Заноза Его Величества
Шрифт:
— Я была очень молода, Даша, — поясняет она, когда, закатив рукава, мы нарезаем всякие разносолы на кухне борделя для накрытого в зале стола, а мадам Фогетт руководит установкой швейных машинок. — Моложе Катарины, когда ей сделал предложение Дамиан. Честное слово, мне было лет двенадцать, я просто не понимала, что происходит. Как она, кстати, там?
— Терпимо, Элизабет, — достаю я записку, которую прислала специально для мамы сегодня утром Катька.
— О, — растроганно вытирает Элизабет руки о передник. — Это так мило. Лиза, зовите меня Лиза, — разворачивает она свёрнутый трубочкой листок.
И
«Дорогая мамочка! У меня всё хорошо. Не беспокойся…»
И дальше о том, как же много она теперь знает о другом мире, и как же ей хочется поделиться этим с ней и девочками. И всех обнять. И как она соскучилась. И много других замечательных, пронизанных заботой и любовью слов, которые и помогли мне, наверное, принять решение. Особенно последнее:
«Мама, я не знаю, сколько я ещё здесь пробуду и получится ли ещё написать, но, пожалуйста, что бы ни случилось, верьте Дарье Андреевне. Пожалуйста, сделайте всё, что она попросит. Будьте готовы ко всему, даже к самому худшему. И, пожалуйста, простите меня за всё, — даже по письму видно, как сбился от волнения её почерк, — Как же я вас всех люблю! Ваша Катарина».
— Ну, ну, Лиза, — кидается успокаивать разрыдавшуюся Элизабет Дора.
А я, смахнув слезу, поправляю спрятанное за корсетом другое её письмо, адресованное Дамиану. Но его я передам лично.
— Привет, королевишна, — едва я принимаюсь раскладывать нарезанные колбасы на тарелки, как меня подходит поприветствовать неопределённого возраста и внушительных форм мадмуазель. — Я — Худышка Джейн.
— Привет, Джейн, — поднимаю я руку в лучших американских традициях. — Я Дарья, — вытираю руку о фартук. — Андреевна.
— Девчонки, это Андреевна, — представляет она мне своих товарок. — Чуть не забыла, жена короля.
— Привет, дамы, — жму я каждой руку, ибо каждая постаралась её протянуть. И вот парадокс, нигде так по-дружески не принимали меня во всей грёбаной Абсинтии, как в этом борделе. Вот реально, я словно вернулась домой. В родной рабочий коллектив. Где даже Катариной прикидываться не надо, все давно всё знают.
— Ну что, мои хорошие? — порадовал даже сильный оперный голос дамы-настоятельницы. — За стол! Все за стол!
— А ты что пьёшь? — усаживаясь со мной рядом, спрашивает Худышка Джейн.
— Сегодня всё на буку «Ш».
— Шампанское?
— А ещё Шамогон, Шпирт, ну и Шональют, — подаю я ей свой бокал.
И жизнь с тем, что наливают, определённо начинает налаживаться.
Вино рекой. Смех. Шутки. Музыка. Танцы. И дама-настоятельница, женщина не только оперного голоса, но и внешности, кланяется, спев под аккомпанемент — внимание! — настоящего рояля.
Серьёзно, будь я мужиком, я бы не вылезала из этого борделя. И девчонки все умницы, красавицы, хозяюшки, как на подбор. Нет, его определённо не взрывать надо, а возводить в ранг пансиона благородных девиц, и воспитывать в нём самые завидные партии для самых элитных и достойных женихов. И я даже не постеснялась и всё, что об этом думаю, записала в свою книжечку, чтобы сохранить впечатления.
— Хорошо сидим.
— А ты знаешь Дамиана? — я точно помню, что Георг даже имя её упоминал и по какому поводу. Поэтому я не то что рассчитываю на ответ, я уверена: она мечтает об этом поговорить.
— Несчастный мальчик, — вздыхает она, видимо, ввиду своего истинного возраста совсем по-матерински. — Прости, не при тебе, конечно, Андреевна, будет сказано, — мерит она Катькину внешность взглядом, но ты ведь точно не она?
— Нет, — показываю я ей, что зуб даю — не она, пережидая гул восторженных оваций, когда Феодора начинает петь.
— Пообещайте мне любовь… хоть безответную… Узнаю в облике любом… её приметы я… Пойду покорно наугад… куда поманите… И не сверну с пути назад… когда обманите, — рвёт душу её чистый, проникновенный голос.
— Пообещайте мне любовь… Хоть на мгновенье, — взрывается зал. — Хочу изведать эту боль… как откровение…
— Я за собой сожгу мосты… не зная жалости, — громче всех подпевает Джейн. — И всё прощу, но только ты… люби, пожалуйста, люби!
— Люби, пожалуйста, — подключаюсь и я совсем тихо. — Люби, пожалуйста!
— Ангел, не человечек. Как он без неё страдал, — вздыхает Худышка, совсем растрогавшись. И я не сразу даже врубаюсь о ком она. Ах, да, о бордельном любимчике Дамиане! — Как мучился. Уж мы его и так, и сяк. И танцы ему. И кан-кан. Напьётся, дурашка, приляжет на чьей-нибудь груди, поплачет и спит. Хочется, бедному, праздника, а душа болит. Ему бы родится каким уродцем, он был бы счастливее, простите, боже, — крестится она ромбом. — А он ведь, как назло, красавец. Бывает же такое: красив не впрок.
— Я зову его Мармеладик, — подозрительно прищуриваюсь я. — Таких ведь, правда, только обнять и плакать.
— Андреевна, — протягивает она ручищу, чтобы её крепко пожать.
— Погоди-ка, — отодвигаюсь я, чтобы посмотреть на неё повнимательнее. — Хочешь сказать, что ни с кем у него ничего не было?
— Нет, говорю ж тебе! В пижаму его нарядим, спать уложим и домой. И ведь смотри судьба какая. Богат, знатен, хорош собой и… однолюб, — теперь она рассматривает меня с пристрастием и повторяет: — Однолюб. Ну давай ещё выпьем.
— А давай! — протягиваю ей снова бокал.
И даже не знаю верить ли этой продажной женщине. Но технически это даже не важно, задержался ли кто в тайне у Дамиана на ночь или нет. Катарина тоже замуж пошла, а не верность ему блюла. Хотя и здесь я бы ему доказала, что не она это была вовсе, а я. Главное, что Дамиан страдал без неё, а не просто развлекался. И Катька мучается, потому что его любит. Будь у них шанс, возможно, они смогут им воспользоваться и начать всё сначала. «Ну, пусть хоть у них всё сложится!» — выдохнув, делаю я добрый глоток.