Замысел

Войнович Владимир Николаевич

Были соображения насчет наилучшего устройства жизни в данных условиях:

"А женщинам, которые слушают мои письма, передайте, что жизнь ихняя ныне такая тяжелая, что ни в сказке сказать, ни пером описать, но ничего не поделаешь вот такая война. А после войны тоже ничего хорошего не предвидится, потому что количество нашего брата со временем течения войны постепенно уменьшается, а я так думаю, что если бы у нас ввести хотя бы на время басурманские правила, у них же на одного мужика жен бывает и шесть и десять, и так тогда мужчин всем хватает. Я не потому что за такой разврат, но жалко мне, Нюрочка, очень жалко всех женщин, уж до того жалко, что на всех бы сразу женился и всех бы сразу пригрел. Но на самом-то деле

у меня никого нет и быть не может, кроме вас одной, с чем и расстаюсь до следующего моего письма, которое будет написано через неделю».

От заботы об обездоленных женщинах и от хозяйственных советов он опять переходил к описанию подвигов, полученных за них правительственных наград и воинских званий.

К концу войны удостоился Иван звания Героя Советского Союза и чина полковника. Нюра знала, что за полковником идут генеральские звания, но поднять своего возлюбленного до таких высот не решилась.

Окончание войны жители Красного встретили кто радостно, а кто с плачем. Бабы, к кому возвращались мужики, радовались, а те, к кому нет, еще больше свое горе горевали. Никто не знал, кто и когда прибудет, некоторые женщины ходили на станцию регулярно, как на дежурство. И Нюра тоже ходила вместе с другими. Она сама за это время так поверила своей выдумке, что, приходя на станцию, вглядывалась во всех появлявшихся там нечасто полковников, иногда, впрочем, смотрела и на тех, кто чином пониже.

В Красное вернулись с войны всего три мужика. Из них целый только один Мякишев, а остальные – Плечевой без руки и Курзов без глаза.

Нюра ходила-ходила, никого не встретила. И тогда сама себе написала извещение.

Коротко написала и сухо: «Настоящим сообщаем, что ваш муж геройски погиб в неравном военно-воздушном бою с фашистским стервятником».

Надо было поставить подпись, и она написала сначала должность: «командир Энской части», потом звание «генерал-майор», потом решила, что это слишком, переправила на «генерал-лейтенант», подумала, что это маловато, переписала все от начала до конца, обозначила подписавшего «генерал-капитаном», а фамилию и тут не придумала, поставила закорючку и зарыдала…

Дочитав рассказ до получения Нюрой похоронки, я услышал какие-то странные звуки, поднял голову и увидел, что Леха Лихов плачет и хлюпает носом.

– Ты чего? – спросил я.

– Бабу жалко, – ответил Леха, утираясь кулаком. – Надо же сама себе письма писала и сама же верила! А у нас, между прочим, тоже в деревне была одна, такая же чеканутая. Тоже письма себе писала, а потом портрет такой себе заказала. Двойной. Она, вместе с мужем. Ну, то есть не с мужем, а с этим. Ну как будто бы с мужем. И на стенку повесила…

"Вот! – подумал я. – Вот как должен кончаться этот рассказ!»

Так и закончил.

…В конце сороковых годов появились в деревнях фотографы-шабашники. За небольшие деньги, а то и за натуральную плату продуктами увеличивали по клеточкам фотографии, а если надо, приукрашивали, подмолаживали, одевали получше. Один такой в городском пальто с ящиком через плечо постучался к Нюре.

– Ну что, хозяйка, будем делать портреты?

– Чего? – переспросила Нюра.

– Увеличиваю фотографии. Из маленькой карточки делаю большой портрет. Одинарный портрет пятнадцать рублей, двойной четвертак.

Он открыл папку и стал показывать ретушированные фотопортреты разных людей и то, из чего они были сделаны. Подобные творения Нюра уже у кого-то видела и уже не раз думала, как бы и ей заказать такое, но не знала, где и как. А тут подвернулась такая оказия. Она пригласила фотографа в избу, показала ему карточки – свою и Ивана. Снимок Ивана, пришпиленный булавкой к стене был маленький и выцвел. Человек, на нем изображенный, виден был еле-еле и выглядел как заключенный: голова

стриженая, глаза большие, вытаращенные. На обороте осталось посвящение: «Нюре от Вани в дни совместной жизни», да и этот текст был написан ею самой химическим карандашом.

– Муж, что ли? – спросил фотограф.

– Муж, – обрадовалась она вопросу. – Погиб на войне. Герой Советского Союза был, полковник.

– Понятно, – сказал фотограф. Ему в его практике уже не только полковники, а и генералы встречались. – Так, может, его в полковничьей форме с орденами изобразим?

– А можно? – удивилась Нюра.

– Все можно, мамаша, – сказал фотограф. – Десятку накинешь, мы твоего мужа хоть в маршалы произведем. Согласна? Как, в фуражке будем делать, в папахе или без ничего?

– В летчиской фуражке, – сказала Нюра.

– Можно в летчиской. Так и договорились.

И неделю спустя появился на стене у Нюры портрет, сделанный точно, как было заказано. Сама Нюра в строгом темном жакете, в белой кофточке, и коса уложена вокруг головы. Рядом с ней лихой военно-воздушный полковник в фуражке с кокардой, в золотых погонах со звездами, а на груди с обеих сторон ордена, а слева над орденами Золотая Звезда Героя. Может, полковник был не очень похож на Ивана, да и сама Нюра на себя не очень-то походила, но портрет ей понравился.

Писать, лежа под колесами грузовика

В бумагах В.В., случайно сохранившихся с восьмидесятого года, записано много мелких подробностей о событиях, приблизивших отъезд. Перечислять все – дело скучное, но В. В. как-никак является одним из персонажей данного повествования, и потому бросим беглый взгляд на тогдашнюю ситуацию.

Предъявленный в феврале «агитаторами» ультиматум был почти прямым ответом на письмо в «Известия» в защиту высланного в Горький академика. К тому времени у стратегов со Старой площади и Лубянки были основания думать, что до мысли об отъезде В.В. уже в общем дозрел. Они обещали сделать его жизнь невыносимой и по пути исполнения обещания сильно продвинулись, что было героем отчасти предвидено. С первых дней своего странного диссидентства он предполагал, что властям вряд ли покажется соблазнительным вариант расправы обыкновенным образом, путем упечения в лагерь, и догадывался, что они будут обдумывать варианты в основном уголовные. Он думал и то, что меры будут приниматься по линии усложнения жизненных обстоятельств. Зная, на что идет, он вначале преодолевал возводимые перед ним препятствия с относительной легкостью. Но, в конце концов, процедура выживания оказалась слишком изнурительной и мало совместимой с попыткой осуществления литературных амбиций. Слишком много всего навалилось. Тотальный запрет на все написанное и вообще на имя. Лишение какого бы то ни было легального заработка и обвинения в тунеядстве. Обещание, что «сдохнет в подвалах КГБ». Отключение телефона. Мелочи вроде анонимных угроз, нападения из-за угла и проколотых шин. (Шины, кстати, однажды, после некоей пресс-конференции, были продырявлены сразу все четыре. Механик, которому они отданы были в починку, вернул их с большим удивлением: «А у вас враги серьезные. Шины-то не проколоты, а прострелены».) И отравление в гостинице «Метрополь» в 1975 году было не совсем безуспешной попыткой превратить В.В. в инвалида.

Некий остроумец заметил, что даже очень талантливому человеку трудно писать романы, лежа под колесами наехавшего на него грузовика.

В.В. все еще пытался продолжать «Чонкина». Почти каждое утро доставал папку с недописанными главами и вставлял в машинку новый лист бумаги. Но или являлся из дальних мест какой-нибудь сумасшедший ходатай, или с дурацкой улыбкой втискивался в дверь участковый уполномоченный Стрельников, или приходило известие, что кто-то арестован, надо срочно писать письмо в защиту, созывать иностранных корреспондентов и вообще что-то делать.