Замок на песке. Колокол
Шрифт:
– Это Пол Гринфилд. Моя жена там?
Дора знала этот голос у Пола – напряженный, дрожащий от возбуждения и ярости. Она едва смела дышать – как бы ее не было слышно. Казалось, что Полу все равно известно, что она на другом конце провода. Она не могла заставить себя положить трубку. Если она сохранит спокойствие, Пол может подумать, что номер не соединился.
И тут Пол сказал:
– Дора…
Услыхав свое имя, Дора зажмурилась, и лицо ее исказилось от боли. Она так и застыла на месте, едва дыша.
– Дора, – снова сказал Пол, – Дора, это ты?
Вдруг в наступившей тишине из трубки донесся совсем другой звук. Сперва Дора не могла понять, что это. Затем узнала пение дрозда. Птица издала несколько нот и смолкла. Телефон в Имбере был на первом этаже, в коридоре у трапезной. Дрозд, должно быть, был близко от входа, на площадке. Он снова запел, и песня его звучала так чисто, так непереносимо далеко и так странно в наступившей после голоса
Возвратилась на кухню. Кусок мяса, подтаяв, разбряк и лежал, сочащийся, сырой, бумага, в которую он был завернут, пропиталась красным и пристала к нему. Чеснок, маслины, масло показались вдруг Доре частью некоего мрачного орудия соблазна. И здесь, чувствовала она, ее прибрали к рукам. Чувство нереальности вернулось; в конце концов, нет ни встреч, ни поступков. Она постояла немного – несчастная, колеблющаяся. Ей больше не хотелось оставаться и обедать с Ноэлем. Ей хотелось убраться подальше от телефона. Она взяла сумку и жакет, нацарапала Ноэлю записку и пошла вниз по лестнице. Она знала, что Ноэль не обидится. У Ноэля была прекрасная черта, и она делала его таким непохожим на Пола: его никогда не задевали такие мелочи – если кто-нибудь придет к нему на ланч, а потом вдруг решит уйти.
Дора дошла до угла дороги и поймала такси. Когда такси разворачивалось, чтобы забрать ее с тротуара, она увидела Ноэля, который бежал к ней с бутылкой в руке. Он подбежал к ней как раз тогда, когда такси останавливалось.
– Чего это ты вдруг?
– Пол звонил.
– О господи! И что ты ему сказала?
– Ничего – положила трубку.
– Он едет сюда?
– Нет, он звонил из-за города. Я слышала, как пела птица. И я не отвечала, так что он ничего не знает.
– А как же наш обед?
– Мне он, думаю, теперь поперек горла встанет. Пожалуйста, прости меня.
– Я думал, ты боец…
– Не умею я бороться. Никогда я толком не могла отличить правильное от неправильного… Хотя не в этом дело. Извини, что вот так убегаю. Танец наш мне понравился.
– Мне тоже. Ладно, поезжай. Но не забудь: то, во что верят эти люди, – неправда.
– О’кей.
Дора повернулась к таксисту и сказала первое, что пришло ей на ум:
– Национальная галерея.
Ноэль кричал вслед уходящему такси:
– Не забудь! Бога нет!
В Национальную галерею Дора особенно не собиралась, но, раз уж там оказалась, зашла. Место не хуже других, чтобы решить, что ей теперь делать. Есть уже расхотелось. Может, попытаться еще разок позвонить Салли? Но видеть Салли ей тоже расхотелось. Она поднялась по лестнице и окунулась в вечную весну, которая царила в залах с кондиционированным воздухом.
В Национальной галерее Дора бывала тысячу раз, и картины были ей знакомы почти как ее собственное лицо. Идя меж них, как по любимой аллее, она чувствовала, как нисходит на нее покой. Она побродила немного, с состраданием глядя на вооруженных каталогами несчастных посетителей, которые беспокойно всматривались в шедевры. Доре не надо было всматриваться, она могла глядеть так, как можно глядеть наконец, когда знаешь великое творение досконально: став перед ним с достоинством, которое оно же само и даровало. Она чувствовала, что картины эти принадлежат ей, и уныло подумала, что, пожалуй, это единственное, что ей принадлежит. Дору утешало наличие чего-то похожего на радушный прием и ответный отклик, и ноги сами понесли ее к разным святыням, которым прежде она так часто поклонялась: великим световым пространствам итальянских полотен – более просторным и южным, нежели любой настоящий Юг; к ангелам Боттичелли – сверкающим, как птицы, счастливым, как боги, изгибающимся, как стебли лозы; к восхитительной чувственной близости Сусанны Фоурмент [43] , к трагической близости Маргариты Трип [44] , к торжественному миру Пьеро делла Франчески [45] в ранних утренних тонах; к замкнутому и позлащенному мирку Кривелли [46] . Наконец Дора остановилась перед портретом двух дочек Гейнсборо [47] . Детишки, держась за руки, шли по лесу, платьица на них мерцали, глаза были серьезные, темные, белокурые их головки, как круглые тугие почки, были похожи и все же не похожи.
43
Сусанна Фоурмент (ок. 1599–1643) – свояченица Питера Пауля Рубенса (1577–1640), которая изображена на многих его полотнах. В Национальной галерее хранится ее портрет, именуемый «Соломенная шляпка» (1622–1625).
44
Маргарита
45
Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) – итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения.
46
Карло Кривелли (ок. 1430–1495) – итальянский живописец второй половины XV века, писавший в традициях венецианской школы.
47
Томас Гейнсборо (1727–1788) – английский живописец. Имеется в виду картина «Дочки художника, бегущие за бабочкой».
Дору всегда волновали картины. Взволновали и сейчас, но как-то иначе. Она подивилась, не без чувства признательности, что все они здесь по-прежнему, и сердце ее исполнилось любви к этим картинам, их могуществу, дивной щедрости и совершенству. Вот где, наконец, подумала она, нечто реальное, действительное – и прекрасное… Кто это говорил, что прекрасное и действительное неотделимы? Вот где нечто такое, что не может гнусно заглотнуть ее сознание и, сделав придатком воображения, обесценить. Ведь даже Пол, думала она, существует сейчас лишь как некто, кто ей грезится, либо как смутная внешняя угроза, с которой она никогда на самом деле не сталкивалась и которой не понимала. Но картины – нечто реальное, существующее помимо ее сознания, они говорят ей благосклонно, хоть и свысока, о чем-то лучшем и добром, и наличие их рушит мрачный, близкий к трансу солипсизм ее прежнего настроя. Когда мир казался субъективным, он был лишен интереса и ценности. Но теперь в нем, в конце концов, есть что-то и помимо ее «я».
Такие мысли, смутные, неоформившиеся, витали у Доры в голове. Прежде она никогда не задумывалась о картинах таким образом, да и теперь не извлекала для себя какой-то явной морали. И все же она чувствовала: ей было откровение. Она глядела на лучистое, темное, нежное, могущественное полотно Гейнсборо и чувствовала неожиданное желание пасть перед ним на колени, обнимая и проливая слезы.
Дора беспокойно огляделась: не видел ли кто ее порыва. Хоть она и не распростерлась в самом деле перед картиной, на лице ее, должно быть, отразился этот необычный экстаз, да и на глаза ее действительно набежали слезы. Она обнаружила, что в зале она одна, и улыбнулась, возвратясь к более спокойному упоению собственной умудренностью. Она бросила последний взгляд на картину, все еще улыбаясь, как можно улыбаться в храме – дорогом именно тебе, ободряющем, любимом. Затем она повернулась и пошла к выходу.
Теперь Дора торопилась и хотела есть. Она посмотрела на часики и обнаружила, что время к чаю. Она вспомнила, как не знала, что ей делать; теперь ей и думать было нечего, все и так стало ясно. Она немедленно должна возвращаться в Имбер. Настоящая ее жизнь, настоящие ее проблемы в Имбере, и, коль уж где-то существует нечто хорошее, все ее проблемы могут в конце концов уладиться. Тут есть связь, есть; она смутно чувствовала, еще не осознавая этого, что должна ухватиться за эту мысль: тут есть связь. Она купила бутерброд и поехала в такси обратно к Паддингтону.
Глава 15
К той поре, когда Дора добралась до Имбера, она уже заметно сникла. На поезд она снова попала сразу, но он шел со всеми остановками. Дора опять крайне проголодалась. Она боялась гнева Пола и старалась поддержать в себе веру в то, что с ней случилось нечто хорошее; но теперь ей начинало казаться, что хорошее это никакого отношения к ее нынешним горестям не имеет. Погуляла на свободе – и хватит. Во всяком случае, Дора устала, думать больше не могла, была подавлена, испугана и озлоблена. Такси из деревни довезло ее почти до конца дороги – прямо к дому подъехать она не позволила, так как факт своего возвращения хотела довести до сознания общины потихоньку. К тому же она боялась, как бы Пол, если она не повидается с ним сначала, не закатил публичный скандал. Издалека увидела Дора огни Корта, они казались враждебными и осуждающими. Было уже далеко за десять. Когда Дора выбралась на последний отрезок дороги, стараясь ступать по гравию как можно тише, она увидела, что в холле и гостиной горит свет. Окна ее с Полом комнаты видно не было: оно выходило на другую сторону излучины. Корт мрачно высился над ней, заслоняя звезды; и тут раздались звуки музыки. Она остановилась. В ночном воздухе, мягком, тихом, теплом, совершенно отчетливо слышались пронзительные звуки рояля. Дора слушала, недоумевая. Рояля в Имбере не было точно. Потом подумала о пластинке – ну конечно, это концерт Баха. Как раз сегодня вечером он должен был состояться, и община, должно быть, собралась вся в гостиной и слушает. Интересно, Пол там или нет. Осторожно опираясь на перила, чтобы ступать полегче, она скользнула по ступенькам на балкон.