Замыкая круг

Тиллер Карл Фруде

— Вы были священником и часто имели дело с людьми, попавшими в трудную ситуацию, а потому не хуже меня все знаете, — говорит он, — но тем не менее я повторю. Вы больны, Арвид, но не должны забывать: болезнь — это еще не все! Знаю, мои слова звучат как банальности из иллюстрированного еженедельника, но в самом деле нужно дорожить временем, которое, несмотря ни на что, у вас еще есть. А вы застрянете здесь дольше необходимого, если не будете вставать с постели и двигаться побольше, чем сейчас.

— Знаю, — говорю я и вымучиваю улыбочку, — постараюсь быть шустрее.

На секунду-другую д-р Клауссен перехватывает мой взгляд.

— Вот и хорошо! — говорит он, надевает очки на нос, отворачивается и идет по коридору. Я провожаю его взглядом, стою совершенно неподвижно, скоро он закончит дежурство и пойдет домой, к семье, точь-в-точь как однажды пойду домой и я, сказав примерно то же, что он только что говорил мне.

Я-то был на твоем месте, а вот ты на моем никогда не был, бормочу я себе под нос, знал бы ты, каково это на самом деле, бормочу я и продолжаю свой путь. Будто я изо всех сил не старался покончить с этим состоянием, будто не пытался выбраться из этой

ипостаси, вытянуть наружу другие стороны моего существа, а не только больного Арвида, поначалу каждый день был для меня нескончаемой борьбой именно за это, во всем, что я думал, говорил и делал, присутствовала убежденность, что я не должен быть только больным, убежденность, что иначе мне станет только хуже и я, может, вообще не поправлюсь, если не возьму себя в руки и не вытащу наружу толику давнего Арвида. Но что бы я ни думал, ни говорил и ни делал, все без толку, чем хуже мне становилось, тем больше места в моем существе захватывала болезнь, и теперь, когда я не способен даже посмотреть себе в глаза, ситуация прямо противоположна первоначальной, теперь я вовсе не желаю иметь дела со своим давним «я», давний Арвид действует на меня точно так же, как картины в коридорах, всякий раз, как частица давнего Арвида начинает расти во мне, я, пожалуй, просто стараюсь убежать от того, от чего убежать невозможно, всякий раз, когда радуюсь, увлекаюсь или нахожусь в бодром настроении, что-то во мне твердит: это, мол, всего лишь свидетельствует, что я не сумел-таки примириться с неизбежным и если уж должен что-то сделать, так это примириться.

Я выхожу из-за угла, опять иду к лифту, медленно, неуклюжей и слегка нетвердой походкой. Как вдруг слышу грохот и крик, а через секунду из нашей палаты выбегает Эйлертова дочка. Доктор, доктор! — кричит она, меня даже не замечает, глаза большие, широко открытые, она пробегает мимо меня и дальше по коридору, из комнаты отдыха выходит пухленькая медсестра, с полным ртом и куском намазанного икрой хлеба в руке, испуганно смотрит на Эйлертову дочку. Папа упал, он совсем посинел! — кричит та, смотрит на пышку-сестру, показывает рукой на нашу палату, сестра кладет хлеб на стальной передвижной столик, бежит по коридору, распахивает настежь какую-то дверь, говорит: Скорее! Гуттормсен из триста первой палаты! Отступает в сторону, из ординаторской выбегает сперва д-р Хартберг, а за ним д-р Клауссен, ни дать ни взять гладиаторы, ринувшиеся на арену, едва только поднялась решетка, выскакивают за дверь и мчатся по коридору, лица у обоих серьезные, расстегнутые халаты развеваются за спиной, ровно плащи супергероев. Скорее! Пожалуйста! — всхлипывает Эйлертова дочка, и я отхожу в сторону, к самой стене, чтобы не заступать дорогу врачам, стою и смотрю на суматоху. Эйлертова дочка держит дверь в палату открытой, пропускает врачей внутрь, и на миг я вижу Эйлерта, он лежит на полу, с посиневшим лицом, жилы на висках толстые, с карандаш, глаза выпучены, как стеклянные линзы, Эйлерт умирает, я вижу, доктора ничего сделать не смогут, в голове не укладывается, Эйлерту конец.

Лучше побудьте здесь, говорит пухленькая медсестра, положив руку на плечо Эйлертовой дочки, которая хочет войти в палату. Ну будет, будет, говорит она, привлекает Эйлертову дочку к себе, обнимает ее, гладит по волосам. Несколько секунд я смотрю на них, вижу, в каком беспредельном отчаянии Эйлертова дочка, она тоже обнимает медсестру, прячет лицо у нее на плече, судорожно всхлипывает от слез и отчаяния, пальцы цепляются за белый халат, шуршат, будто вонзаясь в спину. Пожалуйста, не дайте ему умереть, всхлипывает она, пожалуйста, не дайте ему умереть.

Я стою, неотрывно смотрю на нее, сглатываю комок, надо идти, нельзя стоять тут и смотреть, слишком уж это личное, а вот ведь стою, стою, выпрямившись во весь рост, и глазею на эту молодую женщину, которая так плачет о человеке, которого любит, о своем отце. Проходит секунда-другая, и я как бы отрываюсь от себя самого, как бы очухиваюсь и начинаю идти, иду в сторону лифта, медленно, неуверенной, нетвердой походкой, но что Эйлерт умрет вот так, наверняка не может иметь отношения к его болезни, нет, в голове не укладывается.

Господи, бормочу я, поднимаю руку, провожу ладонью по лысине, слегка качаю головой, приоткрываю рот, иду по коридору, приоткрыв рот и вытаращив глаза. Несколько секунд — и что-то во мне говорит, что я не до такой степени опечален и потрясен, как показывают эти гримасы и ужимки, разумеется, больно думать, что Эйлерт лежит в палате и умирает, но опечален я все же не до такой степени, фактически опечален куда меньше, чем думал поначалу, бормочу я себе под нос и немедля чувствую укол совести, а совесть у меня нечиста потому, что я делаю вид, будто печалюсь из-за Эйлерта больше, чем на самом деле, а еще потому, что на самом деле печалюсь не до такой степени, как хотел бы.

Впрочем, что ни говори, мы в больнице, бормочу я, а в больнице смерть не потрясение, ты вроде как готов к ней, бормочу я и чувствую, что это немножко утихомиривает нечистую совесть. Вряд ли Эйлерт воспринял бы мою смерть намного тяжелее, чем я его, мы ведь толком не знали друг друга, и он бы, наверно, забыл обо мне так же быстро, как и я о нем. Подхожу к лифту, нажимаю кнопку «вверх», жду, стою и смотрю на красные цифры, показывающие, на каком этаже находится лифт. Обо мне бы мигом забыли, и Эйлерт, и все остальные, ворчу я себе под нос. Дверь лифта скользит вбок, кабина пуста, к счастью, потому что глаза у меня увлажнились и уже потекли слезы. Но это совершенно ни к чему, могут подойти люди, так что надо взять себя в руки. Однако не получается, слезы текут и текут, я чувствую, как холодный ручеек сбегает по щеке. Бедняга Эйлерт, говорю я и повторяю еще раз: Бедняга Эйлерт! Стараюсь представить себе Эйлерта таким, каким он был совсем недавно, стараюсь представить себе веселое лицо, стараюсь услышать спокойный, бодрый голос. Бедняга Эйлерт! — повторяю я в третий раз, но обмануть себя не удается, я понимаю, что говорю так, поскольку предпочитаю оплакивать смерть Эйлерта, а не собственное мое положение. Я относился к нему так по-хамски,

так скверно, бормочу я, упрямо стараюсь покончить с упреками по своему адресу, однако безуспешно, становится только хуже, ведь то, как я обращался с Эйлертом, лишь подчеркивает суть моей собственной проблемы, я же не дурак, понимаю, почему обращался с ним так по-хамски, так скверно, не только потому, что уставал и сердился на его бесконечную болтовню об одном и том же, но и потому, что завидовал ему, ведь у него есть жена и две дочери, о которых он столько говорил, я это понимаю. Рассказывая о семье, он напоминал мне, что и я нуждаюсь в ком-нибудь, ради кого надо жить, потому я и вел себя скверно, ехидно, невоспитанно. Ведь больше всего на свете мне нужен кто-нибудь, ради кого стоит жить, кто-нибудь, кому можно показать мое давнее «я». Вот так же, как Эйлерт был для своей младшей дочери давним Эйлертом, так и я хочу быть для кого-нибудь давним Арвидом. Так же, как Эйлерт мог показать себя сильным перед нею, я тоже нуждаюсь в ком-нибудь, перед кем могу показать себя сильным. Ведь именно нехватка подобного человека позволила болезни одержать верх и властвовать мной. Давний Арвид очень быстро исчез, а болезнь до такой степени возобладала, что возник новый Арвид, — всему этому виной в первую очередь то, что я не имел никого, перед кем мог быть прежним Арвидом, кому мог показать себя оптимистом, полным желания бороться, не болезнь сама по себе, а именно это сделало меня таким, каков я сейчас. Все время я стремился внушить себе, что был просто реалистом, что новый Арвид просто результат попытки примириться с реальностями, но обстоит-то совершенно не так, скорее наоборот. Мнимое желание примириться с судьбой — всего лишь очередная попытка сбежать, попытка уйти от признания, что давнему Арвиду не для кого жить. Ох нет, бормочу я, каким же сентиментальным можно стать, говорю я, резко качаю головой и утираю слезы. Пора капитулировать, Арвид, бормочу, опять безнадежно качаю головой, стараюсь посмеяться над собою, но не выходит, уголки рта только кривятся, приходится закусить щеку изнутри зубами, чтобы не расплакаться пуще прежнего.

Намсус, 19–21 июля 2006 г.

Однажды я ненароком подслушал, как церковный служка и звонарь возбужденно обсуждали какого-то мужчину, который якобы, завел ребенка с женщиной почти вдвое моложе его самого. Они сидели на лавочке за церковью, пили кофе и не видели, что я вышел к порогу глотнуть свежего воздуху. И очень хорошо, что не видели, ведь когда из разговора выяснилось, что речь идет о Самуэле, я — стыдно сказать! — заликовал и не сумел подавить смешок, который сам собой сорвался с губ.

Я догадывался, что мама очень расстроится, но даже когда мы в тот день сидели за обедом и я дожидался удобного случая сообщить ей об услышанном, — даже тогда все еще ликовал. Жаль мне Самуэля, сказал я, причем вполне убедительным тоном. Почему это? — спросила мама, но я уже понял, что ей все известно. Увидел по ее лицу, она довольно неловко пыталась изобразить любопытство, хотя была явно раздосадована, что я затронул эту тему, и, пока я рассказывал, большей частью смотрела в тарелку с едой, хмыкала и недовольно вздыхала. Мне бы, конечно, следовало оборвать рассказ и спросить, давно ли она знает об этом, да только не хватило духу, а ей не хватило духу признаться, что она все знает, тем более что она сперва норовила создать противоположное впечатление. Словом, мы старательно разыгрывали этот небольшой спектакль, и я как раз намеревался перевести разговор в другое русло, когда ты вдруг сказал, что слыхал, как Самуэля называют мелким кобелем. Мгновенно воцарилась полная тишина. По выражению твоего лица я пробовал прочесть, знаешь ли ты что-нибудь и не хотел ли ты этими словами иронически уколоть нас с мамой, но нет, вряд ли, ведь ты недоуменно смотрел на нас, явно не понимая, чем вызвана наша реакция. Мама жутко старалась сохранить маску, продолжала есть, но выглядела суровой и мрачной, а когда ты со смешком спросил, что, собственно, сказал не так, она повернулась и непомерно рассерженным тоном заявила, что не потерпит за столом подобных выражений. Ты обиделся и спросил, не надумала ли она еще и диктовать тебе, как надо разговаривать, и речь в который раз пошла о том, как ты переменился, как мы огорчены и что всему есть предел, что у тебя есть права, но есть и обязанности и т. д., и т. п. Спасибо за обед, в конце концов сказал ты, встал и ушел, мама осталась за столом, качая головой, на грани слез, а я пошел за тобой, спросил, не можешь ли ты вернуться, надо потолковать. Потолковать? — только и сказал ты и фыркнул, быстрыми, яростными движениями завязывая шнурки.

Но дальше стало еще хуже. Однажды, вернувшись с работы, я нашел маму в твоей комнате, она плакала. Глаза покраснели и опухли; когда я спросил, что случилось, она не ответила, только покачала головой и кивнула на кровать — там лежал твой дневник. Прочти, сказала она. Я, конечно, понимал, что, читая твой дневник, нарушаю границу, но серьезность ситуации не оставила мне выбора, а то, что я прочитал и увидел, заставило меня похолодеть. Во-первых, несчетные стихи о смерти, тлене и истреблении, чуть ли не болезненная завороженность всем мрачным и разрушительным, несчетные подробные изображения всевозможных пыток и казней, вдобавок ты романтизировал самоубийство и пытался обосновать его посредством извращенных и, скорей всего, неправильно понятых трактовок Камю, Цапфе [14] и Шопенгауэра. Все это, разумеется, было скверно и вызывало тревогу, но для меня по-прежнему оставалось не слишком важным, не вязалось с тем человеком, каким — я знал — ты был в глубине души, и я по-прежнему воспринимал это как юношеское заигрывание с экстремальными теориями и взглядами.

14

Цапфе Петер Вессель (1899–1990) — норвежский философ-метафизик, известный своими пессимистическими взглядами на природу человеческого существования; близок раннему Шопенгауэру.