Замогильные записки
Шрифт:
Четвертая сцена (в кабинете капитана Файота). Я сидел на диване за письменным столом и писал, писал, но иногда, для отдыха, бросал перо и украдкою под столом читал какой-нибудь роман; но на этот раз это был важный роман — «Спиридион» Жорж Занда. Что тут долго рассуждать? Я лучше прямо выпишу два отрывка: pieces justificatives [209] , важные документы, имевшие окончательное влияние на мою судьбу.
209
Оправдательные документы.
G‘'etait comme un joli de fleurs ef de verdure, o`u le moine pouvais se promener `a pied sec les jours humides et rafra^ichir ses gazons d‘une nappe d’eau courante dans les jours br^uIants, respirer au bord d’une belle terrase le parfums des orangers, dont la cime touffue apportait sous ses yeux un d^ome 'elatant de fleurs et de fruits, et contempler dans un repos absolu le paysage `a la fois aust`ere et gracieux, m'elancolique et grandiose; enfin cultiver pour la volupt'e de ses regards des fleurs rares et pr'ecieuses, cueillir pour 'etancher la soif les fruits les plus savoureux, 'ecouter les bruits sublimes de la mer, contempler la splendeur des nuits d’'et'e sous le plus beau ciel, et adorer l’Eternel dans le plus beau temple que jamais il ait ouvert `a l’homme dans le sein de la nature. Telles me parurent au premier abord les ineffables jouissances du chartreux, telles je me les promis `a moi-m^eme en m’installant dans une de ceux cellules, qui semblaient avoir 'et'e dispos'ees pour satisfaire les magnifiques caprices d'imagination ou de r^everie d’une phalange choisi de po^etes et
210
«Это был уголок, полный цветов и зелени, где монах мог прогуливаться с сухими ногами в сырые дни и освежать свой газон проточной, водой в засушливые, вдыхать со своей прекрасной террасы аромат апельсинных деревьев, купы которых радовали его взор роскошной массой цветов и плодов; мог созерцать в абсолютном покое пейзаж одновременно суровый и изящный, меланхолический и грандиозный; мог, наконец, культивировать ради зрительных наслаждений — редкие и драгоценные цветы, срывать для утомления жажды самые лакомые плоды, слушать нежный рокот моря, наслаждаться роскошью летних ночей под прекрасным небом и поклоняться вечности в прекраснейшем храме, который когда-либо открывался человеку в недрах природы. Такими представились мне сразу неизреченные радости картезианцев, такими я и обещала их себе, поселившись в одной из этих келий, которые казались созданными, чтобы удовлетворять прихотливые капризы воображенья и мечты избранной фаланги поэтов и артистов(«Зима на о. Майорке». Ж. Занд).
Mon ^ame se dilatait dans son orgeuilleux enthousiasme;. les id'ees les plus riantes et les plus po"etiques se pressaient dans mon cerveau en m^eme temps qu’une confience audocieuse gonflait та poitrine. Tous les objets, sur lesquels errait та vue, semblaient. se parer d’une beaut'e inconnue. Les lames d’or du tabernacle 'etincelaient, 'etincelaient comme si une Iumi`ere c'eleste 'etait descendue sur le Saint des Saintes. Les vitraux colori`es, embras`es par le soleil, se refl'etant sur le pav'e, fermaient entre chaque colonne une large mosa"ique de diamants et de pierres pr'ecieuses. Les anges de marbre semblaient amollis par la chaleur, incliner leurs fronts el, comme de beaux oiseanx, vouloir cacher sous leurs ailes leurs t^etes charmantes, fatigu'ees du poids des corniches. Les battements 'egaux et mysteri'eux de l’horloge ressemblaient aux fortes vibrations d’une poitrine embras'ee d'amour, et la flamme blanche et mate de la lampequi br^ule incessement devant l’autel, luttant avec l’edat du jour 'etait pour moi l’embleme d’une intelligence encha^in'ee sur la terre, qui aspire sans cesse `a se fondre dans l''eternel foyer de l'intelligence divine. (Spiridion. G. Sand) [211]
211
«Душа моя трепетала в горделивом энтузиазме, самые веселые и поэтические мысли толпились в моем мозгу в то время, как грудь мою распирало чувство мощной веры. Все предметы, на которые падал мой взгляд, казались мне необычайно прекрасными. Золотые полоски дарохранительницы сверкали, словно небесный свет осиял святое святых. Цветные стекла, пронизанные солнцем, отражались на плитах, образуя между колоннами обширные мозаики из алмазов и драгоценных камней. Мраморные ангелы, казалось изнуренные жарой, склоняли лбы и, как прекрасные птицы, готовились спрятать под крыло свои прекрасные головы, утомленные тяжестью карнизов. Равномерный и таинственный стук часов походил на мощные движенья груди, охваченной любовью, а бело-матовое пламя неугасаемой лампады перед алтарем, споря с дневным светом — было для меня эмблемой разума, прикованного к земле и беспрестанно стремящегося слиться с небесным разумом». («Спиридион». Ж. Занд).
Вот что меня увлекло, очаровало, обольстило! Для человека, живущего одним воображением, этого было довольно. Я сидел на диване и читал, читал — долго ли, коротко ли не знаю — и думал крепкую думу и наконец порешил — итти прямо в знаменитую картезианскую обитель, La grande Chartreuse [212] , что близ Гренобля, поселиться там и, если нужно, принять католическую веру. Заметьте это важное обстоятельство: тут католицизм на втором плане, он был не целью, а средством, а главною целью была — поэтическая пустыня!
212
Средневековый монастырь, расположенный на юге Франции, в пустынной и горной местности; в XIX в. жившие здесь монахи (картезианцы) — занялись выделкой широко распространенного ликера, продажа которого приносила им миллионные доходы.
Но утро вечера мудренее. Приготовляясь к моему путешествию, я вдруг спросил самого себя: «Но как же я отправлюсь? Ведь у меня денег не много, а от Льежа до Гренобля расстояние — не шутка! Надо итти пешком — стало быть надо опять начать бродяжную жизнь, испытать прежние лишения, а может быть и попасть в руки жандармов… Нет, покорно благодарю!» — Это окатило меня ушатом холодной воды и, наученный опытом, я решился остаться и искать поэтической пустыни где-нибудь поближе.
Пятая
Природа осталась тою же: необыкновенно дикая и величественная. Но все прочее изменилось. В старые годы к Grande Chartreuse надобно было итти по берегу ревущего потока по узкой тропинке, где можно было только итти пешком или ехать верхом, — а теперь там проложили славную широкую, царскую дорогу, где экипажи разъезжают. Вместо набожных богомольцев, идущих на поклонение святыне, я увидел целый обоз каких-то телег нагруженных четвероугольными ящиками.
— «Что это такое?» спросил я.
— «А вот я вам скажу, что это значит», — отвечала мне дама, сидевшая со мною в дилижансе — «святые отцы картезианцы нашли в горах какие-то целебные травы. и из них сначала было делали какой-то эликсир, а теперь они пустились на спекуляцию и из этого эликсира приготовляют отличный ликер, продающийся во всех трактирах и кофейнях под именем La Chartreuse [213] . Эта промышленность доставляет им ежегодно миллион чистого дохода (Pauvres Chartreux! [214] ). Вот этот обоз весь нагружен бутылками Шартреза, отправляемыми на продажу. Какой-то винопродавец вздумал было продавать поддельную Шартрезу, но монахи притянули его к суду, выиграли дело, и заставили его выставлять на своих бутылках надпись: Imitation de la Chartreuse [215] .
213
Ликер Шартрез.
214
Бедные картезианцы.
215
Подделка под Шартрез.
«Очевидно, — сказал я, — что почтенные картезианцы умеют соединять хитроумие змия с невинностью голубицы».
Картезианская обитель не представляет ничего замечательного в архитектурном отношении. Эта нестройная и безобразная куча зданий, похожих на большой господский дом с овинами и амбарами. Я нашел там толпу людей, пришедших из чистого любопытства и без малейшего уважения к святыне. Везде был шум и гам. О монашеской трапезе и помину не было, а вместо нее было несколько ресторанов с разными ценами, смотря по карману посетителей. Уставши от дороги, я тотчас сел за стол. Мне прежде всего поднесли рюмку пресловутой шартрезы. Вокруг стола ходил толстый монах и забавлял гостей своими прибаутками и шутками, а иногда, от времени до времени, он подымал глаза к небу и со вздохом произносил: Nous pauvres chartreux! [216] . Нигде, кроме Франции, я не видал такого прозрачно-наглого лицемерия: у немцев оно по крайней мере прикрыто и стушевано врожденным этому народу простодушием. Осмотревши окрестности, где природа действительно великолепна в своей суровой дикости, где все прекрасно, кроме человека, — я поспешил возвратиться в Париж. Я удалился из Картезианской обители, как Лафонтенова лисица, поджавши хвост и jurant quoiqu'un peu tard, qu‘on ne m‘y prendrait plus [217] .
216
Мы бедные картезианцы.
217
Клянясь, хотя и немножко поздно, что в другой раз меня уже не проведут.
Конец пятой и последней сцены. Занавес опускается при шумных рукоплесканиях. Некоторые шикают.
Льеж
(1838–1840)
J‘ai fait mon pacte d'efinitif avec le diable, et Ie diable — c‘est la pens'ee. [218]
Я пробыл всего два года в Льеже, но в этих двух годах стеснились целые столетия мысли. Я пришел в Льеж с запасом учения Бернацкого, потом приобрел коммунизм Бабефа, религию Сен-Симона, систему Фурье и пр. Я рожден быть бродягою. Для того, чтобы мыслить, мне непременно надо быть в движении. Я уверен, что мысль и есть яе что иное, как электричество или жар или что-нибудь подобное, а жар необходимо предполагает движение (смотри Тиндаля). Я в полном смысле был перипатетическим т. е. прогуливающимся философом.
218
Я заключил свой окончательный договор с дьяволом, и дьявол — это мысль.
Мои занятия у капитана не продолжались долее 2-го или много 3-го часа п. п., а после этого я был вольный казак — иди куда хочешь. Вот я так и бродил в долгий день, куда глаза глядят: вдоль прекрасной набережной, quai de la Sauveieze или за городом между работами новой железной дороги, по лугам и пашням, по горам и по долинам, по рощам и лесам. Я бродил, бродил, а между тем мысль работала, работала: я устраивал в голове своей общину (commune), фаланстер. — «Какое это блаженство!» — думал я: «тогда можно будет странствовать по целому свету: куда ни придешь, везде свои, везде готов и стол и дом, везде идут на встречу наши братья и — милые женщины»… — Да! конечно, ведь communaut'e de femmes [219] входило в учение Бернацкого.
219
Общность жен.