Замок искушений
Шрифт:
— Ты же сама говоришь, любить всякого человека, видя в нём образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей… Он чем-то… он нравится мне, и мне все время кажется, что если бы ему изначально внушили верные принципы — он был бы очень светлым человеком.
Элоди странно улыбнулась, но ничего не ответила. От неё Этьенн хотел той любви, которой она дать ему не могла. Неожиданно Арман спросил:
— Ты сказала — «гибель сестёр»? Значит, ты уже не надеешься, что Лоретт жива?
Элоди снова заплакала и покачала головой, и Арман, видя, что она утомлена и угнетена, сказал, что ей нужно постараться уснуть. Она кивнула,
На пороге стоял Этьенн. Он видел, что Арман ушёл и постучался к Элоди просто потому, что… потому что не мог без неё. Ему нужно было видеть её ежеминутно, ежечасно, ибо дышать он мог только там, где была она. Она удивилась, но неожиданно глаза её блеснули. Она была — вопреки мнению мадам Дюваль, сестёр и Сюзанн — женщиной, — просто отличной от расхожих и примитивных представлений о женственности. И сейчас прекрасно понимала ту власть, что дана ей неведомо кем над этим неприятным человеком, один запах тела которого заставлял её останавливать дыхание от брезгливости. Этьенн был её рабом — ненужным, как некстати подаренная вещь, которую готов передарить кому угодно или выбросить, но Элоди осознавала его рабство.
Этьенн потерял себя, потерял голову, потерял достоинство и потерял всё свое высокомерие. Случай с Лоретт заставил его только острее понять свою ужасающую зависимость от этой женщины, в которой он нуждался как в воздухе. Заворожённый и околдованный, Этьенн жил от одного её взгляда до другого. Разврат роковым образом ведет к быстрой потере душевного равновесия, и Элоди не понимала до конца состояние опустошенной развратом, но сильной и страстной души, все запредельные пространства которой ныне заливали потоки страсти, поверхность которой стала зеркалом, отражавшим её облик. Но Элоди не очень любила зеркала, тем паче — подобные. Она понимала не всё — но и понимаемого было достаточно.
Сейчас Этьенн повторил то, что говорил уже десятки раз — и чем немало наскучил. Он предлагал ей себя — руку, сердце, состояние, — всё то, что было ей нужно не более летошнего снега. Как-то под вечер она, уже в постели, предалась грезам о Клермоне. Это был грех, и она понимала это, но воображение был сильнее воли, и она мысленно гладила его мощные плечи, странно волновавшие её, его сильные руки обнимали её и она таяла в его объятиях. Но при одной мысли, что к ней прикоснётся этот человек, вызывала гадливое отвращение. Человек, обесчестивший её сестру, человек, лишённый чести и порядочности, человек, творящий зло, где бы он не появлялся, творящий даже не волей, но одним своим смрадным присутствием!
К тому же Элоди вдруг поняла, что ревнует к нему Армана.
Сегодня Этьенн был особенно жалок, но открывшееся, точнее, приоткрывшееся ей понимание, что он знает больше, чем говорит, заставили задать ему безжалостный вопрос, бывший не предвидением, но предощущением истины.
— Лоретт провела с вами и последнюю ночь перед исчезновением, так ведь? Что вы с ней сделали?
Этьенн вздрогнул. Замешательство отразилось на его лице. Он не ожидал такого вопроса и не мог ответить на
— Ваша сестра ненавидела вас, Элоди. — Он надеялся, что эти слова заставят её перестать думать о сестре, по крайней мере, отвлекут от той проклятой ночи. — Лоретт ненавидела вас.
То, что он говорил о Лоретт в прошедшем времени, царапнуло её душу до крови.
— И за это вы надругались над нею и довели до самоубийства? — её взгляд был изуверским и сумрачным.
Этьенн растерялся. Он уже потерял время, когда можно было отрицать это, сама попытка перевести разговор была не в его пользу. Для Элоди его растерянное молчание было равносильно признанию. Негодяй, il fait tache sur la boue. Она стремительно выпрямилась.
— Я прошу вас уйти, Этьенн. — Её скулы обозначились резче. Элоди боялась, что ещё мгновение — и она не справится с собой. Она не знала — как, но она уничтожит этого человека. Это он убил сестру. И после того, что он вытворил — он ещё дерзает предлагать ей себя? Ей просто качнуло от омерзения. Этьенн был раздавлен, залепетал что-то о том, что не виноват, просто… Он не хотел, он не делал ничего… он осёкся.
— Убирайтесь.
Этьенн, не чувствуя ног, пошёл к двери. Неожиданно остановился. В нем взвихрилось яростное желание овладеть ею — пусть насильно. Ему уже было не до самолюбия. Но резко обернувшись, снова замер. Она сидела на краю дивана, уже забывшая о нём, недвижная, поникшая и словно погасшая. Возбуждение его тоже погасло. Он и вправду подлец.
Что он натворил, Боже?
…Клермон, раздевшись, долго сидел на постели, думая о событиях дня. Дневная встреча с Сюзанн оставила в нём странное, немного унижающее его ощущение беспомощности и слабости. Арман не возжелал её — скорее, был испуган, и понимание этого унижало его. Он нервно сжимал руки, вспоминая красивый и чувственный изгиб губ Сюзанн, темные яхонтовые глаза с поволокой, тень в ложбинке налитой груди. Странно тяготил и тяжелый запах лилий, исходящий от неё. Элоди своей хрупкостью и утонченностью давала ему ощущение его мужественности, Клермон всё чаще позволял себе предаваться сладостным мечтам о том часе, когда с них падут одежды, они сольются в единстве любви, он оплодотворит её лоно, и через них продолжится бесконечная цепь рода человеческого. Но Сюзанн не давала ему чувствовать себя мужчиной, Клермону казалось, что он теряет возле этой женщины и волю, и достоинство, и самого себя.
Все в нём воссоединилось в отторжении. И склонность к Элоди, и смутное понимание судьбы Рэнэ де Файоля, и тяжёлый, приторный лилейный запах. Но какая-то странная взвинченность и нервная истома остались в нём. В ту ночь Арман долго не мог уснуть, пережитое преследовало его, и только усилием воли Клермон заставил себя успокоиться. Волны сна стали медленно накатывать на него, летняя ночь убаюкала пением цикад, веки отяжелели.
…Сюзанн появилась из-за полога почти неслышно, в какой-то отрешенно-спокойной наготе. Клермон вздрогнул и сжался в ужасе. Его парализовало, она же, медленно, по-кошачьи, скользнула под одеяло, и он ощутил на шее её жаркое дыхание. По нервам снова ударил острый и неприятный ему запах лилий, горячие руки Сюзанн обжигали его ледяное тело, лаская его столь бесстыдно, что не возбуждали, но сковывали. Арман стыдился своего тела и стыдился её взгляда, в нём нарастала томящая и острая боль, Элоди, он помнил, его дыхание спирало, задыхаясь, Клермон хватал воздух ртом, в глазах меркло, Господи Иисусе, спаси и избавь меня…