Западня для Золушки
Шрифт:
Меня уже не затрагивает жестокая ирония крестной Мидоля: завещанием для Мики предусмотрена ежемесячная рента, которую должна была выплачивать ей Доменика и которая в точности равна заработной плате бывшей банковской служащей.
Мики… Ежедневные двести взмахов щетки. Сигарета, только прикуренная и тотчас затушенная. Мики, засыпающая, как кукла. Мики, плачущая во сне… Так Мики я или Доменика? Уже не знаю.
Если Серж Реппо
Доменика или Мики?
Если Серж Реппо не наврал, то это Жанна обманулась в ночь пожара, обманывается сейчас и будет обманываться всегда. Я Мики, и она этого не знает.
Она этого не знает.
Она этого не знает.
Или знала это с первого мгновения, когда я была без волос, без кожи, без воспоминаний.
Я схожу с ума.
Жанна знает.
Жанна всегда знала.
Потому что так все объясняется. С тех пор как я открыла глаза на резкий свет клиники, Жанна была единственной, кто принял меня за До. Все остальные, кого я встречала, вплоть до моего любовника, вплоть до моего отца, приняли меня за Мики. Потому что я и есть Мики.
Серж Реппо не наврал.
Жанна и До вместе задумали меня погубить. Я узнала, что они готовят. Я убила До, чтобы стать ею, потому что крестная не преминула злорадно сообщить мне об изменении завещания.
И Жанна никогда не обманывалась. В ночь пожара она увидела, что ее план провалился.
Она знала, что я Мики, но ничего не сказала. Почему?
С подписью на гостиничной карточке я ошиблась, потому что до пожара училась быть До. Я никогда не была До. Ни для Жанны, ни для кого другого.
Почему Жанна ничего не сказала?
Проходят дни.
Я одна. Одна в поисках ответа. Одна в попытках понять.
Если я — Мики, то я знаю, почему Жанна попыталась меня убить. Полагаю также, что знаю, почему впоследствии она, несмотря ни на что, заставила меня поверить, будто я была ее сообщницей. Плевать ей на деньги — молчи, умоляю тебя, молчи.
Если я — Доменика, то у меня не осталось ничего.
В
И снова вечер. Охранница запирает меня в камере, где живут три призрака. Я лежу в постели, как в тот первый вечер в клинике. И успокаиваю себя: в эту ночь я еще могу быть той, кем хочу.
Мики, которую любили до того, что решили убить? Или другой?
Даже когда я Доменика, я мирюсь с собой. Я думаю о том, что скоро меня увезут далеко — на день, неделю или даже больше — и в конечном счете хоть что-то да сбудется: я увижу Италию.
Память вернулась к узнице одним январскими днем, спустя две недели после ее возвращения из Флоренции, когда она держала в руке стакан с водой, собираясь выпить. Стакан упал на пол, но, бог его знает почему, не разбился.
Представ в том же году перед судом присяжных города Экс-ан-Прованс, она была признана неподсудной в убийстве Сержа Реппо — с учетом состояния, в каком она находилась в момент его совершения, — но приговорена к десяти годам тюремного заключения за соучастие в убийстве Доменики Лои, совершенного Жанной Мюрно.
Во время слушания дела она держалась как можно незаметнее, чаще всего предоставляя своей бывшей гувернантке отвечать на вопросы, задаваемые им обеим.
Выслушав приговор, она слегка побледнела и поднесла ко рту руку в белой перчатке. Жанна Мюрно, приговоренная к тридцати годам тюрьмы, привычным жестом мягко опустила ее руку и сказала ей несколько слов по-итальянски.
Перед жандармом, конвоировавшим ее из зала суда, девушка предстала уже более спокойной. Она угадала, что когда-то он служил в Алжире. Сумела даже назвать марку одеколона, которым он пользуется. Оказывается, раньше она знавала одного парня, который буквально поливал таким одеколоном голову. Однажды летней ночью, сидя с ней в машине, он сказал ей его название — нечто умильно-солдафонское, почти такое же гнусное, как и его запах: «Западня для Золушки».