Занятие для старого городового. Мемуары пессимиста
Шрифт:
Меня эта травля больно задела не только из-за сочувствия к Андрею; я никогда раньше не видел его в таком удрученном состоянии. В памяти моей прочно отпечаталась, а теперь всплыла, история друга моей юности Юрки Артемьева, вынужденного пойти на связь с ГБ и спасшего меня от верной тюрьмы. И, очевидно, не только меня: по крайней мере, никто из наших общих друзей и знакомых не оказался за решеткой по его «доносам». И всплыви история Юрки в те дни, никакие мои свидетельства и показания не смогли бы убедить эту компанию в том, что не любое сотрудничество, не в любой форме пахнет омерзительно. Сами они не ощущали запаха того, что, участвуя в травле Синявского, они вольно или невольно работали на КГБ. Что, надеюсь, будет ясно из дальнейшего моего изложения хода событий.
Собственно,
«11 марта 1993
Дорогой Володя (Буковский)!
Я не стал бы продолжать эту ненужную Вам переписку, если бы вся эта история не продолжала ходить кругами, как говно в проруби (по Вашему точному определению). Вас защищают и Вы защищаетесь от обвинений в краже и подделке архивного документа…»
В моем письме к Буковскому, как и в предыдущей нашей переписке, речь шла о документе, который Буковский вынес из Президентского архива и который потом был опубликован в фальсифицированном виде. В самой сжатой форме эта история такова.
Будучи в Москве, Буковский получил доступ в Президентский архив и вынес оттуда письмо Андропова в ЦК от 26 февраля 1972 года, в котором председатель КГБ согласовывал вопрос о разрешении Синявским отъезда во Францию по частному приглашению. Здесь, в частности, говорилось, что органам удалось через Розанову воздействовать на Даниэля и Гинзбурга, в результате чего они не принимают участия в демократическом движении. Буковский передал этот документ Максимову, он широко пошел по рукам и впервые был опубликован в израильском журнале «Вести». Но, как оказалось, опубликован в искаженном виде. Из подлинного документа исчезли целые абзацы, такие, как: «Синявский по существу остается на прежних идеалистических позициях, не принимая марксистско-ленинские принципы в вопросах литературы и искусства, вследствие чего его новые произведения не могут быть изданы в Советском Союзе»; фраза о том, что «положительное решение этого вопроса снизило бы вероятность вовлечения Синявского в новую антисоветскую компанию» и убийственно откровенный абзац: «Принятыми нами мерами имя Синявского в настоящее время в определенной степени скомпрометировано в глазах ранее сочувствовавшей ему части творческой интеллигенции. Некоторые из них, по имеющимся данным, считают, что он связан с органами КГБ».
Дотошная Розанова обратилась в Специальную комиссию по архивам при Президенте Российской Федерации с просьбой определить аутентичность опубликованного документа, и получила официальное уведомление, что «указанный документ является подделкой, выполненной с помощью ксерокса… из копии подлинного текста вырезаны… первый, второй, третий, шестой, седьмой, девятый абзацы, вырезки склеены и отсняты на ксероксе».
Первым на эту липу откликнулся, естественно, Максимов. В редакционной статье первого номера «Континента» за 1992 год он писал, что в свете этих документов предстают отныне и льготные (?!) условия пребывания Синявского в лагере, и его досрочное освобождение по помилованию (что есть ложь: см. главу 13 первой части этих воспоминаний), и даже сам суд над Синявским.
А через несколько месяцев в руки Розановой попал еще один документ, просочившийся из того же Президентского архива. На этот раз то была выписка из журнала планов 5-го управления КГБ СССР на 1976 год, и документ этот гласил: «…продолжить мероприятия по компрометации объекта (т. е. Синявского. — И.Г.) и его жены перед окружением и оставшимися в Советском Союзе связями, как лиц, поддерживающих негласные отношения с КГБ… Срок исполнения — в течение года. Ответственный — тов. Иванов Е. Ф.».
Но в промежуток времени между этими двумя документами разыгралась целая вакханалия по «разоблачению» Синявского.
В мою задачу не входит подробное расследование этой кампании. Не буду перечислять всех статей с бранью, оскорблениями и прямой клеветой, направленных против Синявских. Остановлюсь только на одном эпизоде, наглядно показывающем как механизмы ее продвижения, так и нравственный уровень этой «полемики».
Вдохновителями этой кампании вместе с журналом «Континент»
«Нравственные сумерки и переписывание истории, о чем Вы пишете в вашей статье, — процесс, мне кажется, характерный не столько для современной России, сколько для развернутой на страницах вашей газеты широкой компании против А.Д. и М. В. Синявских, частью которой и является ваша статья.
Вы пишете о людях, которые «еще и сегодня претендуют на то, что были отцами-основателями инакомыслия или сопротивления в России», имея в виду тех же Синявских. Но ведь Синявским совершенно незачем на что-то претендовать. О том, что из процесса Синявского — Даниэля много чего вышло в России, написано во всех серьезных исследованиях авторами, стоящими в стороне от эмигрантских склок. Вам почему-то хочется вычеркнуть этот факт со страниц истории; даже сам титул «Процесс Синявского — Даниэля» Вас не устраивает, и Вы добавляете к нему уничижительное «как его принято и по сей день называть» (а как же его прикажете называть?)…
Производя эту операцию по переписыванию истории, Вы пользуетесь старым испытанным методом, заключающимся в том, чтобы превратить нравственного героя в морального урода. Для этого на страницах вашей газеты цитируются и комментируются выдержки из гэбэшных документов, неизвестные вашим читателям в их первозданном виде. И по понятным причинам никто из этих разоблачителей не приводит убийственную для всей концепции фразу из тех же документов самого Андропова: «ПРИНЯТЫМИ НАМИ МЕРАМИ ИМЯ СИНЯВСКОГО В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В ОПРЕДЕЛЕННОЙ СТЕПЕНИ СКОМПРОМЕТИРОВАНО В ГЛАЗАХ РАНЕЕ СОЧУВСТВУЮЩЕЙ ЕМУ ТВОРЧЕСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ. НЕКОТОРЫЕ ИЗ НИХ, ПО ИМЕЮЩИМСЯ ДАННЫМ, СЧИТАЮТ, ЧТО ОН СВЯЗАН С ОРГАНАМИ КГБ». Если есть в этих документах доля истины, то она заключается именно в данных словах. Еще в Москве во время процесса и после него ко мне (и не только ко мне) подкатывались некие личности в штатском, пытаясь всучить эту кагэбэшную липу. Тем не менее для авторов «РМ» Андропов стал вдруг первоисточником и носителем истины. Для Вас же лично, оказывается, существует и еще один моральный авторитет — С. Хмельницкий…
В том же номере «РМ» рядом с Вашей статьей напечатано литературософское (иначе не назовешь) эссе некой Инны Рогачий, где она пытается вышелушить неприглядный образ автора «Голоса из хора» из самого текста этой лагерной книги. Она цитирует Терца: «Кашу опять получаю и заметно поправился». И с проницательностью Эркюля Пуаро добавляет: «Со времени секретной записки Андропова прошло ровно два месяца». В сознании неискушенного читателя неизбежно возникает идея (на то и рассчитано), что кашу Синявскому давали за какие-то заслуги перед КГБ. Или она цитирует из моего послесловия к этой книге: «Полноте, уж не перепутал ли уважаемый автор послесловия времена, уж не о царской ли каторге он живописует? Какие 15–20-ти страничные письма с советской политзоны? Да еще регулярные? Да еще о литературе…?» Выходит, что и письма писал Синявский с особого соизволения начальства, а остальным они были запрещены? Да Вы спросили бы своего сотрудника Алика Гинзбурга, сколько писем в месяц он посылал своей жене, когда в то же время сидел в соседней с Синявским зоне того же лагеря?..
Но все годится в этот суп, из которого, глядишь, что-нибудь да сварится, все подходит для того, чтобы если не доказать невозможное, то хотя бы поставить под сомнение очевидное. Вот это и называется — «нравственные сумерки»».
Чтобы сохранить видимость объективности, «РМ» напечатала только маленький кусочек из моего письма (двадцать строк из четырехстраничного текста), где я советую Илловайской спросить у А. Гинзбурга, сколько писем в месяц он писал своей жене. Честный Алик в том же номере газеты подтвердил — да, разрешенные два письма в месяц. Но никаких извинений за дезинформацию от редакции не последовало. Более того.