поднимая с пола книгу.
– Раньше любил, теперь нет, – ответил Валерка.
По всему выходило, что Лида выбросилась из окна по личным мотивам. Валерку оставили в покое, и дело быстро закрыли. Беглый опрос коллег показал, что у Лиды были и несчастные любови, причем в большом количестве, и неприятности, и недоброжелатели в лице законных жен. Поводов для самоубийства хоть отбавляй. Докопались и до развода, и до измены мужа с родственницей.
– Я не виноват, не виноват! – кричал он отцу. – Что я сделал? Надо было спрятать твою книгу!
– Ничего, успокойся, – обнимал сына Паша. – Ты тут совсем ни при чем. Это я виноват. Я ее очень обидел.
– Нет! Нет! – защищал отца сын.
– Тогда никто не виноват, – подытожил Паша.
Валерка стоял у открытого окна, из которого мама шагнула в пустоту. За окном, привязанная к ручке форточки, билась об стену на ветру авоська с пачкой пельменей. Лида по смешной привычке хранила пельмени за окном в старой авоське. Началось все, когда они только переехали и не было холодильника, да Лида и не убивалась у плиты. Холодильник появился, а привычка осталась – за окном вечно болталась авоська, по которой Валерка всегда мог найти свои окна. Мамы больше не было, а авоська с перемороженными, несколько раз растаявшими, слипшимися пельменями болталась за окном. Валерка смотрел, как она телепается, и не мог оторвать от нее взгляд. И снять ее тоже не было никаких сил.
После похорон Лиды Паша предложил сыну переехать к ним. Валерка отказался категорически. Паша не стал настаивать. Так, конечно, было проще и Паше, и Ире. Взрослый сын – лишние хлопоты. Одно дело – приходит, уходит, другое – живет. Рано или поздно начались бы скандалы, взаимные претензии, да и места у них нет – не на кухне же Валерке спать. Так что Паша кивнул с облегчением, но все равно был собой доволен – предложил, поступил как настоящий отец. Тете Ире, которая настаивала на переезде – мальчику тяжело, нельзя оставаться одному после такой трагедии, – Валерка пообещал приходить на обеды, ужины и в любое время. Ира вынуждена была согласиться – Валерка уже взрослый. Имеет право сам решать.
Валерка сидел в своей комнате, слушал музыку и уже в третий раз перечитывал один и тот же абзац, силясь вникнуть в смысл. В комнату матери он не заходил. В институте вошли в его положение и на сессии ставили зачеты, чтобы не осложнять ему жизнь пересдачами.
Валерке было все равно. Он жил, как под водой. Приходил к отцу, когда звонила и настойчиво звала в гости тетя Ира, играл с сестрами, но не выплывал. Замер в тягучей, давящей на уши глубине и не хотел всплывать.
В те дни он вообще никого не замечал вокруг и однажды с удивлением увидел в своей комнате Танюшу, которая сидела и читала книжку Стругацких. Ту самую, из-за которой все случилось.
– Ты чего тут делаешь? – спросил Валерка, медленно приходя в сознание. – Положи на место книгу. Где ты ее взяла? – Он вырвал ее из рук соседки.
– Ты мне сам ее дал, – вжалась в кресло Танюша.
– Чего пришла-то? – спросила Валерка
– Ты меня пригласил. Не помнишь? – Танюша чуть не плакала. – Мы в лифте вместе ехали, ты сказал, чтобы я заходила. Хочешь, я уйду?
– Да ладно, сиди, – ответил Валерка. Он смутно вспомнил, как пару дней назад возвращался от отца и действительно ехал в лифте вместе с Таней. Валерка, наигравшись с сестрами, был немного оттаявший, душу не так крутило, а тут Таня с несчастным взглядом. Вот он тогда ее и пригласил, думая, что она не зайдет.
– А…
– Хорошо, – вежливо ответила Таня.
Валерка медленно вспоминал, что Танюша была на похоронах матери и после них заходила вместе с тетей Раей или Ольгой Петровной. Соседки приносили какую-то еду, вытирали пыль, мыли полы, уходили. Тетя Рая старалась скрыть слезы, Ольга Петровна сосредоточенно гладила Валеркины рубашки, а Таня сидела и молча смотрела на него.
– Иди сюда, – позвал ее Валерка, и Танюша покорно подошла.
Валерка повалил ее на диван и спокойно сделал то, чего Танюша ждала, о чем мечтала, чего боялась и хотела больше всего на свете.
Для Танюши мир обрушился, для Валерки – нет. Он вообще плохо понимал, что делает и, главное, зачем. Лучше бы с Маринкой – проблем бы было меньше. Что вдруг на него нашло? Бред какой-то.
Следующие два года остались в памяти Валерки одним тяжелым и бессмысленным днем, который никак не заканчивался. Как будто память, память еще ребенка, мальчика с сорок пятым размером ноги, щетиной, но все еще ребенка, память услужливая, заботливая, оберегающая, стерла все, что только можно, чтобы сохранить психику, чтобы мозг не взорвался от мыслей, а сердце – от боли.
Валерка смутно помнил, как сидел на кухне перед Ольгой Петровной, и та объясняла ему, что сейчас Танюша сделает аборт, потому что ей нужно окончить школу, а Валерке учиться надо, да и разговоры пойдут и вообще все не так нужно сделать, а правильно, но это ничего не значит. Вот когда Танюше исполнится восемнадцать, они поженятся, обязательно поженятся, чтобы свадьба была, и платье у Танюши, и машина, а дети у них будут, еще успеют нарожать. Так что ничего страшного. Он помнил, что послушно кивал и соглашался. Помнил и Танюшу, которая не поднимала глаз, и своего отца, который тоже сидел за столом на кухне у Ольги Петровны, молча и покорно кивая, и тетю Иру, которая почему-то горько плакала. Валерке было совершенно все равно, настолько пусто было внутри.
Он учился, встречался с отцом, ходил с Танюшей в кино, ел суп, приготовленный Ольгой Петровной, но ничего не чувствовал и не видел – ни вкуса супа, ни лиц, ни мелькающих перед глазами картинок. Ничего. Не замечал вечно недовольного лица Ольги Петровны, застывшей ухмылки Светланки, Маринкиной злобы, смешанной с жалостью, вечно заплаканных глаз Танюши.
Получалось, что Валерка жил на три дома, но нигде не был как дома. Нигде не мог согреться, успокоиться. Нет, он больше не винил себя в смерти матери. Убедил себя в том, что его встреча с отцом не могла ее довести до самоубийства. А что могло? Вот на этот вопрос он так и не нашел ответа. Тоска. Неужели бывает такая смертная тоска? Неужели матери было настолько плохо и настолько не хотелось жить? И как можно так вообще – ходить на работу, улыбаться, чистить зубы, а потом вдруг раз – и шагнуть в окно?
– Господи, ну почему? – плакала на похоронах тетя Рая. – Все ж было нормально. Как же мы не заметили? И даже сердце не екнуло?
Валерка тоже ничего не почувствовал. Даже когда мама захотела остаться дома, не пошла на свидание, или куда там она собиралась, у него ничего не шевельнулось, не закололо. Ему было все равно. А оказалось, что тогда пружина и сорвалась. Нет, он не горевал, не скучал по маме. Он не мог понять – за что она так с ним? Как она могла бросить его?
Несколько раз дома он подходил к окну, открывал его настежь, вставал на подоконник и смотрел вниз. Он хотел шагнуть в пустоту, туда же, вслед за матерью. Нужен был всего маленьких шажок. Но он не смог – ему было страшно.