Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы
Шрифт:
«<…> за столом сидел сержант. <…> — Откуда приехал? <…>
— Из Белостока.
— К кому?
— К жене. <…>
— Убежала от тебя? — Он ожидал утвердительного ответа, чтобы рассмеяться.
— Нет, наоборот. Она бежала от немцев и, вероятно, здесь задержалась. <…>
— Жены ему захотелось! Может, я тебе должен жену искать? Вон, мерзавец!
Он сорвался со стула, сунул мне в руку документы и, схватив меня за воротник, потащил к дверям <…>.
— Вон, каналья! — бился в приступе бешенства».
(«<…> za stolem siedzial podoficer <…> — skad przyjechale's? <…>
— Z Bialegostoku.
— Do kogo?
— Do zony. <…>
— Uciekta od ciebie? — oczekiwal potwierdzajacej odpowiedzi, by wybuchna'c 'smiechem.
— Nie. Przeciwnie. Uciekla od Nieinc'ow i podobno lu sie zatrzymala. <…>
– Zony mu sie zachcialo! Moze ja mam ci zony szuka'c? Won, lajdaku!
Zerwat sie z krzesla, wcisnal mi dokumenty w reke i schvyciwszy mnie za kolnierz, sila poprowadzil ku drzwiom <…>.
— Won, kanalio! — trzasl siew napadzie w'scieklo'sci»).
Мрачных
463
Ibid. S. 176.
464
Ibid. S. 261
Впрочем, бывало и по-другому. О том, насколько затрагивало поляков поведение представителей советской власти, можно судить хотя бы по тому, что каждый случай проявления с их стороны обычных человеческих реакций или сочувствия с особой тщательностью переносился на бумагу — независимо от политической ориентации и мировоззрения авторов анализируемых текстов. Ярый антикоммунист Ю. Мацкевич, характеризуя одного из героев своего романа, подчеркивает: «Зайцев не относился к классическому типу людей НКВД» [465] . Антисоветски настроенная Б. Обертыньская считает своим долгом упомянуть о мелком, но важном с ее точки зрения, факте: «Наконец, начальник соглашается, чтобы они (мать и дочь. — В. Т.) ехали вместе. Это был единственный из известных мне случаев, когда просьба была исполнена. Поэтому я его записываю» [466] . Арестованный в 1940 г. во Львове известный драматург Вацлав Грубиньский в своих воспоминаниях также стремится к объективности:
465
Mackiewicz J. Op. cit. S. 75.
466
Obertynska B. Op. cit. S. 75.
— Ваши документы? — очень вежливо обратился ко мне сержант НКВД (а может быть, офицер?).
Я подал ему паспорт.
— Вы здесь не прописаны — сказал энкаведешник с теплотой в голосе, мило мне улыбаясь».
(«Pa'nskie dokumenty? — zwr'ocil sie do mnie bardzo uprzejmie podoficer NKWD (a moze oficer?).
Podalem mu paszport.
— Pan tutaj nie jest zameld'owany — rzekl enkawudzista glosem cieplym i serdecznie do mnie u'smiechniety» [467] .
467
Grubi'nski W. Miedzy mlotem a sierpem. Wspomnienia. Londyn, Stow. Pisarzy Pol., 1948 Фрагменты в: My deportowani. Wspomnienia Polak'ow z wiezie'n, lagr'ow i zsylek w ZSRR / Wyb. i оргас. B. Klukowski. Warszawa, 1990. S. 37.
Но такие ситуации были единичными и не могли повлиять на собирательный образ советского человека. В польском понимании он являлся антиподом «культурному европейцу» и изображался «дикарем», «варваром», в котором подчерк вались азиатcкие черты: «раскосый мужик» ’sko'snooki chlop’ [468] (милиционер. — В. Т.), «одутловатый монгол» ’obrzekly Mongol’ (о начальнике отдела НКВД. — В. Т.), «косые глаза стрелка» ’kose oczy strielka’ [469] и др. Такая трактовка русских уже имела место в истории. Как показывает В. А. Хорев, она сформировалась в XIX веке и проявлялась в стойком убеждении о культурном превосходстве и высшем цивилизационном уровне
468
Wittiin Т. Op. cit. S. 41.
469
Obertynska В. Op. cit. S. 37, 41.
470
Хорев В. А. Русский европеизм и Польша // Миф Европы в литературе и культуре Польши и России. М., 2004. С. 23–54, особенно С. 46–47.
Личностное пространство советского человека (мимика, жесты, тон голоса, манера поведения, внешний вид) вызывало в поляках антипатию и чувство своей обособленности: «мрачно смотрел на меня прищуренными глазами», «буркнул со злостью», «плоское квадратное лицо»… «с выражением удивления, недоверия», «молодая, даже симпатичная, только ужасная хамка», «у следователя <…> нет та кого хамоватого вида, как у всех остальных», «Встреченные на улице советские солдаты <…>. Сгорбленные, расхристанные, измятые». И вывод: «Их людей видно сразу, особенно женщин», („patrzac na mnie zlowrogo zmruzonymi oczami”, „burknal ze zloscia”, „plaska, kwadratowa twarz <…>, na kwadratowej twarzy wyraz zdumienia, niedowierzaiiia", „mloda, nawet niebrzydka, tylko strasznie chamska", „'sledczy <…> nie ina takiego chamowatego wygladu jak oni wszyscy”, „Spotykani na ulicy sowieccy zolnierze <…>. Zgarbieni, rozchelstani, zmieci”, „Jch ludzi pozna'c od razu. Zwlaszcza kobiety”).
Что касается советского человека как носителя образа СССР — его морали, мировоззрения, культуры, скроенной по стандартному идеологическому лекалу, — то все это безоговорочно отвергалось как антагонистическое. Острую негативную реакцию тех, для кого католицизм был абсолютным мерилом национального духа, вызывал преобладавший в советском обществе воинствующий атеизм. Жителям Гродно «говорили о ксендзах, что это наихудшее отребье и воры» (wyrzutki i zlodzieje); «в школах запретили изучать религию и историю» [471] . В Луцке детям «запрещали ходить в костел» [472] . В Тернополе «били из пушек по нашим костелам <…>, сожгли доминиканский костел — памятник старины. Не подпускали людей, которые хотели спасти этот костел». Примеры можно множить и дальше.
471
„W czterdziestym nas…" S. 260–261
472
Ibid. S. 275.
За прибывшими с востока советскими людьми закреплялись представления о нечистоплотности и тотальной загрязненности их среды обитания: «Грязь, неряшливость и беспорядок — вот синонимы их хозяйствования в городе. Улицы завалены грудами снега и мусора, который никогда не убирается», — записывает житель Тернополя. Еще одно свидетельство, на этот раз о Луцке: «Город, который до войны выглядел красиво и опрятно, теперь приобрел ужасный вид. Улицы не чищены, полны грязи, газоны растоптаны и забрызганы грязью, возле газонов поломанная оградка и молодые деревца, которыми были обсажены улицы. Витрины магазинов с портретами советских руководителей потемнели, покрылись пылью и паутиной. Большинство магазинных вывесок содрано и вместо них остались пустые места». Все это вписывалось в уже существовавшую дихотомию «цивилизация — варварство» [473] .
473
См. Горизонтов М. «Польская цивилизованность» и «русское варварство»: основания для стереотипов и автостереотипов // Миф Европы в литературе и культуре Польши и России. С. 62–75.
Самую большую неприязнь, перерастающую в гнев, вызывала у поляков политика советизации восточных земель, отвергавшаяся ими как враждебная национальным интересам. Этот вопрос требует самостоятельного исследования, поэтому я ограничусь здесь отдельными замечаниями.
В письменных свидетельствах даются развернутые характеристики и обобщения, касающиеся методов, форм и содержания действий советских властей, включая использование многообразной атрибутики (листовки, плакаты, транспаранты, флаги, лозунги, символика и т. п.), а также описывающие советские ритуалы (митинги, праздники) с указанием отдельных «ритуальных формул»: «za „pobiedu komunizma” i,szcze'scie trudziaszczychsja"»; «wsie kakodin»; «„sowieckij sojuz" <…> daje ludziom „miluju zyz'n i szczastliwyje buduszcze”»; «„lubimym rebiatain — lubimyj Stalin”» [474] .
474
„W czterdziestym nas…". S. 249, 253.