Запах медовых трав
Шрифт:
— Не отпустишь — закричу!
Он, воровато озираясь, процедил:
— Закричишь? Слабо! Мы оба тут же окажемся в гостинице с решетками на улице Крашеного Хлопка. Только ты, красотка, сдрейфишь, не закричишь!
Чувствуя, как у нее от страха заколотилось сердце, Сюен сбавила тон:
— Я не могу, не могу пойти с тобой.
— Да я зову тебя не по улицам шляться, а вспрыснуть нашу встречу. Поняла? Угощу тебя шикарно, будешь есть самые знаменитые фирменные блюда! Что захочешь, то и закажешь. Я недавно выудил рыбку — двести пятьдесят бумажек! Полста уже спустил, но двести пока целехоньки.
Он похлопал себя
Сюен шла за парнем к трамвайной остановке на Приозерной набережной. Она знала, что пойдет за ним и дальше — в темные улочки и переулки. Ее влекла туда какая-то неведомая сила, может, мечта о желто-розовой шерстяной кофточке, о блестящих шелковых брючках, о манящем аромате вкусной еды и чашке хорошего крепкого кофе. В то же время другая сила пыталась удержать ее: воспоминания о колонии, о классе, где ее учили грамоте, о мастерской, где ее обучали ремеслу, о дворе, где она играла со сверстниками, о бассейне для купания, об огороде, где ей так нравилось ухаживать за овощами и маниокой, ее тревожила мысль об учителях и воспитателях, она вспомнила задушевные беседы с ними по вечерам и обещание, которое она дала Чанг и которое не могла забыть. «Пожалуйста, прошу вас, верьте мне, я исправлюсь, — говорила тогда Сюен. — Вам никогда не придется огорчаться из-за меня».
3
Тханглонг (Город Взлетающего Дракона) — старое название Ханоя. Здесь — наименование марки первосортных вьетнамских сигарет.
Площадь Приозерной набережной, куда сходились потоки с пяти улиц, бурлила: было начало седьмого, час пик, когда люди, окончив работу, разъезжаются по домам. Парень тянул Сюен за руку, и они шли рядом, будто друзья, протискиваясь вслед за трамваем, который медленно тащился в сторону Рынка Весеннего Поля.
Вдруг раздался короткий милицейский свисток. Спутник Сюен даже не успел вскочить на подножку трамвая, как его схватила рука милиционера.
Перепуганная Сюен повернула обратно и проворно скрылась в толпе, потом она, изловчившись, повисла на подножке трамвая, который шел в Хадонг, но тут же, чтобы замести следы, пересела на другой трамвай, который направлялся к Батьмаю.
Забившись в угол на задней площадке последнего вагона, Сюен немного успокоилась: отсюда она могла наблюдать за всеми, а сама не очень бросалась в глаза. На улице все так же моросил дождь, на каждой остановке пассажиров, едущих с работы, прибывало, стало тесно и душно. Рядом с Сюен какие-то парни высунулись из открытого окна, подставив лица свежему ветру. Пожилые женщины обмахивались полами своих длинных кофт. Уступив место беременной женщине, спиной к Сюен встал пожилой человек, судя по одежде, служащий какого-то учреждения. Чтобы было не так душно, он снял свой суконный китель с отложным воротником и держал его на руке.
Вдруг вагон резко тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга. Пуговица внутреннего кармана кителя, который мужчина держал на
Глаза Сюен загорелись, она с вожделением уставилась на бумажник. Достаточно одного движения, одного только быстрого движения — и бумажник окажется у нее в руках. Тогда останется лишь незаметно спрыгнуть с подножки, а там шагай себе куда захочешь по темной вечерней улице.
И так же, как тогда, на Приозерной набережной, нахлынули мечты о желто-розовой кофточке, вкусной еде, чашке крепкого кофе…
Она осторожно потянулась к бумажнику, но тотчас же отдернула руку. Потом опять потянулась и опять отдернула руку.
Потому что, как и тогда, ее обступили знакомые картины недавнего прошлого и вспоминались ее собственные слова: «Пожалуйста, прошу вас, верьте мне…»
При каждом толчке вагона тугой бумажник все больше высовывался из кармана, а его хозяин, не замечая, с увлечением смотрел в окно — любовался вечерним Ханоем.
Бумажник высунулся уже на треть, наполовину, больше чем наполовину, уже на две трети… Сюен вытерла выступивший на лбу пот, потянулась к бумажнику и опять, в который раз, отдернула руку.
«Подожду, пусть сам упадет на пол, — подумала она. — Тогда надо только накрыть его какой-нибудь корзинкой — вон сколько их понаставили женщины, а когда хозяин бумажника сойдет, мне останется лишь подобрать то, что он потерял, и совесть моя будет совершенно спокойна».
«Но так ли это, Сюен?» — сказал вдруг какой-то внутренний голос. Был ли это голос самой Сюен или голос воспитательницы Чанг?
Сюен томилась, как в жутком сне, когда хочешь и никак не можешь, сколько ни старайся, поднять руку. Она не узнала своего голоса:
— Дяденька, смотрите, ваш бумажник…
От перекрестка Чунг-хиен она бросилась домой почти бегом, по лбу струился пот, сердце отчаянно колотилось, будто она только что прошла по самому краю страшной пропасти. Что произошло после того, как она заговорила с владельцем бумажника, Сюен не помнила, не знала она, откуда у нее в руке взялась пятидонговая бумажка. Она с трудом вспомнила все лишь потом.
Мать писала, пристроившись рядом с подносом, на котором стояла еда, — она ждала дочь к ужину.
Увидев растерянность и испуг на худеньком личике Сюен, она поняла, что какая-то беда опять стряслась с дочерью, ее единственной дочерью, которую она любила всей душой и из-за которой узнала много горя.
Отложив ручку и записную книжку, мать стала заботливо расспрашивать Сюен, стараясь говорить спокойно:
— Ну, видела подружку? Взяла у нее свои бумаги? Хорошо, что вернулась, а то рис скоро совсем остынет.
Сюен без сил рухнула на колени, обняла мать, как бы ища у нее защиты.
— Завтра… завтра я уеду, уеду обратно в колонию… — проговорила девушка, всхлипывая.
— Зачем в колонию? Ведь ты же сказала мне, что тебя отпустили из колонии и дали направление на учебу в Ханой, что тебе только нужно забрать бумаги у подружки. Что с тобой? Отчего ты плачешь? Может, ты сбежала из колонии? Сюен, скажи мне правду. Не будь трусишкой. А ну, доченька, посмотри-ка мне в глаза и скажи всю правду.
Но Сюен не отвечала и по-прежнему не поднимала глаз. Она закрыла лицо руками и громко зарыдала, то и дело встряхивая головой, как бы отгоняя преследующий ее кошмар.