Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
Он не успел оскорбиться, она сменила тон, забеспокоилась:
— У вас что-нибудь с машиной?
— Барахлила немножко.
— И как теперь? Починили?
— Починил, конечно. А ты к нам больше не собираешься?
Девушка неопределенно пожала плечами.
— А когда заканчиваешь работу?
— Скоро, минут через пятнадцать.
— Я подожду тебя у входа, ладно? — предложил он в последней надежде.
Она не ответила, сослалась на оставшуюся работу, сказала, что слишком заговорилась, и ушла в посудомоечную. Но он все равно
— Тана, не обижайся, только выслушай до конца, — заговорил он торопливо, пока девушка не вышла из машины.
Тана кивнула — так и быть, мол, говори.
— Поедем со мной в наш аул! — выпалил он разом.
— Это еще зачем?
— Я люблю тебя, понимаешь? Мне хочется тебя увезти!.. Насовсем!..
Узак говорил долго, горячо, о чем уж говорил, сейчас он не помнит. Потому что тогда потерял голову от боязни, что она ему не поверит.
Через месяц они поженились. Тана оставила мать-вдову и двоих братьев и переехала в дом родителей Узака.
С первого же дня его мать принялась тиранить невестку. Она думала по-своему женить Узака, приглядев ему в жены дочь своей подружки-соседки. Но эта невеста была еще мала для супружества, нужно было ждать, набравшись терпения. И пройди еще год-другой, все сбылось бы, как было задумано, да повстречалась ему эта тихоня, околдовала, обворожила его, и планы матери пошли прахом…
— Узак, ты спишь?
— Что-то никак не усну.
— И мой сон ушел от меня. Думаю все, даже голова кружится… Почему так получается: человек растет и вместе с ним растет его печаль. В детстве, бывало, обидят, и я думаю: «Ну, ничего, потерпи, вот вырастешь большая, и тогда все будет хорошо». И взрослой стала, начала говорить себе так: «Ну, ничего, вот будет у тебя свой дом, своя семья, и все наладится». Теперь и дом есть, и семья есть… Ты только не обижайся, я счастливая… Я говорю о том, что счастливая, а печаль не убавляется.
— Все это временно, зачем ты так? Вот построим себе настоящий дом и заживем как следует.
— Я не об этом, Узак. Знаешь, о чем?.. Ты посмотри, парень и девушка женятся по любви. Кажется, что еще? А они начинают обижать друг друга. Ну, месяц еще поживут, ну, пять месяцев… ну, десять, а потом ругаются все равно. Вот я и думаю, отчего так? Это, наверное, оттого, что любовь остывает.
— Ну, такая уж жизнь, — ответил он неопределенно, а сам подумал: «Почему, действительно, не живут люди в мире, согласии?»
— Значит, получается так: сильные командуют слабыми. А сильным достается от жизни? Не правда ли?
— Не знаю. А что такое жизнь? Как ты считаешь?
— Ну наверное, это ходить, дышать, что-нибудь делать каждый день, — проговорила она задумчиво.
— Тана, это же все происходит с нами? Значит, жизнь — это ты, это мы!
— Вот я и говорю: если мы — жизнь, почему же мы делаем и себе и другим плохо? Почему нельзя быть просто счастливыми?
— Видно, это никому неизвестно.
Они умолкли, каждый думал о своем. Потом он услышал мерное дыхание жены. Она спала. Согревшись, Тана то и дело сбрасывала одеяло. Тогда он приподнялся, поправил одеяло, подоткнул ей под бок. Сон ее был неровен, она вскрикивала временами.
Он вспомнил, какой красивой стала Тана в первые недели замужества — полненькой, с румянцем на щеках. Казалось, заденешь слегка, и вспыхнет факелом — столько в ней таилось внутреннего огня. В то время ему даже не приходило в голову жалеть ее. Она казалась такой прекрасной и независимой, что порой ему не верилось, что эта женщина могла выйти замуж за него, Узака, и тогда ему начинал мерещиться какой-то коварный расчет в ласках Таны.
Его терзало ощущение, что Тана не всецело принадлежит ему. Узаку хотелось во что бы то ни стало покорить жену. Месяца через два он ни с того ни с сего поднял на нее руку. В тот предосенний день он с утра возил сено на зимние стойбища в пески и вернулся только к середине ночи, уставший и злой, как собака. К тому времени тоже намаявшаяся Тана уснула, и дверь ему открыла мать.
— Муж вернулся с дороги… Вон еле стоит на ногах… А жена, будто госпожа, разлеглась, бесстыжая. Пользуется, мол, тихий муж… — завела она.
На этот раз она добилась своего. Рассвирепевший Узак ворвался в комнату, поднял за плечи свернувшуюся калачиком Тану и ударил по лицу раз, другой…
В ту минуту он не сознавал, что вся вина Таны лишь в том, что она устала от домашних хлопот и уснула, прокараулив возвращение мужа. Она еще почти ребенок, и под силу ли ей хлопоты с утра до позднего часа? Тана даже не спросила, за что он ее бьет. Только съежилась да прикрыла лицо рукой, защищаясь от него, поклявшегося перед свадьбой: «Никогда не ударю тебя. Буду носить, точно пушиночку на ладони».
Узак застонал от стыда, вспомнив об этом.
В углу зашуршало. Он напряг слух, и его чуткое ухо уловило писк мышей. Вот их лапки заскребли по полу, пробежали по посуде, и посуда звякнула. Мыши будто бегали наперегонки, наполняя тишину своей неистовой возней.
«Этого еще не хватало», — возмутился про себя Узак и, стараясь не задеть жену, свесился с кровати, поднял сапог и швырнул его в угол. Мыши затихли, но, повременив, зашуршали с удвоенным усердием. Узак запустил вторым сапогом и на этот раз не рассчитал — зазвенела разбитая посуда.
— Что такое? — встрепенулась Тана.
— Это я… Вернее, мыши… В нашем доме мыши.
— Ух, как ты меня испугал. Будто выстрелил! Не греми больше, Узак.
Она крепко прижалась к нему. Ее сердце, казалось, стучит у самого горла.
— Спи спокойно. Не буду шуметь.
Узак встал с постели, прошлепал босиком, зажег спичку и водворил сапоги на место.
— Пиалку разбил, жаль, — сообщил он, укладываясь.
— Не беда. Утром попьем из одной, потом купим вторую, — успокоила Тана.