Западня
Шрифт:
— А какое задание?
— Любопытство хорошо, когда ты будешь заниматься тем делом, которое нам нужно.
— Чем я должна заниматься?
— Придет время — скажу. А пока вот что: не можешь ли ты через этого румына познакомиться с одним немецким полковником? Его фамилия Фолькенец.
— Фолькенец?
Он заметил, как дрогнули Тонины губы.
— Ты его знаешь?
— Знаю! Ведь это он меня первым допрашивал… И потом…
— Что — потом?
— Леон сказал мне, что Фолькенец хочет меня завербовать.
— Не называй румына Леоном! — вдруг яростно воскликнул Егоров. — Тоже дружка
— Он, скорее, кудрявый.
— Пусть будет «Кудрявый», — сердито усмехнулся Егоров, — но чтоб я больше его имени не слышал. Мы тут дело делаем, а не… — С его губ едва не слетело бранное слово, но он вовремя удержался.
— Егоров! — За секунду до этого она даже не подозревала, что когда-нибудь сможет возвысить на него голос. — Ты думаешь, что перед тобой девчонка, которую можно обижать, когда вздумается, говорить ей все, что угодно, а она все стерпит?
— Я совсем этого и не думаю.
— Нет, думаешь! Ты мне еще не муж, Егоров!
Он никогда не мог даже за минуту предугадать, какое его неосторожное слово вызовет внезапный удар. Переход от, казалось бы, беспредельного послушания к ожесточенному и бурному протесту всегда мгновенен.
Егоров уже привык к тому, что постоянно ходил по минному полю и, как бы расчетливо, с внутренней опаской ни двигался по нему, время от времени подрывался, и все вокруг летело к черту. Его преданность и самоотверженность, постоянное желание добра, мужская забота, только что ценившиеся, мгновенно превращались в тлен, и он, Егоров, для нее уже не самый близкий и дорогой человек на свете, а чужой и неприятный, разрыв с которым давно назрел и неизбежен. Он смотрел в ее потемневшие глаза, и ему показалось, что вспышка угасла и она поняла, что сейчас не время ссориться.
— Ах, Генечка, — проговорила она уже спокойно и с сожалением, — неужели ты не понимаешь, что здесь ты не сможешь меня ни от чего уберечь… Сейчас я сильнее тебя, хотя бы потому, что у меня есть «Кудрявый», — она произнесла это слово с легкой усмешкой, — и неизвестно, что еще будет с тобой! Ты прожил в городе только одну ночь…
— У меня надежные документы.
— Но это еще не все! Мне придется пойти в комендатуру, и может так случиться, что мы с тобой не сумеем видеться… часто видеться, — уточнила она, заметив его протестующий жест.
Быстрым движением он налил из ненавистной бутылки рюмку, выпил одним глотком и резко поднялся.
— Что бы с тобой ни случилось, я за тебя в ответе, — сказал он, желая все же утвердить свое право старшего, — я должен знать о каждом твоем поступке.
— Это невозможно!
— Почему?
— Да потому, что мы не сможем часто видеться. Не сможем! Ты будешь ходить ко мне не на свидания, на явку…
Он медленно потер ладонью лоб и встряхнул головой, точно желая освободиться от мучительных мыслей.
— Ты права, — проговорил он. — Мне просто очень трудно.
— И мне тоже!..
— Подойди, — сказал он.
Она встала и обняла его. Никогда еще, кажется, Егорова не охватывало столь острое ощущение потери, как сейчас.
— Я рвался сюда, я так хотел быть рядом с тобою, — говорил он, стараясь подавить смятение. — Тоня! Нам надо пережить войну… Надо! А ты такая…
Внезапно она вздрогнула и отпрянула от него. Еще не понимая, что случилось, он попытался удержать ее, но тут же услышал стук в дверь.
— Кто это? — прошептал он.
— Не знаю, — едва слышно ответила она.
— Румын?
Она пожала плечами.
Егоров взглянул на часы. Одиннадцать утра. Что ж, в это время человек может зайти по делу. Надо только поскорее одеться.
Галстук путался, не хотел завязываться. Наконец он кое-как затянул его немыслимым узлом, влез в пиджак, машинально пощупал во внутреннем кармане свои «плодоягодные» документы потомственного фруктового магната…
Из прихожей донесся тихий голос Тони:
— Кто там?
Ответа Егоров не расслышал. Но тут же щелкнул дверной замок, и что-то тяжелое рухнуло на пол.
— Геня! — позвала Тоня.
Он бросился ей на помощь, сжав в руке столовый нож. Окровавленный, в растерзанном пальто человек лежал в глубоком обмороке, уткнувшись головой в старый сундук.
— Да ведь это Дьяченко! — только сейчас поняла Тоня. — Как он сюда попал?
Они с трудом дотащили мнимого «полицая» до дивана и, уложив, начали раздевать. Да, кто-то его основательно отделал. Под левым глазом синяк почти во всю щеку, на губах запекшаяся кровь. Куда делся тот Дьяченко, который произносил на собраниях громовые речи! Широкое румяное лицо, такое знакомое и в то же время что-то утерявшее. Тоня сразу побежала на кухню, смочила полотенце холодной водой и обтерла ему лицо.
Дьяченко, приоткрыв глаза, тихо застонал.
— Где это тебя? За тобой гнались? — склонившись над Дьяченко, спросил Геннадий.
Минут через десять Дьяченко пришел в себя и рассказал, что с ним случилось.
До города Дьяченко добрался благополучно, хотя несколько раз патрули проверяли его документы. А у вокзала он попал в облаву. Один из полицейских чинов долго и придирчиво рассматривал его командировочное удостоверение, и, когда Дьяченко уже решил, что сейчас его схватят, высокий чин строго приказал ему помочь оперативной группе. Оружия, конечно, ему не дали, но поставили в оцепление вокруг вокзальной площади, чтобы охранять группу задержанных. Вид у них был ужасный. Когда напарник Дьяченко на минутку отлучился в соседнюю лавку, чтобы выпить кружку кваса, Дьяченко — была не была! — подмигнул стоящему мужчине: беги, мол! Тот бросился наутек. Но остальные, не заметив поданного знака, решили, что безоружный полицай может им помешать. Напав на Дьяченко, они скрутили ему руки и приложили головой о стену. Еще бы немного — и крышка.
Когда к нему вернулось сознание, вокруг ожесточенно стреляли. Всеми покинутый, Дьяченко лежал на пустынной улице.
Кто-то посоветовал ему пойти в больницу, но он отказался. Хотелось одного: поскорее убраться подальше от Привокзальной площади. На углу одной из улиц он прислонился к тополю, чтобы собраться с силами, и вдруг, как в тумане, перед ним возникла прибитая к дому табличка: «Пушкинская». И само по себе вспомнилось: «дом двадцать семь».
В тот момент он забыл, что не должен, не имеет права идти к Тоне, он почти инстинктивно нарушил запрет и, лишь слегка опомнившись, начал сознавать всю меру своей вины.