Замок искушений
Шрифт:
— Нет, Арман, вы всё же не правы, сохраняя чистоту. Её потеря дарит такое наслаждение, что, право, стоит её потерять…
Клермон с удивлением взглянул на графа. Он не обозначал свой путь как монашеский, и при мысли, что ему суждено потерять чистоту в объятьях Элоди, Арман чувствовал блаженное щемящее томление. Он не согласился променять её на минутное удовольствие, но любовь Элоди была ему теперь дороже чистоты. Он мечтал о том мгновении, когда осуществится его сон, но эти мысли для него походили на любимые им ландыши, причинявшие головокружение, когда слишком долго дышишь их ароматом. Клермон старался не думать об этом, но мечты преследовали его — в ночных сновидениях и дневных грезах. Он улыбнулся.
— Возможно, это
— Поторопитесь. Все-таки, из всех наслаждений, даруемых этим миром, упоение женщиной — самое яркое, — Этьенн закинул руки за голову и мечтательно улыбнулся.
Клермон не понимал его благодушного и расслабленного состояния. Он впервые видел Этьенна столь спокойным и умиротворённым.
Этьенн же мысленно раздевал ту, о которой грезил, и чувствовал трепет в ладонях и нервную истому. Господи, как ещё далеко до полуночи! Сколько же времени должен потратить мужчина, чтобы воспользоваться минутной слабостью женщины! Но неожиданно Этьенну, напротив, захотелось, чтобы полночь никогда не наступила. Люди ищут наслаждения, бросаясь из стороны в сторону, только потому, что чувствуют пустоту своей жизни, но не чувствуют ещё пустоты той новой забавы, которая их притягивает. Себя наслаждением — но не мог. Желание оставалось ненаполняемым, как бездонная бочка Данаид, источники удовольствия пересыхали раньше всех прочих. Он был рабом своего вожделеющего тела, но не сумел утолить своих вожделений, пережитые мгновения счастья, исчезая, оставляли его пустым — втрое против прежнего… Сладострастие юности, утопающее в грязи, обретаемое на тропах блудниц и извращенных распутников, научило его пониманию — чем низменней инстинкт, тем ярче наслаждение… Но сколь всё было мимолетно… Этьенн часто пытался наполнить себя наслаждением, но не получалось. Естественная похоть сменилась извращенной, и бесстыдные поиски искусственности, отягощающей порочность греха, привели его в закрытые и элитарные дома порока. Но испивая чашу самых запретных наслаждений, он снова обнаруживал на дне не жемчужины, но россыпь прибрежного гравия, а порой и просто мусор.
Но неужели и эта ночь пройдёт? Предполагаемый вкус соития, возможно, опять окажется слаще обретённого. Гаэтан как-то рассказал ему, что в детстве утащил у кухарки большой горшок с мёдом и, забравшись в укромный уголок их замка, ел его методично и с наслаждением, не останавливаясь, пока не опустошил. К вечеру — заболел, метался в жару, всё тело покраснело. Мёд выступил даже на коже. С тех пор Филипп-Луи не только никогда не брал в рот мёда, но странно бледнел, когда о нём случайно заговаривали. Да, пресыщение чревато отвращением, и сам Этьенн, пресыщенный альковными удовольствиями, казалось, потерял к ним интерес. Но он не знал себя. Проступившее вдруг чувство пробудило и пресыщенную чувственность. Господи, как медленно тянется время!
Неожиданно Этьенн повернулся к Клермону, вспомнив одно странное обстоятельство. Он так и не нашёл в «Малом Альберте», который полистал на досуге, ничего, что объясняло бы смерть Габриэль, но на случайно открытой странице неожиданно прочёл: «И счастлив он будет, если в тихой лунной воде увидит лицо спокойного, исполненного дней старца… Но ужасна судьба того, кто увидит колеблющий и искажающий свет, покрывающий тенями лицо любопытного — это значит, что смерть близка…»
— Арман, а что вы увидели тогда в зеркале?
Клермон в недоумении уставился на графа, давно позабыв о гадании на Иоанна, но поняв, о чём спрашивает его Этьенн, сказал, что увидел своего казнённого деда. Виларсо де Торан метнул на Клермона загадочный взгляд и промолчал. Арман же, вспомнив, как побледнел тогда сам граф, задал ему тот же вопрос. Его сиятельство поморщился. Виларсо де Торана удивило примерещившееся тогда видение. Из темной зеркальной глади на него взглянуло нечитаемое лицо в чёрном саване. Он никому не хотел говорить об этом, но на вопрос Клермона все же проронил, что
В полночь Этьенн неслышно прошёл по лестнице через Главную Башню и оказался перед дверью в спальню Элоди. Чуть нажал на ручку — дверь была открыта.
…Что-то неясное обеспокоило его сразу, Этьенн хотел зажечь свет, но Элоди, обвив его горячими руками, воспротивилась. Некоторое время он почти не контролировал себя, жадно упиваясь своей добычей, но пресыщение пришло быстро — она страстно льнула к нему, в ней не было той отстранённой холодности, что так завораживала и манила его, он не чувствовал в ней те колдовские чары медовой луны, что услаждали в мечтах, но тело… Этьенн ничего не понимал. Это была совсем не та грудь юной Артемиды, что явилась ему в лунных лучах, это было не то тело, все было не то…
Но осмыслил он это позже, сначала же возликовал — теперь он снова был свободен! В темноте улыбка, исказившая его губы, была улыбкой дьявола. Его страсть угасла. Его рабство кончилось. Но глупо думать, что кто-то мог безнаказанно владеть им — теперь он расплатится с ней сполна.
…Хриплый, гортанный, надломлённый крик, тут же сорвавшийся в визг, разрезал тишину в коридоре, совсем рядом. Элоди вздрогнула и прижалась к нему. Этьенн вскочил и, схватив головню из едва тлеющего камина, зажёг свечу. Шум в коридоре становился всё отчетливей, слышались какие-то голоса и новый пронзительный визг. Настоящий ловелас должен уметь одеваться не столько модно, сколько быстро, и Этьенн был одет в считанные минуты и, натянув фрак, он бросив Элоди: «Оставайся здесь, я сейчас», вдруг замер, как поражённый громом.
На постели сидела Лоретт.
Он побледнел и прислонился к двери. Несколько минут молчал, приходя в себя. Что это? С ним сыграли шутку? Элоди? Где Элоди? Впрочем… Глупости, Этьенн понял все и сразу. Эта настырная идиотка давно хотела влезть к нему в постель, вот и влезла. Но что она делает в спальне Элоди? Какого чёрта, они сёстры… Стало быть, это она написала ему письмо от имени сестры? Но знает ли Элоди обо всём? Внезапно Этьенн вздрогнул всем телом — голос Элоди донёсся из коридора. Он приник к двери, прислушался, но услышал лишь отдалённый шум шагов. Виларсо де Торан тихо приоткрыл дверь и высунулся в коридор, там было тихо, но в соседнем крыле слышались странные взвизги. Этьенн понял, что в них было странного — визжал мужчина.
Он, тяжело дыша, пошёл на звуки, и быстро вышел к комнате Рэнэ де Файоля. Дювернуа, усаженный на стул, вцепился зубами в костяшки пальцев, и тихо визжал, словно пёс, задние лапы которого переехала телега. Сюзанн была растеряна и мрачна. Клермон стоял поодаль, обнимая тоненькую фигурку Элоди, нервно дрожащую в его объятьях. Хоть Клермона и Элоди разделяло некое расстояние, которое Арман вовсе не старался уменьшить, в глазах Этьенна потемнело. Все возвращалось — тупая, необъяснимая зависимость, тягостное рабство, удручающая душу неволя. Он ощутил и мощную тоску плоти — словно его похоть не была удовлетворена всего несколько минут назад. Но тут взгляд Этьенна упал на руки Элоди, и он почувствовал закипающее в душе бешенство. Её руки покоились на сюртуке Клермона, там, где билось сердце. Этот жест не мог быть случайным. Арман… нравится ей?
Между тем Сюзанн, непохожая на себя, потянула его в комнату Рэнэ де Файоля. Войдя за ней, все ещё плохо соображая, Этьенн несколько минут ничего не видел перед глазами, хотя не спускал глаз с тела де Файоля. Впрочем, он понял, на что смотрит, далеко не сразу: тело Рэнэ напоминало обгоревшую головню, вроде той, которую он пять минут назад извлёк из тлеющего камина. Запах тухлятины вокруг был просто непереносим. Мысли Этьенна путались. Объятие Клермона и Элоди, чёртова Лоретт, новый обгоревший труп, омерзительный запах — всё это было слишком. Он поспешил выйти из смрадной спальни.