Запах полыни. Повести, рассказы
Шрифт:
— Мама, мы уходим от вас.
Он хотел добавить по привычке «если разрешите», но подумал, что это теперь не имеет значения.
— Как это уходите? Куда? — опешила мать.
Она уставилась на него ошеломленно, потом перевела взгляд на Тану, появившуюся в комнате. Но жена и сама еще не могла сообразить, что к чему. Только почувствовала, что происходит нечто особенно важное в их жизни, побледнела, широко раскрыла глаза.
— Да, мы уходим от вас, — повторил Узак, обретая уверенность, потому что самый высокий барьер остался
— Выпил хотя бы чаю, — предложила растерявшаяся Тана.
— Некогда! Шофер не будет ждать!
Узак шагнул к постели, скатал ее и начал связывать. Он прятал глаза от матери, у него бы не хватило мужества выдержать ее умоляющий взгляд. Он слышал, как она тихо всхлипывает, приговаривая:
— Сыночек, а отец?.. Отец-то… подождал бы отца…
Стараясь подавить в себе жалость, он прикрикнул на жену, которая стояла еще в нерешительности, испуганно поглядывая на свекровь.
— Пошевеливайся, пошевеливайся! Я же сказал: машина ждет! Оделась бы хоть!
Он кликнул шофера, вместе с ним разобрал кровать и отнес по частям на машину. Затем он погрузил постель.
— Кажется, все! — сообщил он шоферу.
— Э, стоило из-за этого гнать машину? Не мог перенести на своем горбу? — беззлобно пошутил шофер.
Вышла наконец-то собравшаяся Тана. Узак посадил ее в кабину, а сам полез в кузов. Шофер завел мотор, машина мелко затряслась, готовая сорваться с места. И тут, словно из-под земли, появился отец Узака. Узак точно окаменел, а шофер выглянул из машины и заглушил мотор.
— Как печка-то в доме Жаппаса? Небось развалилась? — спросил отец.
— Ничего, зажжем примус, — пробормотал Узак.
— Ты там смотри не застуди Танаш, — сказал отец с присущей ему сдержанностью.
Отец совершенно спокоен, точно давно был готов к тому, что сын в один прекрасный день покинет его без всякого предупреждения. Он приблизился к машине, проверил спинку кровати, прочно ли стоит у борта, потом сказал: «подожди-ка», сходил в сарай, принес кусок старой кошмы, положил между бортом и спинкой кровати, чтобы не поцарапать краску.
А что уж творилось у него в душе, сколько горечи отныне осядет на ее дно, этого не знает никто, подумал Узак. Нелегко ему придется. Теперь о нем пойдет молва: дескать, человек, который собственного сына выжил из родного дома. Но отец был гордый. Он отошел, отвернулся, деловито поправил покосившийся кол у забора, словом, сделал вид, будто не происходит ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. И все же сколько ни крепись, а когда начнешь провожать глазами машину, увозящую твоего сына, они тебя выдадут.
Шофер опять запустил мотор, и мать, с приходом отца тоже взявшая себя в руки, не выдержала, заголосила:
—
Но отец сейчас же остановил ее, только гаркнул:
— Замолчи, старая!
Обычно сероватые, глубоко запавшие глаза отца покраснели, точно два кристалла раскаленной соли, и сердито впились в лицо матери.
Машина тронулась и покатила по улице мимо соседей, которые — и стар и млад — высыпали из дверей, будто увидели свадебное шествие. Они стояли у своих оград, перешептывались и указывали пальцами.
Узаку стало больно и за себя, и особенно за отца. Получилось, что он обесчестил отца, бросил его в грязь. И сам он навсегда покидал отчий дом, где родился и вырос. Было жалко непутевую мать. В общем, получилось так, что почему-то все они четверо — несчастные, неудачливые люди. К горлу подступил горький ком, Узаку хотелось заплакать навзрыд. Стараясь подавить готовые выплеснуться рыдания, он ухватился за борт машины, поднялся и подставил лицо хлесткому ветру, летящему навстречу.
День выдался пасмурный, неприветливый. На дороге еще держалась грязь. Навоз и мусор, всю зиму пролежавшие под снегом, теперь оттаяли и, перегорая, издавали резкий неприятный запах.
Машину подбрасывало на ухабах. От тряски и пронизывающего ветра Узак немного успокоился.
Один за другим мелькали и оставались позади дома с облупившимися, промокшими за зиму и весну стенами, а вот показалась и крытая железом крыша нового дома Жаппаса. Перед ним — покосившаяся развалюха, построенная еще в первый год существования колхоза. Теперь она встречала новоселов грязными стенами с осыпающейся штукатуркой и осевшей крышей, а единственное ее окно смотрело на мир, точно глаз измученного болезнями человека.
«Ничего, пока сойдет и это. Продержимся первое время. Потом, будем живы-здоровы, построим себе настоящий дом», — подумал Узак, стараясь себя подбодрить, потому что вид этой лачужки мог повергнуть в уныние кого угодно.
— А вот он и ваш дворец, — сказал шофер, остановив машину, и вылез из кабины.
Узак спрыгнул на землю и помог выйти Тане, которая еще пребывала точно в полусне и до сих пор не могла толком понять, что же происходит. Последними на сцене появились Жаппас и его жена. Старик поздравил Узака и Тану с началом самостоятельной жизни. А старуха вдруг рассердилась:
— Что же отец и мать отпустили детей одних? Ишь, вон какие беспомощные!
— Не слушайте ее, ребята. Говорят, караван снаряжается уже в дороге. Пройдет срок, и у вас все будет: и кров и другое, — заверил Жаппас, стараясь развеять тягостное впечатление от слов старухи.
Вещи перетащили в дом. Кровать поставили во второй комнате, в передней сложили немногочисленную кухонную утварь. Когда Тана застелила кровать, жена Жаппаса изрекла:
— Можно считать, что очаг вы свой зажгли, милая моя доченька. Живите теперь счастливо!