Занавес приподнят
Шрифт:
«…скрывается за самоубийством инспектора Солокану?»
Илья посмотрел по сторонам, убедился, что никто не наблюдает за ним, прикрыл дверь и, сняв обрывок газеты с гвоздя, стал торопливо читать:
«…сделанное инспектором сигуранцы Солокану заявление в главном здании генеральной дирекции сигуранцы государства представителям столичной прессы, как это практиковалось в особых слу…»
Здесь текст обрывался, и Томов продолжил чтение на втором столбце:
«…авершив интервью и ответив на множество вопросов корреспондентов, господин
Прочитав этот клочок газеты, Илья снял с гвоздя еще несколько обрывков, торопливо стал их просматривать, надеясь найти начало и конец глубоко взволновавшей его информации, но не успел… Послышались чьи-то шаги, и почти сразу же на пороге появился дежурный сержант.
— Что это у тебя? — строго спросил жандарм и, выхватив из рук Ильи газетные обрывки, стал разглядывать их. — Для чего они тебе?
— Да просто так… — спокойно ответил Илья. — Руки хотел вытереть…
Жандарм недоверчиво посмотрел на него, еще раз повертел в руках бумажки и, не обнаружив на них ничего подозрительного, скомкал и бросил в дыру.
— Ну-ка пойдем… — недружелюбно произнес дежурный. — Ты мне прикинулся прямо-таки ангелочком, а ваша милость, оказывается, бунтарь первой гильдии!
Илья понял, что опять стряслось что-то неладное. В дежурном помещении он предстал перед шефом жандармского поста — толстяком с обрюзгшей физиономией цвета переспелого помидора.
— Есть приказ сигуранцы Болграда доставить тебя туда в кандалах, — ворчливо произнес жандарм, глядя на Томова мутными после попойки глазами. — В тюремном предписании этого нет, но сигуранце лучше знать, какой ты есть фрукт… Будешь топать этапом… Вопросы есть?
Томову надели на ноги допотопные кандалы — толстую цепь с большим амбарным замком. Молча он взирал на приготовления конвоиров, не переставая думать о самоубийстве инспектора Солокану. Что он сказал в предсмертном заявлении на встрече с корреспондентами? В чем причина самоубийства? Есть ли какая-нибудь связь между случившимся и странным поведением инспектора сигуранцы во время его двукратной встречи с Томовым в камере тюрьмы?
Эти мысли не покидали Илью на всем пути из села Табак. С трудом передвигая ноги, скованные волочившейся по земле цепью, не замечая ни встречных пешеходов, ни проезжавших на подводах крестьян, он шаг за шагом восстанавливал в памяти каждое слово, сказанное инспектором при встречах в камере тюрьмы, каждое его движение и все больше приходил к заключению, что уже тогда Солокану испытывал глубокое разочарование в том, чему служил верой и правдой, искал и не находил выхода из тупика, в котором оказался, когда понял истинные причины гибели своей дочери, узнал, что подлинные убийцы ее — те, к кому он благоволил, кому попустительствовал, сам же помогал.
Дорога пошла в гору, вдали показались красные черепичные крыши военных казарм на окраине Болграда. Когда конвой подошел к казарме третьего пехотного полка, из ворот с высокой полукруглой аркой выкатила
— Вы что, слепые? — обрушился на них зычным голосом тучный офицер, восседавший на бричке рядом с денщиком. — Не видите, что заключенный едва ноги передвигает?!
— Здравья желаю, господин капитан! — заикаясь, рапортовал старший жандарм. — От цепей это, господин капитан… В сигуранцу его доставляем. Так приказано!
— Не знаю, какой болван вам приказал такое! Своя-то голова у вас есть на плечах? Сейчас же сделайте так, чтобы цепь не била его по ногам! Понятно?
— Так точно, господин капитан, понятно!..
Офицер ткнул в бок денщика, который хлестнул коня вожжами, и рысак рванул с места… Томов узнал капитана Гросу и был уверен, что тот не признал в нем бывшего соседа по дому, еще недавно гимназиста, запускавшего планеры… Гроза солдат и офицеров третьего пехотно-стрелкового полка «Вынэторь», капитан Гросу был широко известен горожанам тем, что женился на бессарабке, дочери местного фотографа-еврея. Это считалось недопустимым в армии его величества, хотя известно было, что сам монарх сожительствовал с еврейкой Лэйей Вульф, по желанию его величества ставшей «чистокровной» румынкой Еленой Лупеску…
Жандармы озадаченно чесали затылки, не зная, чем подтянуть цепь, чтобы она не била по ногам арестанта и не громыхала по камням дороги. Наконец, ругаясь и проклиная повстречавшегося капитана, один из жандармов, рискуя показаться в городе со спадающими штанами, снял с себя брючный ремень и привязал один конец к цепи, другой дал в руки арестанту. Илья приподнял цепь, и сразу стало легче идти. Жандарм, однако, продолжал браниться и без конца подтягивать спадающие штаны…
Так они вошли в город. На окраине мало кто знал Илью Томова, но если изредка и попадались знакомые, то не признавали в нем своего земляка. Для встречных горожан он был просто безымянным арестантом, одним из тысяч им подобных. Одиночки прохожие молча провожали сочувствующим взглядом эту не столь уж редкую в королевстве процессию.
Иначе реагировали жители торговой части города. Едва конвоиры и арестант вступили на главную, бульварную улицу, носившую имя короля Фердинанда, как из расположенных друг за другом бесчисленных лавчонок и шинков, парикмахерских и закусочных, контор по скупке и экспорту зерна и вина, шерсти и овечьих шкур, рыбы и фруктов, лука и веников, словно оповещенные по беспроволочному телеграфу, стали выбегать на тротуар сгорающие от любопытства люди. За редким исключением, для всех этик крупных, средних и мелких торгашей человек под стражей, да еще в кандалах, — вор, убийца или, что с их точки зрения еще хуже, бунтарь, покушающийся на весь их жизненный уклад, на их святыню — частную собственность…
Илья шел, глядя вдаль, не всматриваясь в толпящихся на тротуаре людей, но по доходившим до его слуха возгласам отчетливо представлял себе выражение злорадства и негодования на их лицах.
— Попался, субчик!
— Считай, песенка спета… Амба!
— И римский папа не поможет…
— Руки отрубать таким мерзавцам надо!
— А теперь-то все одно что без рук… В чужой кармам уже не залезет!
— Крышка!
«Ну и гады! — с возмущением подумал Илья. — Сами прожженные жулики, и меня в свою компанию зачисляют…»