Запах напалма по утрам (сборник)
Шрифт:
– Не отвечай, пусть сунутся…
«Ахмаад! Гыде Имеля?»
Вместо ответа Паша дал короткую очередь. Попало по стене, визгнул рикошет.
«Суки, вы што там? – заголосили снаружи. – Эй, потишэ, да? Апасно будэт. У кого дэнгы, дава».
– Мы ваших денег не знаем! – крикнул Славик. – Тут ваших трое и наш один! Валите к себе – и мы уйдем!
– Имеля гыдэ?
– Там лежит!
– Паишшы дэнгы, карман залез!
– Сиди тут. Щас я. – Паша скакнул в проем. Нога стала болеть.
– На, слышь!
Окно будто всосало перетянутую
– Э, идытэ к сваим!
– Идем уже!
Опираясь на Пашу, Славик вылез в поле.
– А мешок?
– Ну его на хрен.
– А если спросят?
– Скажем, что не видели.
31-12
Снег, всю ночь безуспешно старавшийся загладить, скрыть безобразно вздутые колеи, похожие на следы гигантских зубных протезов, был почти уничтожен. Если закрыть веки, можно было вообразить вокруг стройку, но к рычанию движков примешивался журавлиный свист винтов, налетал ветер, и прорезиненные стенки хлопали, как крылья.
Перед Харчевым стояла шеренга. Он смотрел в чернобородые лица, шевелящиеся губы. Молятся. Правильно.
– Харь, поди!
Лейтенант с плевком поднялся, сделав по пути знак конвою.
– К тебе.
На обочине стояла Эльвира.
– Привет.
Она была в блестящей куртке, клеши измазаны грязью почти по колено, в покрасневших руках болтался кое-как завязанный узелок.
– Эй, ты не слышишь? Привет, говорю! Мне что, уехать? Уехать?
Ее било крупной дрожью. Харчев подошел, не в силах дотронуться. Из-за палатки дали залп. Она вздрогнула. Он взял ее за руку и потащил к бытовке. На полу, завернувшись в спальник, спал красноносый репортер. В приоткрытое окно на крышу змеился кабель.
– Спирт будешь? Я разбавлю.
– Я из дома ушла, понимаешь? Хочу с тобой. Если хочешь, я уеду. Я тебе на Новый год…
– Что?
– Новый год сегодня.
– И ты ко мне…
– Ну вот, я подумала, что ты тут и вы… Я переночую, повидаюсь и уеду, хорошо? Сегодня все равно нельзя уехать, мне в Ханкале сказали. Да?
– Утром же домой.
– Хорошо-хорошо. Ты только меня сейчас поцелуй, а то я свихнусь, да?
Он наклонился и поцеловал заиндевевшую щеку. Она внезапно успокоилась и стала развязывать узелок. Что-то просыпалось, упало. Она подняла блестящие глаза.
– Я не знала, что тут так. Ты меня прости.
– Нормально все. Сиди здесь.
Ближе к восьми поехали на рынок.
– Только бабки! Застрелю, твари! Намаз, вашу мать! – орал Чермяк, сыпя в воздух по полмагазина. Резников и Стурчин прикрывали, пока остальные брали в сумку водку, тушенку и шоколадки.
Когда вернулись, Эльвирка уже сидела с санчастью и пела. Харчев прошел мимо и отдал треть в первую роту, как договорились.
Усаживались за большим столом со свечами, воткнутыми повсюду. Первый за мертвых, замолчали. Чермяк замешал салата, засыпав сверху подпаленной гречей, чтобы хрустело. Харчев сидел
Президент поздравил их. Железные кружки тускло зазвякали, поплыл столовый гам, раздались выстрелы, заорали соседи-омоновцы, в щель палатки было видно, как понеслись отовсюду трассеры. Начался концерт попсни, кто-то со знанием дела обсуждал, кто кого там раскрутил и кто с кем трахается. Ему возражали так аргументированно, все они были с попсней на короткой ноге.
Рассказывали смешное, медленно отогревалась душа. Эльвирка сидела тихо и почти спала. Сквозь веки проступали сонные слезинки, висли на ресницах. Елочка бедная. Новогодняя.
Когда стало светать, взводный взял ее на руки и понес к БМП. Она, будто и не спала, открыла глаз:
– Гонишь?
– Элька!
– Гонишь-гонишь. И гонишь. Меня.
– Через неделю приеду. Орловские сменят.
– Я буду ждать.
– И не ссорься со своими. Потерпите там как-нибудь. Приеду…
– Они меня так достали, Вадюш, так достали, если б ты знал. Достали с этой распиской… росписью… А я не хочу, если ты не хочешь.
– Я – хочу. Но ты пойми…
– Я понимаю.
– Точно?
– Точно.
– С наступившим тебя, – сказал он, осторожно ставя ее на место посуше. Глина под ней почти не продавилась.
Она потянулась, гибко, по-кошачьи выгибаясь под его руками.
– И тебя.
Они поцеловались так, чтобы хватило еще на неделю, еще на жизнь, на час, на вечность, на хрен моржовый, но что делать, делать-то что? Она кусала его, скребла по бронежилету, попадала в карманы, что-то прощупывала в них, чтобы запомнить и чувствовать всеми пальцами потом, неистово обнимая диванный валик, закидывая на него ногу, неслышно постанывая, чтобы никто не проснулся.
Из люка уже высовывался усатый Гузя. Он протягивал к жене Харчева руки, смуглые, с черными ободками сбитых ногтей.
На краю неба
К вечеру только бы до койки дотащиться, а тут:
– Леша, сходи к Пряжкину.
Затерянная на окраине Сернозаводска офицерская общага выстроена силикатом и увенчана полустертой табличкой. Отличие от гражданских домов одно: во дворе была беседка-курилка, где даже в дождь топтались сослуживцы.
На лавочках почти весь летный состав, несколько техников.
– Товарищи. Поступили документы на выселение.
Вздохи.
– Вопрос можно?
– Задавайте.
– На каком все же основании?
– Товарищи, кто не был на прошлом собрании, я не уполномочен. Документы вывешены на ознакомление. Давайте по существу дела.
– Да где ж существо-то? Куда деваться?
– Собственник, товарищи, желает видеть квартиры доступными через месяц. Думайте. У меня все.
– А кто он? Собственник?
– Товарищи, представитель доступен по контактному номеру.