Замысел

Войнович Владимир Николаевич

За этими регулярными «очень» могли иметь место очень неприятные физические последствия в виде домашних колотушек, но я был мальчиком сообразительным (очень, очень), по дороге из школы домой обнаружил некое здание, а в нем подвал с открытой форточкой, куда и сплавлял регулярно и целиком тетради по чистописанию, благо, в те времена они стоили всего две копейки. Я опускал тетради в это окно точно так же, как окурки в морду лошади Зины. Не учтя того, что тетради, в отличие от окурков, были не безымянны (на каждой из них было хорошо, с наклоном и нажимом написано: «Тетрадь по чистописанию ученика 1-го класса «А» Войновича Вовы») и что Вова будет очень скоро разыскан обитателями подвала, которые доставят тетради в школу, а затем находку продемонстрируют

и Вовиной маме. И у Вовы будут очень, очень большие физические неприятности.

Впрочем, надо признать, что мама по недостатку времени занималась мной нерегулярно. Днем она училась в педагогическом институте, а вечером работала. Когда она уходила в институт, я еще спал, когда она возвращалась с работы, я уже спал. Иногда, впрочем, между учебой и работой мама забегала домой, и тогда мы коротко виделись во время обеда.

Как раз в тот день так и было. Мама пришла, мы пообедали и разошлись: мама на работу, а я на двор, к сараям, где, оседлав свинью Машку, пытался овладеть приемами верховой езды. Во время этой тренировки прибежал Мокрица и сообщил, что меня спрашивает некий дядя.

Дядя оказался каким-то небритым оборванцем. На нем была старая и довольно рваная, с торчащими из нее клочьями грязной ваты телогрейка и стоптанные рыжие солдатские бутсы, прошнурованные шпагатом.

– Ты Вова? – спросил оборванец, странно усмехаясь.

– Вова.

– А как твоя фамилия?

Я сказал.

– А где ты живешь?

Я показал.

– Ну пойдем к тебе.

Я повел его к себе домой, поминутно оглядываясь и вглядываясь в его заросшее жесткой щетиной лицо.

Во дворе бабушка развешивала белье. Увидев приведенного мною бродягу, она ахнула:

– Коля!

И, бросив белье, повисла у оборванца на шее. А я кинулся вон со двора.

Мать была уже далеко, но я все-таки догнал ее.

– Мама! Мама! – закричал я. – Иди домой, папа приехал!

Мама ахнула, закричала и прислонилась к стене глинобитного дома. Потом опомнилась, посмотрела на меня и уже тихо сказала:

– Что ты выдумываешь!

– Правда! Правда! – захлебывался я. – Это папа. У него вот здесь родинка.

Элиза Барская. Кровать Екатерины Великой

Мне часто кажется, что в наш век женская верность относится к числу никому не нужных добродетелей.

Почему я должна быть верна своему мужу, который не проявляет при виде меня никаких эмоций и ходит в меня, как в нужник, только для того, чтобы освободиться от того лишнего, что накопил его организм? На каких небесах мы сочетались, когда регистрировали свой брак в казенном учреждении с бюстом Ленина на красной подставке, а заведующая тем заведением, депутат райсовета и член бюро райкома, руководила нашими узакониваемыми ею действиями: «Молодые, поцелуйтесь!», точно так же, как она говорит на собрании: «Кто «за», поднимите руки!»?

Я бы не поколебалась, не испытала бы ни сомнений, ни угрызений совести, заведя любовника, но на эту роль никто, кажется, не претендует, если не считать некоторых «ходоков» с их расчетом на одноразовый перетрах.

Как-то давным-давно, еще до моей встречи с Егором, знаменитый лево-правый художник затащил меня в свою мастерскую на Малой Бронной. Это была огромная мансарда, чуть ли не двести квадратных метров со стеклянным потолком, с какими-то закоулками, лесенками, антресолями, заваленными работами автора. Часть его работ висела на стенах вперемежку с бесчисленными изображениями, живописными и фотографическими, его жены, известной кинозвезды. Вдоль стен на полках располагалась эклектическая коллекция из хохломы, гжели, старых самоваров, утюгов и самых разных образцов конской упряжи: седла, хомуты, стремена, вожжи, уздечки и колокольчики.

Художник сделал карьеру на том, что рисовал на заказ портреты партийных вождей и всякую советскую символику и атрибутику вроде герба, звезды, серпа, молота и прочих подобных вещей, которые использовались

для украшения улиц, площадей, красных уголков и всяких официальных учреждений. В этом казенном искусстве он добился таких успехов, что изображаемые им предметы выглядели настоящими. Настолько настоящими, что, как выразился однажды Антон, этот молоток хочется взять в руки и разбить художнику голову. Это дело приносило Художнику большой доход и никакой славы, пока он однажды не решил произвести себя в основоположники нового направления в живописи, которое (направление) объявил коммунистическим авангардом (сокращенно – комангард). И стал рисовать те же серпы и молоты и те же портреты, но уже как бы не за советскую власть, а против нее. С некоторой как будто скрытой иронией. А впрочем, в ранних его работах, которые он писал «за», тоже при желании можно было увидеть иронию. Первым иронию в работах Художника уловил известный собиратель живописи Костаки. Потом какую-то картину увидел и пожелал купить американский миллиардер Арманд Хаммер, третья картина попала в Лондонский музей современного искусства. Так наш Художник попал в число тех немногих счастливцев, которые, будучи признаны советскими властями, получили большую известность и за границей. Это привело к тому, что его начали приглашать с картинами и без разные причастные к искусству западные организации, что с советской стороны никаких возражений не имело. Он стал часто бывать за границей, объездил весь мир, встречался с разными знаменитостями и утверждал, что Фидель Кастро, Пабло Пикассо, Федерико Феллини и Элизабет Тэйлор – его ближайшие друзья, а с Джейн Фонда у него якобы был большой и несчастный для Джейн роман. Когда он говорил правду, когда нет, определить было никак невозможно, он был враль самый неистощимый из всех, кого я встречала в своей жизни, и главной темой рассказов Художника были его невероятные подвиги, которые он совершал в одиночку или вместе с кем-то. Если верить ему, то в Боливии он сражался против правительственных войск плечом к плечу с Че Геварой, Атлантический океан в одиночку пересек на воздушном шаре (почему-то этот рекорд его никем не был отмечен), а в Полинезии чуть не был съеден тамошними людоедами, но нарисовал портрет их вождя и был отпущен с щедрыми подарками.

Изображая из себя исключительно мужественную личность, Художник при этом любил одежду самых пестрых расцветок, покрывал лаком ногти и, по-моему, немного подкрашивал волосы.

…Посреди мастерской у него стояла огромная четырехспальная, как он сказал, кровать, принадлежавшая, по его словам, в свое время Екатерине Великой (потом я встречала еще дюжину кроватей, принадлежавших Екатерине, и о двух дюжинах слышала).

Он принес из кухни шампанское в серебряном ведерке со льдом, рассказывал об островах Фиджи, откуда на днях вернулся, и нараспев, зверски жестикулируя, читал мне стихи Иосифа Бродского, выдавая их за свои.

Потом он погасил верхний свет, включил красный ночник, как в бардаке, что мне не понравилось (мне в таких случаях нравится свет из соседней комнаты или из полуоткрытой двери ванной).

– Тебя не смутит, – спросил он, раздеваясь, как на пляже, – что мы с тобой будем делать это на семейной кровати?

– Что вы! – заверила я его. – Напротив, мне будет крайне лестно делать это там, где вы делаете этос вашей знаменитой женой (жена в это время смотрела на нас со всех стен), и где это делала со своими фаворитами Екатерина Вторая.

Этого, впрочем, не произошло. Раздевшись, как и он, я легла в кровать и дрожала, от холода, а он кидался на меня, скрежетал зубами, кричал растерянно: «Я зверь! Я зверь!» – и без всякого видимого эффекта истерично трепал свой жалкий отросток. Потом поднес свое беспомощное излишество к моему лицу и сказал капризно: «Поцелуй Его!» Что (не предложение, а форма) меня покоробило. «Его» было сказано с таким почтением, словно «Он» – Иисус Христос.